По следам «Огненного вождя»: военная риторика Льва Троцкого от Первой Балканской войны 1912 года до мирных переговоров в Брест-Литовске в 1918 году

Количество посвящённых ему книг, статей, мемуаров и других произведений огромно: свыше 16 тысяч наименований. Однако с широкой аудиторией Троцкий заговорил лишь теперь, да и то лишь как персонаж фильма. Автор не ставил перед собой цели изложить здесь основные вехи биографии революционного деятеля. Эта статья, скорее, является попыткой дать слово ему и его современникам — союзникам и противникам. И те, и другие признавали за Троцким блестящий риторический талант. Потому имеет смысл сосредоточиться на его словесных следах — как военного публициста, оратора, организатора, едва ли не воплощения Георгия Победоносца, и вместе с тем — демона в глазах целого поколения.

Репортёр в «пороховом погребе» Европы

В начале 1907 года Троцкий cбежал по дороге на вечное поселение в Заполярье. Так начался период его второй эмиграции из России, во время которого революционер проживал в Вене. Но осенью 1912 года он оставил все издательские и партийные дела и отправился на Балканы. В это время над ними сгущались тучи, грозившие первым же ударом молнии разжечь пожар войны. Троцкий был убеждён, что её не миновать. Более того, он словно предвидел события Первой мировой, которая начнётся там же два года спустя:

«Балканы — балканским народам! Этот лозунг здесь принимают все (…) А как бы нам ни были дороги судьбы молодых балканских народов (…) Одно мы должны сказать ясно и честно им, как и самим себе: мы не хотим и не можем ставить на карту наше собственное культурное развитие. (…) Политические планы их поистине не стоят костей одного курского пехотинца».

Это цитата из статьи, опубликованной в газете «Киевская мысль» 14 (27 по новому стилю) октября 1912 года. Троцкий отправился на театр военных действий в качестве корреспондента этой газеты, посылая оттуда в редакцию свои путевые очерки. В них суровые реалии прифронтовой полосы сочетались с тонкими, почти лирическими наблюдениями. Сперва Белград:

«Проходит стройными рядами 18-й полк, который сегодня отправляется на границу. В защитного цвета форме, в опанках, с зелёными ветками на шапочках… Лапти на ногах… И ничто в данный момент не характеризует для меня так ярко кровавую бессмысленность войны, как эта веточка и эти мужицкие опанки».

Затем София и серия заметок о жертвах войны:

«А вот поручик Загревский у нас шашкой 46 турок вырубил, своею рукою, потом ранило его в ногу и в челюсть (…) Немцы-санитары очень хорошо смотрят за нами. А в Ямболе беда была. Там свои доктора, военные. Раненых много, санитаров мало, рвут они перевязки прямо с мясом».

Троцкий в своих репортажах не ретушировал действия ни одной из сторон, описывая в том числе и расправу болгар над ранеными турками у Лозенграда. На Балканах он не только оттачивал перо военного публициста. Как отмечает историк Г. И. Чернявский, Троцкий

«пытался самостоятельно разобраться во внутриполитических процессах, характерных для «запоздалой страны», то есть малой страны, вышедшей на арену государственной суверенности недавно, позже других национально-государственных образований, и стремившейся найти свой путь самостоятельного развития».

Этот опыт в не столь далёком будущем станет для него весьма ценным.

Из принудительной кругосветки в эпицентр революции

В начале Великой войны Троцкий со своим семейством поспешил уехать из Вены в нейтральную Швейцарию. Он бежал от политики в отношении неблагонадёжных элементов, отягощённой антисемитизмом, — и тревожился, надо сказать, неспроста. Сегодня в литературе можно встретить мнение о едва ли не гуманном отношении к евреям в Австро-Венгрии. Однако минимум 41 365 беженцев из их числа, осевших в Богемии, и 18 487 человек, выдворенных из Галиции в Моравию, — это немало. Причём западные авторы далеко не всегда вспоминают о концентрационном лагере Талергоф в Штирии, содержавшиеся в котором пленные русские и евреи подвергались одинаково тяжким истязаниям. Например, по воспоминаниям очевидца, униатский священник угрозами и побоями был принуждён везти на тачке еврея, которого позже заставили возить самого священника.

В течение всей войны Троцкий оставался её убеждённым противником, наряду с Владимиром Лениным, Николаем Бухариным и Розой Люксембург, обличая «сговор» европейских социал-демократов. Перебравшись в Париж, он поплатился за свою антивоенную позицию и был выслан: сперва в Испанию, затем в Соединённые Штаты. Там Троцкого застали известия о падении самодержавия в России и амнистии политическим эмигрантам.

Возвращаясь на родину, он в апреле 1917 года был арестован и водворён в лагерь в канадском Галифаксе по подозрению в субсидировании немцами. Из того факта, что Троцкий был освобождён после переговоров между Временным правительством и английским посольством в Петрограде, некоторые конспирологи порой делают вывод, что эти подозрения были обоснованными. Впрочем, вопрос «германского следа» в событиях 1917 года уже разбирался отдельно.

В столице новой России Троцкому довелось и угодить в «Кресты» после июльских беспорядков, и выйти на свободу в ходе Корниловского мятежа, возглавить и Петросовет, и саму партию большевиков. 1917 год был временем площадной политики, митингов и речей. Но революционная буря столетия, не прекращавшая колебать петроградский гранит, на поверку оказалась весьма строга к сотрясающим воздух. Например, министр иностранных дел Временного правительства П. Н. Милюков, превосходный оратор, своей речью «Глупость или измена?» в Думе 1 (14) ноября 1916 года ударивший по престолу точно молотом, — он «свою речь, например, начинал (…) с самого что ни на есть старорежимного: «Милостивые государыни и милостивые государи» (…) Эти «милостивые государыни и государи» действовали как красная тряпка тореадора на разъярённого быка». Здесь сложно не согласиться с историком В. П. Булдаковым, видящем в этом попытки апеллировать к некоему абстрактному гражданину России на чужом для него языке.

Троцкий же умел подобрать ключи к сердцам внемлющей ему толпы, заводя её получше заправского часовщика. За примерами далеко ходить не нужно. 22 октября Троцкий выступил в народном доме с речью перед рабочими и солдатами. По свидетельству меньшевика Н. Н. Суханова, тот сперва завладел вниманием аудитории, а затем объявил:

«Советская власть отдаст всё, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы — отдай одну солдату, которому холодно в окопах. У тебя есть тёплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему…».

Слушатели готовы были петь ему осанну, а оратор ковал железо, пока горячо, призывая «стоять за рабоче-крестьянское дело до последней капли крови», тут же объявлял лес вскинувшихся рук торжественной клятвой. Стоит ли удивляться тому, что на следующий день Троцкий красным словом взял Петропавловскую крепость, которую в Военно-революционном комитете даже подумывали штурмовать?

Луначарский сравнивал Троцкого в дни Октябрьской революции с лейденской банкой, брызжущей электрическими разрядами. Сам глава Петросовета явно нашёл эти слова лестными, но приводя их в автобиографии, добавлял: «У меня было то же чувство, что у хирурга после окончания трудной и опасной операции: вымыть руки, снять халат и отдохнуть». «Медицинские» метафоры вообще не были чужды Троцкому и его риторике. Но как бы то ни было, об отдыхе ему пришла пора забыть.

Несколько дней спустя после победы Октябрьской революции Троцкий лично отправился в Пулково, где Красная гвардия билась с казачьими частями 3-го кавалерийского корпуса. До того он инспектировал работу на Путиловском заводе и занимался рядом других вопросов обороны Петрограда. В городе начались беспорядки и пьяные погромы, и Троцкий не выбирал слов, запечатлевая происходящее: «Вино стекало по каналам в Неву, пропитывая снег, пропойцы лакали прямо из канав». Ему же предстояло на исходе той осени наводить в столице порядок.

В борьбе за «похабный» мир

Следующей ареной для Троцкого стал Брест-Литовск. На мирные переговоры он прибыл с задачей их затянуть в расчёте на скорую революцию в Германии. Такое поведение сегодня порицается даже в спорте, что же говорить о дипломатии?

Впоследствии он сам уподоблял свою миссию «визиту в камеру пыток». Первым делом новый глава делегации потребовал развести её с представителями Центральных держав во всём, включая приём пищи и прогулки. На заседаниях наркоминдел не лез за словом в карман. Он переходил в атаку при каждом удобном случае, не упуская ни единого из них. Стоило главе германской делегации Рихарду фон Кюльману оговориться насчет Персии — дескать, если с её территории уйдут английские войска, то там не останется и турок, — как Троцкий колко напомнил о других оккупированных странах, прежде всего Бельгии. Своими речами он подчас доводил немецкого генерала Макса Гофмана до исступления.

Здесь, однако, интересно свидетельство офицера Генерального штаба подполковника Джона Фокке, пребывавшего в Брест-Литовске в качестве военного консультанта советской делегации. На совещании в Смольном 27 ноября (10 декабря) 1917 года, «у себя в кабинете и в присутствии очень немногих лиц, Троцкий держится спокойно, неразговорчив и деловит». «Спокойствие и выдержка этого комиссара с громкой репутацией «огненного» вождя», по мнению Фокке, были ещё показательнее на фоне его выступлений на мирных переговорах. Там революционер подчас представал вполне себе государственником:

Ф[он] Кюльман: «Наше предложение гласит: «Оба народа решили жить впредь в мире».

Троцкий: «Оба государства!»

Ф[он] Кюльман: «Обе нации!»

Троцкий: «Здесь написано: «Оба договаривающихся государства».

Ф[он] Кюльман: «Обе нации». Я удивляюсь, что вы так сильно возражаете».

Троцкий: «Плохой перевод!».

Ф[он] Кюльман: «За перевод мы не ответственны!».

А в ответ на ехидное наименование делегации «Петроградской» он заявлял, что как немцы представляют здесь не только берлинский муниципалитет, так и они выступают от имени всей России. Впрочем, при декларировании знаменитой формулы «Ни мира, ни войны» лица делегатов Центральных держав явно вытянулись куда сильнее, чем от любых подначек Троцкого.

Плачевный итог его дипломатических усилий известен. 18 февраля 1918 года германские войска перешли в наступление на Русском фронте. «Свинства в русской армии гораздо больше, чем мы предполагали (…) Это самая комическая война, какую можно себе представить», — гласит запись в дневнике Макса Гофмана, сделанная в те дни. И нельзя сказать, чтобы такой результат изрядно удивил старых знакомых Троцкого. Вот как противник большевиков эсер В. М. Чернов оценивал произошедшее:

«Когда, бывало, ещё в 1905 году надо было победоносным видом и трескучими фразами прикрыть полный провал (…) Он «в сих делах — портной без узелка»: так шьёт, что нитка в шву не остаётся, а насквозь проходит, да с такой грацией и лёгкостью, что любо-дорого».

Ещё до подписания Брест-Литовского мирного договора, 22 февраля 1918 года, Троцкий ушёл с должности наркома иностранных дел. «Огненный вождь» получил отставку 13 марта, а на следующий день занял ничуть не менее ответственный и важный пост — возглавил народный комиссариат по военным делам. Две недели спустя, 28 марта 1918 года, Троцкий стал председателем Высшего военного совета, а в апреле ещё и наркомом по морским делам. Ему, совершенно не военному человеку, было поручено создать новую Красную армию на новых началах, возглавить её и привести к победе в братоубийственной войне. И одним красным словом здесь нельзя было обойтись.

Продолжение следует: