Как русские писатели страдали в феврале: отрывки из писем и дневников великих людей, пытающихся пережить самый неприятный месяц

Лев Толстой

«Indigestion, холод, скука, моральная усталость».

Из дневника. 3 февраля 1857 года

Людвиг Эрман. Кенигсберг зимой. До 1881 года

Николай Чернышевский

«Здорова ли ты, моя милая голубочка? — Ах, этот мороз русской зимы! Каково-то ты переносишь его? — Думаю, и думаю, и думаю. Одна мысль, одна мысль — здорова ли ты?
     <…>
     Крепко целую и тысячи, и тысячи раз обнимаю и целую, целую тебя, моя милая красавица Лялечка.
     Будь здоровенькая, и я буду счастлив.
     Целую твои ножки. Твой Н. Ч.»

Из письма Ольге Чернышевской. Вилюйск, 25 февраля 1878 года

Иван Тургенев

«„Мороз и солнце — день чудесный!“, как сказано у Пушкина — а я все сижу дома и только об вас вспоминаю, любезные друзья. Грипп все не хочет меня оставить в покое — впрочем, он здесь почти у всех. Спасибо вам за ваши милые письма… <…> Что делать! Против судьбы не пойдешь… и если б человек всегда знал наверное, что ему готовит будущее, он бы поступал гораздо благоразумнее… Нужно покориться, не желать невозможного — и, спокойно сдерживая свои желанья, ждать у моря погоды… Какой я философ стал — а все по милости гриппа!
     <…>
     Делать — по правде сказать — я ничего не делаю. Для этого нужно спокойствие и уединение — а у меня ни того, ни другого нет. Начал одну вещицу — да только три страницы написал — и остановился». 

Из письма Марии и Валериану Толстым. Петербург, 14 февраля 1855 года

Никифор Крылов. Русская зима. 1827 год

Николай Добролюбов

«Дорога от них ко мне была длинная; ванька попался плохой; в лицо мне хлестал мокрый снег. В груди у меня шевелились рыданья, я хотел всплак­нуть от безделья; но и то как-то не вышло. Дома принялся было за исправление одной рукописи, которую хотел теперь печатать; но почув­ствовал себя в настрое­нии к дружеским излияниям и принялся за письмо к тебе.
     Итак, от 6 до 24 февраля я предавался безумной, хотя и робкой надежде на то, что могу быть счастлив. Сколько было тут планов, мечтаний, дум и сомнений! Радостных минут только не было, исключая, впрочем, той, когда я получил приглашение ее отца бывать у них, и тех немногих минут, когда мы играли в дурачки… И вот она, аллегория-то: как я ни плутовал, а все-таки в дураках остался. А она вот выходит! Черт знает что такое!
     Я тебе не расписываю своих чувств. Но об их силе ты можешь заклю­чить по несвойственной мне смелости и стремительности действий, высказанных мной в этом случае. Суди же и о важности моего огорче­ния. Все окружающее меня, все, что я знаю, — дрянь в сравнении с ней; а я принужден с этой дрянью возиться и любезничать, в то время как у меня сердце защемлено, в мечтах все она, в глазах все ее милый образ и рядом этот жених… добрейший, впрочем, малый, с которым ей жить будет спокойно. Она же институтка и кипучей жизни страстей не ведает; это видно по тому сиянию, которое разлито по ее неж­ному, доброму и умному лицу. Пусть она будет счастлива, и пусть никто не возмутит ее спокойствия, ее наслаждения жизнью… Я бы заел и погубил ее… И поделом не достается мне владеть такой красотой, таким богатством! — Эх, прощай, Ваня. Напиши мне что-нибудь.
     Твой Н. Д.
     P. S. А ведь и офицерик-то плюгавенький… Эх-ма!!!»

Из письма Ивану Бордюгову. Петербург, 24 февраля 1860 года

Николай Сверчков. Пурга. 1873 год

Федор Достоевский

«Если я закончу всю работу и если закончу удачно, я вернусь в Петер­бург осенью. В противном случае мне надо будет волей-неволей оставаться за гра­ницей. Мы живем как затворники, никаких развлечений; ничего, кроме тоски и скуки. Без работы и взаправду можно было бы сойти с ума от скуки. Счастье еще, что становится теплее. К середине дня температура доходит до +10° по Реомюру. Но о том, как мы страдали от холода зимой, проживи я до 100 лет, не буду вспоминать без дрожи. Дорогой мой Степан Дмитриевич, проезжать страну в качестве путешественника — совсем другое дело, чем в ней жить».

Из письма Степану Яновскому. Женева, 21–22 февраля 1868 года

Михаил Салтыков-Щедрин

«Считаю нелишним сообщить Вам, многоуважаемый Николай Андреевич, о своих похождениях с салициликовой кислотой. Еще прежде, нежели я получил телеграмму Унковского, возвещавшую о конце ревматизмов, Реберг уже, с свойственною таланту скромностью, предлагал мне испытать на себе это средство, о котором он вычитал из того же источника, как и Бот­кин. На предложение это я согласился, хотя вообще в благоустроенных обществах принято новые средства испытывать на солдатах, а не на благород­ных людях. Но скромность истинного таланта имеет то свойство, что в области неизвестного он теряется и путается. Так было и с нами относительно коли­чества и веса приемов. Первый раз я принял 4 приема по ½ грамма каждый — и никакого действия не получилось. Потом Реберг усилил дозу, прописал 10 порошков по ½ грамма каждый и приказал принять в течение двух суток. После 10-го приема получился следующий результат: ревматизм тот же и большой понос. Наконец, получив из Петербурга несколько настоятельных писем, с описанием чудес, я просил Реберга, чтоб он взаправду испробовал на мне действие салициликовой кислоты. Вследствие этого, третьего дня я принял в течение 7 часов 7 приемов по грамму каждый. После 5-го приема у меня появился в ушах звон и довольно обильный пот, в особенности в голове под волосами; после 7-го приема я оглох совсем и прекратил дальнейшие приемы. Целые сутки я был глух, но вчера к вечеру слух уже начал восста­навливаться, а теперь и совсем восстановился. Что касается до ревматизма, то хотя он и не оставил меня вполне, но мне значительно легче. Думаю и еще раз попробовать, когда погода будет лучше. А то, представьте себе, здесь с 4-го числа такая стужа, что по ночам вода в бассейнах мерзнет. Забыл сказать: вчера целый день понос».

Из письма Николаю Белоголовому. Ницца, 8 февраля 1876 года

Антон Чехов

«Какова погода в Москве, сказать не умею, ибо, как схимонах, сижу в четырех стенах и не показываю носа на улицу».

Из письма Николаю Лейкину. Москва, 26 февраля 1888 года

Константин Юон. Лубянская площадь зимой. 1905 год

Корней Чуковский

«Все мысли, какие приходят в голову, вялы, бесцветны, бессодержа­тельны, — мышление не доставляет, как прежде, удовольствия… Хорошая книга не радует, да и забыл я, какую книгу называл прежде хорошей. Раньше, когда находили на меня такие настроения, я их ути­лизировал, извлекал из них наслаждение, — я носился с ними, гордился, миндальничал, а теперь — просто бессилие и больше ничего. Вот даже дневника не могу вести. <…>
     Взял Некрасова. Хромые, неуклюжие стихи, какой черт стихи, — газетные фельетоны!
     Идти на улицу, лужи, холодно, не к кому, рожа расцарапана…
     <…> На небе вызвездило, ветер большой. Это хорошо. Иначе — туман и гниль. А ведь ей-богу мой дневник похож на дневник лавочника. Какие-то метеорологические заметки, внешняя мелочь…
     Ну так что ж? Природой я всегда интересовался (не с эстетической точки зренья, а скорее с утилитарной), а мелочи мне теперь на руку. Довольно я с „крупным“ поинститутничал».

Из дневника. 27 февраля 1901 года

Михаил Кузмин

«Ездили далеко; хотя было всего 3 [градуса], но такой ветер, что я отморозил себе все, что было возможно. Гулять не ходили, играл. Не писал. Вечером наши пошли на заседание, вернулись с гостями, которые продолжали начатые разговоры, непонятно шутили и намекали. Было как-то странно, луна такая же».

Из дневника. 24 февраля 1909 года

Александр Блок

«Тяжелый день… Вьюга и мороз… Писал к милой».

Из записных книжек. 19 февраля 1915 года

Паоло Сала. Аничков мост на Невском проспекте в сумерках. До 1924 года

Осип Мандельштам

«Надинька, радость моя, сейчас послал тебе телеграмму — очень бестолковую, но ты ведь все понимаешь. Не уезжай, голубка, из Ялты. Может, я к тебе приеду. Ты не знаешь — забыла — как холодно на свете и как сыро! У тебя здесь уголочек оранжерейный. По всей России и на Украине — то мороз, то грязь и оттепель. От такого перехода, Надик, никому не поздоровится… Даже я первое время прохворал. Давай дождемся — ну — хоть апрельского тепла, чтоб каблучками по сухим тротуарам? Да, Надик?»

Из письма Надежде Мандельштам. 22 февраля 1926 года

Исаак Бабель

«Последний мой приезд в Молоденово грустен — я хвораю от переутом­ления, простудился вдобавок и, объезжая лошадей, отморозил себе нос. Жрать было нечего. Теперь полегчало. Присланные Вами письма заключают в себе мало веселого — старушка снова больна, сестра дежурит при ней дни и ночи, она измучена, в отчаянии и прочее. Одна только дщерь не доставляет пока никаких огорчений. Я твердо решил сделать для освежения мозгов небольшой Ausflug недели на две, куда-нибудь на юг. В Москву приеду числа 12-го и заявлюсь немедленно.
     Отсюда мораль — если заводить себе родственников — так из мужиков, и если выбирать себе профессию — так плотницко-малярную».

Из письма Анне Слоним. Молоденово, 8 февраля 1931 года

Михаил Булгаков

«Погода испортилась. Сегодня морозец. Хожу в остатках подметок. Валенки пришли в негодность. Живем впроголодь. Кругом должен».

Из дневника. 15 февраля 1922 года

Михаил Пришвин

«Или снег, или дождь, или разбушуйся ветер, чтобы ломало деревья, а то се­ренькое небо, тепленький ветерок, подкисающий снег — тьфу! Просто тьфу такая погода».

Из дневника. 14 февраля 1926 года

Федор Васильев. Оттепель. 1871 год

Иван Бунин

«…Из Курска не написал тебе потому, что не было марки, — в город не захоте­лось идти, — я страшно продрог за дорогу до Курска. В вагоне был собачий холод… Да и в Полтаве погода оказалась далеко не весен­ней; правда, по улицам везде грязь, но холод и ветер ужасные. Вообще вчера вечером я страшно заску­чал: погода тяжелая, серая, одиночество, несмотря ни на кого, сильно чувству­ется. Словом, я сидел такой кислый и злой, что все удивлялись…»

Из письма Варваре Пащенко. Полтава, 26 февраля 1892 года

Владимир Набоков

«Мне совершенно несносна жизнь без тебя и без мальчика, летал только что мокрый снег, Сена — желтая, сырость мгновенно принимает форму ног, как только выходишь. Так ты говоришь, что он, маленький, видит меня во сне? Душенька мой».

Из письма Вере Набоковой. Париж, 3 февраля 1936 года

Андрей Платонов

«Вчера в 6 ч[асов] утра я приехал в Лиман с рабочим поездом из Славянска (18 км). Было холодно, ночь я не спал (в Славянск из Москвы поезд пришел в 3 ч[аса] ночи), и я простудился. В ж. д. поселке мне дали комнату, я лег в кровать и пролежал два дня. Сейчас мне лучше. <…> Мне „повезло“: пропало два дня. Здесь, говорят, было тепло, а сейчас вьюга, мороз».

Из письма Марии Платоновой. Станция Красный Лиман, 12 февраля 1936 года

Георгий Нисский. Февраль. Подмосковье. 1957 год

Николай Заболоцкий

«Уже чувствуется первое робкое дыхание весны. Миновали вьюги с ураган­ными ветрами, которые доставляли нам много неприятностей во время ходь­бы. По утрам еще стоят морозы в 30–40º, но днем начинает играть солнце и воздух быстро теплеет. Все это, конечно, еще начало, еще будут и морозы и вьюги, но все же весна уже где-то тут, и она уже делает свое дело. Скоро скажем: — Вот и еще одна зима с плеч долой.
     До свидания, моя родная. Спасибо тебе и Коле за письма. Они — мое утеше­ние в невеселой и нелегкой жизни. Крепко целую тебя и детей. Будьте здоровы и берегите себя.
     Твой Коля».

Из письма Екатерине Заболоцкой. 24 февраля 1941 года

Александр Твардовский

«Вот беда, дорогой Иван Сергеевич, никак не соберусь в Северную Пальмиру — то то, то другое. Проезжала, звонила Лидия Ивановна, обещала позвонить на обратном пути, но что-то не слышно. А я через нее и хотел уж Вам объяс­нить ситуацию. Сейчас мне позарез нужно закончить одну штуку, а она все не дается, а телефон напоминает, что я ее пообещал, что ее ждут. Морозы, которые вот уж с неделю стоят в Москве, усложнили быт — холодно за столом, посидишь-посидишь — и давай бегать по комнате. Сегодня как будто чуть полегче стало, окна немного оттаяли, а то мой эркер был запушен совсем по-деревенски.
     Такие дела, дорогой Иван Сергеевич. И все же я не оставляю мысли о поезд­ке, может быть, еще удастся вырваться хотя бы на несколько деньков. Простите меня, что я Вас ввожу невольно в беспокойство. Не сердитесь, пожалуйста.
     Ваш А. Твардовский».

Из письма Ивану Соколову-Микитову. Москва, 2 февраля 1956 года

Юрий Нагибин

«Каждый день хожу на лыжах, но, пожалуй, еще ни разу не доходился до той усталой бодрости, как то бывало в прежнее время. Какая-то слабость не остав­ляет. И не поймешь, в чем ее корень: в сердце, в мышцах, в костях? Небесный пейзаж второй половины двадцатого века: большой ИЛ-14, идущий на посадку, в безумной высоте светлый крестик — ИЛ-62, тянущий за собой ватную дорожку, и белая круглая наивная луна между ними.
     Падь оврага была сизо-синей, дымчато-сизой, вернее, и даже вблизи производила впечатление глухой стены. А на другой день она оказалась ярко-синей, как в марте, и все тени под деревьями и в лунках копытных следов в поле были ярко-весенне-синими, и стало ясно, что зима кончается.
     И вдруг пошел снег, завернул мороз, зима началась сначала. Снег на дере­вьях сухо спекся и не отваливается даже при ударе лыжной палкой по сучьям…»

Из дневника. 20 февраля 1970 года

Борис Кустодиев. Лыжники. 1919 год

Марина Цветаева

«О себе. Живу в холоде или в дыму: на выбор. Когда мороз (как сейчас) предпо­читаю — дым. Руки совсем обгорели: сгорел весь верхний слой кожи, п. ч. тяги нет, уголь непрерывно гаснет и приходится сверху пихать щепки, — таково устройство, вернее — расстройство. Но скоро весна и, будем надеяться, худ­шее — позади. Первую зиму — за всю жизнь, кажется — ничего не пишу, т. е. — ничего нового. Есть этому ряд причин, основная: à quoi bon? Пробую жить как все, но — плохо удается, что-то грызет. Конечно — запишу, но пока нет мужества, да м. б. уж и времени — начинать: подымать которую гору?? Почти все время уходит на быт, раньше все-таки немножко легче было. Есть скром­ные радости: под нашими окнами разбивают сквер, весь путь от метро к нам осветили верхними фонарями, вообще — на улице лучше, чем дома. Но — будет об этом и, в частности, обо мне».

Из письма Ариадне Берг. 15 февраля 1938 года