От Марины Мнишек до Нины Заречной: главные феминистки в русской литературе

Я требую, чтоб ты души своей
Мне тайные открыл теперь надежды,
Намеренья и даже опасенья;
Чтоб об руку с тобой могла я смело
Пуститься в жизнь — не с детской слепотой,
Не как раба желаний легких мужа,
Наложница безмолвная твоя —
Но как тебя достойная супруга,
Помощница московского царя.

«Ни у кого не следует целовать руки, это правда, но ведь я не об этом говорила, не вообще, а только о том, что не надобно мужчинам цело­вать рук у женщин. Это, мой милый, должно бы быть очень обидно для женщин; это значит, что их не считают такими же людьми, думают, что мужчина не может унизить своего достоинства перед женщиною, что она настолько ниже его, что, сколько он ни унижайся перед нею, он все не ровный ей, а гораздо выше ее. А ведь ты не так думаешь, мой милень­кий, так зачем же тебе целовать у меня руку?»

«— Значит, вы оправдываете рабство женщины?
     — Из чего же это значит?
     — Да как же! Вы оправдываете, как сейчас сказали, в иных случаях деспотизм; а четверть часа тому назад заметили, что муж моей сестры не умеет держать ее в руках.
     — Ну так что ж такое?
     — Это значит оправдывать рабство женщины в семье.
     У Лизы раздувались ноздри, и она беспрерывно откидывала за уши постоянно разбегавшиеся кудри.
     — Нет, милая, это значит ни более ни менее как признавать необходимость в семье одного авторитета.
     — Ну да. Признавать законность воли одного над стремлениями других! Что ж это, не деспотизм разве?
     — Ничуть не деспотизм.
     — А что же? Что же это такое? Я должна жить, как мне прикажут?
     — Отчего же не так, как тебе присоветуют?
     — Да, если это дружеский совет равного лица, а не приказание, как вы называете, авторитета.
     — Слушайся совета, так он не перейдет в приказание.
     — А если перейдет?
     — Ну, ты же будешь виновата. Значит, не умела держать себя.
     — Этак у вас всегда сильный прав: равенства, значит, нет.
     — Равенства нет.
     — И это вам нравится?
     — Это нравится, верно, природе. Спроси ее, зачем один умнее другого, зачем один полезнее другого обществу.
     — Природа глупа.
     — Ну, какая есть.
     — Гм! Это ужасно».

«…Надо всем, всем женщинам запастись швейными машинами и состав­лять общества; этак они все будут хлеб себе зарабатывать и вдруг неза­ви­симы станут. Иначе они никак освободиться не могут. Это важный, важный социальный вопрос».

«Я хочу быть смелою и ничего не бояться. Я не хочу по их балам ездить, я хочу пользу приносить. Я уж давно хотела уйти. Я двадцать лет как у них закупорена, и все меня замуж выдают. Я еще четырнадцати лет думала бежать, хоть и дура была. Теперь я уже все рассчитала и вас ждала, чтобы все расспросить об загранице. Я ни одного собора готи­ческого не видала, я хочу в Риме быть, я хочу все кабинеты ученые осмотреть, я хочу в Париже учиться; я весь последний год готовилась и училась и очень много книг прочла; я все запрещенные книги прочла».

«— Ты требуешь, Вера, чтоб я был к тебе совершенно равнодушен?
     — Да.
     — Не замечал твоей красоты, смотрел бы на тебя, как на бабушку…
     — Да.
     — А ты по какому праву требуешь этого?
     — По праву свободы!
     — Но если б я поклонялся молча, издали, ты бы не замечала и не знала этого… ты запретить этого не можешь. Что тебе за дело?
     — Стыдитесь, cousin! Времена Вертеров и Шарлотт прошли. Разве это возможно?»

«Л а р и с а. Значит, пусть женщина плачет, страдает, только бы любила вас?

П а р а т о в. Что делать, Лариса Дмитриевна! В любви равенства нет, это уж не мной заведено. В любви приходится иногда и плакать.

Л а р и с а. И непременно женщине?

П а р а т о в. Уж, разумеется, не мужчине.

Л а р и с а. Да почему?

П а р а т о в. Очень просто; потому что если мужчина заплачет, так его бабой назовут; а эта кличка для мужчины хуже всего, что только может изобресть ум человеческий.

Л а р и с а. Кабы любовь-то была равная с обеих сторон, так слез-то бы не было. Бывает это когда-нибудь?»

«За такое счастье, как быть писательницей или артисткой, я пере­нес­ла бы нелюбовь близких, нужду, разочарование, я жила бы под кры­шей и ела бы только ржаной хлеб, страдала бы от недовольства собою, от сознания своих несовершенств, но зато бы уж я потребовала славы… настоящей, шумной славы…»

«Чтобы я, — говорю, — свободная женщина, сама себе хозяйка, да кому-нибудь в паспорт вписалась, чтобы я мужчине в крепость себя отдала — нет! Да будь он хоть принц американский — не подумаю замуж за него идти».

«— Вы, Митя, вообще рассуждаете о женщинах по Домострою. И из вас выйдет совершенный Отелло. Вот уж никогда бы не влюбилась в вас и не пошла за вас замуж!»