Гилберт Честертон: автор знаменитых детективов, отчаянный спорщик и кандидат в святые

Гилберт Кит Честертон — явление, с трудом укладывающееся в привычные определения. Его детективы часто представляют собой замаскированные нравственные притчи; биографии других писателей содержат наблюдения о жизни самого автора; трактаты, призванные апеллировать к логике и здравому смыслу, субъективны и предвзяты. Сам Честертон, будучи одним из самых популярных авторов Британии, не считал себя писа­телем — «Я никогда не относился всерьез к моим романам и рассказам и не счи­таю себя, в сущности, писате­лем» — и предпочитал слово «журналист». Тем не менее Честертон оказал значительное влияние на К. С. Льюиса и Махатму Ганди, Маршалла Маклюэна и Хорхе Луиса Борхеса, Нила Геймана и папу Франциска. Кем же был этот человек и как читать его тексты?

Биография

Аттилио Баккани. Портрет Гилберта Кита Честертона в детстве

Гилберт Кит Честертон родился в 1874 году в семье представителей лондон­ского среднего класса. Его отец с братьями управляли большой компанией, торговавшей недвижимостью. Гилберт учился в школе Св. Павла — одной из старейших лондонских частных школ — и в 1890 году основал «Клуб начинающих спор­щиков». Спорщики выпускали самодельный журнал The Debater, в котором были опубликованы первые сочинения Честертона. Атмосферу тех лет лучше всего передает шуточный роман «Наши перспек­тивы» (1894), написанный членами клуба: в нем Честертон и его друзья бьются на дуэли, высаживаются на необитаемом острове, громят полицейский участок в Петербурге, странствуют по Сибири и Гималаям, сражаются с бедуинами.

Окончив школу, Гилберт решает стать художником и год изучает искусство в школе Слейд при лондонском Университетском колледже. Следующий год он проведет там же, занимаясь английской и французской литературой. Бросив колледж в 1895-м, Честертон начинает писать для различных изданий и вскоре становится известен как критик и эссеист. Летом 1901 года он женится на Фрэн­­сис Блогг, и тогда же выходят первые сборники его газетных эссе. С 1905-го и до самой смерти в 1936 году Честертон пишет по колонке в неделю для газеты The Illustrated London News: 7 тысяч газетных эссе занимают 10 томов из 37-томного собрания сочинений.

Нравы английских литераторов того времени хорошо иллюстрирует следую­щий эпизод. В 1914 году Джеймс Мэтью Барри, автор «Питера Пэна», в числе прочего увлекавшийся экспериментами на стыке кино, театра и жизни, пригласил Честертона, Бернарда Шоу, театрального критика Уильяма Арчера и филантропа лорда Ховарда де Уолдена сняться в фильме про ковбоев. Он нарядил всех в соответствующие костюмы, вывез на натуру в Эссекс и там целый день заставлял гоняться за дикими пони и карабкаться по скалам, изображая ковбоев. Другой частью замысла был своего рода перформанс. Барри устроил ужин в лондонском «Савое» и пригласил туда весь высший свет — от литераторов до премьер-министра и министра юстиции. Приглашен­ные (за исключением участников съемок) не знали, что их снимают нанятые Барри операторы. Атмосфера была непринужденная, высокопоставленные гости вели себя расслабленно: Честертон вспоминал, что «кое-кто швырялся хлеб­цами, забыв о государственных заботах». После ужина все перешли в зал, где собравшихся развлекали скетчами актеры. Затем слово взял Шоу. Он объявил присутствующим, что «шотландец не станет просто так угощать кого попало бесплатным ужином» и что все они участвуют в некоем невиданном начи­нании. Выхватив бутафорский меч, писатель бросился за сцену, призвав следовать за ним. Честертон, Арчер и лорд Уолден, также вооруженные мечами, последовали его примеру и скрылись от публики. По замыслу Барри, сцена в «Савое» символизировала уход участников «проекта» из реального мира в мир кино. Однако гости ничего не поняли, а премьер-министр написал Барри письмо с запретом демонстрировать запись. Фильм про ковбоев публично показывали один или два раза, а в 1940-х годах его следы теряются. Зато сохранилась фотография, сделанная во время съемок.

А в 1917 году в одном из лондонских литературных салонов Честертон встретился с неким «русским в военной форме», чей проект передачи власти поэтам потряс его своим масштабом и поэтической смелостью. «Говорил он по-французски, совершенно не умолкая, и мы притихли, — вспоминает Честер­тон в автобиографии, — а то, что он говорил, довольно характерно для его народа. Многие пытались определить это, но проще всего сказать, что у рус­ских есть все дарования, кроме здравого смысла. Он был аристократ, помещик, офицер царской гвардии, полностью преданный старому режиму. Но что-то роднило его с любым большевиком, мало того — с каждым встречавшимся мне русским». Этим русским в военной форме был поэт Николай Гумилев, который в свою очередь писал о Честертоне в июне 1917 года в письме Анне Ахматовой: «Его здесь очень любят или очень ненавидят — но все считаются. Он пишет также и стихи, совсем хорошие».

К концу 1910-х Честертон уже входит в число известнейших литераторов Британии, к концу 1920-х его хорошо знают за границей. Он ездит с публич­ными выступлениями по Европе, во время путешествия в США в 1930–1931 годах выступает с многочисленными лекциями, на которые стекается масса слушателей. «В Америке я прочитал не меньше 90 лекций людям, не сделав­шим мне ничего плохого», — напишет он потом в «Автобиографии».

Уже в 1900-е Честертон становится борцом с безверием и защитником христианства. В 1908 году выходит его сборник «Ортодоксия», и он все чаще выступает с христианских позиций. Но особенно отчетливым апологетический пафос Честертона становится после принятия католичества в 1922 году: в 1920-е годы выходит его книга о Франциске Ассизском (1923) и «Вечный человек» (1925) — очерк истории человечества с христианской точки зрения. В 1933-м — биография Фомы Аквинского. Выражая соболезнования по случаю смерти Честертона в 1936 году, папа Пий XI назвал его защитником католиче­ской веры.

Спорщик и мастер парадокса

Карикатура Джеймса Монтгомери Флэгга «Г. К. Честертон всегда говорит неправильные вещи в правильном месте». 1914 год

Честертон был яростным и виртуозным спорщиком. Это был его любимый способ рассуждения: он постоянно участвовал в публичных диспутах, неве­роятно распространенных в Британии, спорил в газетных колонках и даже превратил в полемику с воображаемыми оппонентами собственную биогра­фию. В семье Честертон рассказывали историю, как Гилберт и его младший брат Сесил как-то спорили 18 часов без перерыва. Потом был «Клуб начинающих спорщиков». Честертон спорил всю жизнь — с самыми разными людьми и на самые разные темы. С философом Бертраном Расселом — о вос­питании детей, с писателем Гербертом Уэллсом — о евгенике, с американ­ским юристом Клэренсом Дэрроу — о религии. Но его самым известным оппонентом, диспуты с которым даже издавались отдельными книгами, был Бернард Шоу.

Самый характерный прием Честертона, отличающий все его тексты — от игри­вых эссе и детективных рассказов до трактатов в защиту христианской веры, — парадокс. В этом смысле он преемник традиции, к которой принадлежали Льюис Кэрролл и Оскар Уайльд, но если для первого важен слом логики как таковой, а для второго — доведенное до совершенства острословие, честерто­новский парадокс — инструмент возвращения к здравому смыслу. Честертон превозносит чудаков и чудачества вовсе не из стремления к экстравагантности: он видит, что современный мир перевернулся вверх ногами и сохранить в нем равновесие можно, лишь встав на голову.

Болтливость Честертона, его неуемную любовь к парадоксам, стремление кстати и некстати затевать спор много и жестоко ругали. Поэт Томас Элиот, непримиримый противник Честертона, оценивший его только к концу жизни, писал: его ум «роится идеями, но не мыслит», стиль «раздражающ до невыно­симости», а готовность спорить со всеми и обо всем производит впечатление, что «убеждения читателя всегда прямо противоположны тому, что мистер Честертон почитает истиной».

Сборники статей Честертона против евгеники или разводов дают представле­ние о том, насколько унылым и предвзятым может выглядеть его полемиче­ский задор, будучи направленным на конкретную социальную язву. Но это скорее исключение. Лучшие образцы честертоновской полемики заворажи­вают, как блестяще выстроенная батальная сцена. Об этом хорошо пишет Льюис в автобиографии «Настигнут радостью»:

«Мне не было нужды соглашаться с Честертоном, чтобы получать от него радость. Его юмор такого рода, который нравится мне больше всего. Это не „остроты“, распределенные по странице, как изюминки по тесту булочки, и уж вовсе не заданный заранее тон небрежного пошучивания, который нет сил переносить; юмор тут неотделим от самой сути спора, диалектика спора им „зацветает“, как сказал бы Аристотель. Шпага играет в лучах солнца не оттого, что фехтовальщик об этом заботится, просто бой идет не на шутку и движения очень проворны».

Честертон-поэт

Гилберт Кит Честертон в возрасте 13 лет. 1887 или 1888 год

Честертон начал писать стихи еще в школе Св. Павла и даже получил премию Мильтона за поэму о святом Франциске Ксаверии. Правда, он был так рассеян, что забыл премию на сцене. Технически его стихи так и остались школь­ными: в век, когда английская поэзия в основном ушла от регулярного размера и рифмы в эксперименты со свободным стихом и игру аллюзий, Честертон сочинял очень традиционные по форме поэмы с простыми рифмами.

Полное собрание стихов Честертона составляет два тома по 500 страниц; многое было опубликовано уже после смерти автора. Самые значительные из его поэм — «Баллада о белом коне» и «Лепанто». Первая посвящена битве Альфреда Великого, первого англосаксонского короля Британии с язычниками-данами, вторая — битве дона Хуана Австрийского с турками. Оба события Честертон рассматривает как аллегорию противостояния цивилизации и варварства, веры и неверия, жизни и смерти. Образ белого коня, древнего рисунка на меловых холмах Оксфордшира, Честертон превращает в символ европейской христианской традиции: этот силуэт сохранился до наших дней, потому что поколение за поколением расчищали его очертания, не давая зарасти дерном, — так наши представления о добре и зле, долге, святыне, верности и праведности что-то значат лишь постольку, поскольку поколение за поколением ведет работу по их расчистке, защите от стремящихся забить их «новых веяний».

Одно из самых пронзительных стихотворений Честертона вложено в уста главного героя романа «Перелетный кабак» капитана Дэлроя. Оно посвящено важному для Честертона образу возвращения домой как метафоре прихода в себя заблудившегося и сошедшего с ума мирозда­ния, че­ловеческого общества и отдельного человека:

В городе, огороженном непроходимой тьмой,
Спрашивают в парламенте, кто собрался домой.
Никто не отвечает, дом не по пути,
Да все перемерли, и домой некому идти.

Но люди еще проснутся, они искупят вину,
Ибо жалеет наш Господь свою больную страну.
Умерший и воскресший, хочешь домой?
Душу свою вознесший, хочешь домой?

Ноги изранишь, силы истратишь, сердце разобьешь,
И тело твое будет в крови, когда до дома дойдешь.
Но голос зовет сквозь годы: «Кто еще хочет свободы?
Кто еще хочет победы? Идите домой!» 

Автор биографий

Гилберт Кит Честертон. Карикатура Марка Вейнера. 1931 год

Первую биографическую книгу о поэте и драматурге Роберте Браунинге Честертон написал в 1903 году. Как и другие тексты, она субъективна и полемична. Автор честно признавался, что написанное едва ли можно назвать книгой о Браунинге: «Я написал книгу о свободе, поэзии, любви, моих мнениях о Боге и религии (исключительно незрелых), где время от времени встречалось слово „Браунинг“, которое я вводил вполне искусно, во всяком случае — с пристойной регулярностью. Были там кое-какие факты, почти все — неверные. Но что-то в этой книге есть, скорей — моя юность, чем жизнь Браунинга».

Такая характеристика во многом применима ко всем биографиям, написанным Честертоном. В этой саморецензии есть характерный для автора гротеск: конечно, он не перевирал факты намеренно и не пытался выдать собственные домыслы за биографическое исследование. Но все-таки героями своих книг он выбирал тех, с кем так или иначе чувствовал родство и потому умел сделать их ближе читателю. Биографию Диккенса критик и священник Рональд Нокс называл «честертоновской философией, проиллюстрированной примерами из жизни Диккенса», книга о Фоме Аквинском в огромной степени получилась объяснением в любви к латинскому Средневековью, а о Чосере — к англий­скому XIV столетию.

Сам Честертон честно признавался в ограниченности своих познаний, уточняя, что его книга — для тех, «кто знает о Чосере еще меньше, чем он сам». Действительно, с одной стороны, эти тексты доступно рассказывают об эпохе или конкретном писателе широкому читателю. С другой — такой строгий ценитель, как Томас Элиот, назвал честертоновского «Чарльза Диккенса» лучшим из написанного о Диккенсе, французский философ и богослов Этьен Жильсон, главный знаток Фомы и томизма, также высоко оценил биографию Фомы Аквинского, а строгий критик Гарольд Блум — книгу о Чосере.

Отсутствие дистанции между автором и предметом исследования, которую многие считают столь необходимой, — самая яркая черта исследовательского метода Честертона, одинаково привлекающая одних читателей и отталкиваю­щая других. Лучше всего это сформулировал все тот же Рональд Нокс в сонете, написанном на смерть писателя:

«Со мной он плакал», — Браунинг сказал,
«Со мной смеялся», — Диккенс подхватил,
«Со мною, — Блейк заметил, — он играл»,
«Со мной, — признался Чосер, — пиво пил»,

«Со мной, — воскликнул Коббет, — бунтовал»,
«Со мною, — Стивенсон проговорил, — Он в сердце человеческом читал»,
«Со мною, — молвил Джонсон, — суд вершил».

А он, едва явившийся с земли,
У врат небесных терпеливо ждал,
Как ожидает истина сама,

Пока мудрейших двое не пришли.
«Он бедных возлюбил», — Франциск сказал,
«Он правде послужил», — сказал Фома.

В конце жизни Честертон собирался написать книгу о Шекспире — но так и не успел.

Романист

Гилберт Кит Честертон за работой. 1905 год

До 1989 года считалось, что Честертон написал шесть романов. Однако после смерти его секретарши Дороти Коллинз среди бумаг писателя обнаружили седьмой и самый ранний роман, написанный, когда автору было 19 лет. Издатели назвали этот текст «Бэзил Хоу»: он рассказывает историю любви двух молодых людей, и, хотя главный герой сыпет уже вполне узнаваемо честерто­новскими парадоксами, в целом это скорее подражание викторианским романам, чем самостоятельное произведение.

Первый и вполне оригинальный роман Честертона «Наполеон Ноттингхилль­ский» (1904) проникнут характерной для автора любовью к Средним векам и лондонским предместьям. В Англии альтернативной реальности (где королей выбирают жеребьевкой) новоназначенный король-чудак решает вернуть лондонским районам средневековое право самоуправления, и город погружа­ется в междоусобные войны, возрождающие рыцарские добродетели.

В «Человеке, который был Четвергом» (1908) попытка раскрыть заговор терро­ристов-подпольщиков оборачивается прикосновением к тайне мироздания. «Шар и крест» (1909) — повесть о непримиримых противниках, которых неравнодушие к истине среди торжествующего безразличия делает лучшими друзьями, а «Жив-человек» (1912) — история возвращения домой как опасного и авантюрного предприятия. В «Перелетном кабаке» (1914) в Англии объяв­ляют сухой закон, и любители рома ведут народ на штурм парламента, а в «Возвращении Дон Кихота» (1927) постановка любительского спектакля о временах Ричарда Львиное Сердце приводит к смене политического строя, библиотекарь становится королем и, проникшись истинным духом Средне­вековья, решает отдать фабрики рабочим, а шахты шахтерам.

Специфика честертоновского романа виднее всего в романе «Человек, который был Четвергом». Герой, поэт и полицейский, борющийся с анархистами, внедряется в тайную организацию, планирующую покушение на трех мировых лидеров. Постепенно выясняется, что ее члены, называющие себя в целях конспирации по дням недели, в действительности — тайные агенты из отдела по борьбе с анархистами, а предводитель Воскресенье — одновременно поли­цей­ский и анархист — воплощает в себе порядок и хаос, созидание и разруше­ние. Поэтическая гипербола, представляющая кучку заговорщиков таинствен­ным мировым злом, грозящим гибелью самой человеческой цивилизации, а полицию — последней силой, оберегающей мир от краха, позволяет автору одновременно восстать против буржуазного спокойствия (анархисты и полицейские — единственные по-настоящему живые силы мира) и поставить диагноз романтизму разрушения.

В своих странных и нелепых на первый взгляд фантазиях Честертон предвос­хищает таких важных для XX века авторов, как Франц Кафка и Хорхе Луис Борхес (оба высоко ценили «Человека, который был Четвергом»). Но если для них переворачивающийся вверх ногами мир только страшен или абсурден, то Честертон смотрит на этот абсурд с любовью.

Автор детективов

Иллюстрация Сиднея Сеймура Лукаса к рассказу «Неведение отца Брауна». 1911 год

Больше всего Честертон известен своими детективными рассказами, хотя сам никогда не относился к ним всерьез и считал это занятие глубоко вторичным (как это довольно часто бывает в истории литературы). Еще интереснее то, что, хотя многие считают детективные рассказы лучшим из написанного Честерто­ном, а сами эти рассказы давно стали классикой жанра, это не столько детек­тивы, сколько облаченные в детективную форму нравственные притчи.

Впрочем, известность Честертона как детективного автора также довольно своеобразна. Популярные рассказы об отце Брауне — примерно половина текстов, написанных в этом жанре. Другая половина известна куда мень­ше. Кроме сборника «Человек, ко­торый знал слишком много» (1922), Честертон написал сборники рассказов «Клуб удивительных промыслов» (1905) и «Поэт и безумцы» (1929). Ранний сборник «Охотничьи рассказы» (1905) и особенно ценившийся Борхесом поздний «Парадоксы мистера Понда» (1936) — это стихия парадокса в чистом виде, детективный сюжет тут либо вторичен, либо попросту отсутствует. Сам Честертон лучшим своим детективным рассказом считал «Пятерку шпаг» (1919), не входящую ни в одну из серий.

Отец Браун, списанный с реального католического священника, друга Честер­тона Джона О’Коннора, раскрывает преступления не потому, что увлекается криминалистикой, а потому что лучше любого детектива знает греховность человеческой природы. Кроме того (и это один из главных тезисов Честерто­на), вера — последнее прибежище разума в современном мире. «Вы нападали на разум, — говорит отец Браун выдающемуся и впоследствии раскаявшемуся преступнику Фламбо в рассказе „Сапфировый крест“. — Это дурное богосло­вие».

Блестящими же именно с детективной точки зрения эти рассказы делает фирменная честертоновская парадоксальность. Сюжет, построенный на пара­доксе, требует куда более логичной и рациональной конструкции, чем обычная история. В рассказе «Лицо на мишени» феноменально меткий стрелок, тонкий и хитрый человек, прячется под личиной нелепого выскочки и знаменитого на всю округу мазилы. В рассказе «Исчезновение мистера Водри» милейший пожилой джентльмен, которого, по-видимому, шантажирует некий мрачный субъект, оказывается исчадием ада, а его жестокое убийство — результатом защиты отчаявшейся жертвы. Именно здесь Честертон открытым текстом проговаривает этот свой принцип: «Художники часто переворачивают рисунки, чтобы проверить их точность. Иногда, если трудно перевернуть сам объект (скажем, гору), они даже становятся на голову».

Лучшие из рассказов Честертона соединяют свойственную только ему пара­доксальность с достойной Эдгара По атмосферой тайны, диккенсовским колоритом («Летучие звезды») и социальной заостренностью («Странные шаги»).

Христианский апологет, антисемит, святой

Карикатура Дж. Коэна на Гилберта Кита Честертона. 1912 год

Многочисленные выступления Честертона в защиту христианства и Католи­ческой церкви сделали его одним из заметнейших христианских апологетов XX века. Его роль в своем обращении к вере отмечали К. С. Льюис и канадский теоретик медиа Маршалл Маклюэн, особую роль он играл для верующей интел­лигенции в СССР в 1960-е и 1970-е годы. Честертона называют одним из любимых авторов папы римского Франциска (по некоторым версиям, в выборе им именно этого имени есть заслуга честертоновской биографии Франциска Ассизского).

В 2013 году католический епископ Нортгемптона Питер Дойл поручил отцу Джону Удрису поиск оснований для причисления Честертона к лику святых. Это исследование, первый этап процесса канонизации, завершилось летом 2018 года, его результаты были переданы в Ватикан. И в связи с этим обострился интерес к проблематичным сторонам наследия Честертона, главной из которых остается обвинение в антисемитизме.

Честертон не считал евреев ниже других из-за их национальности. Но он раз­делял, особенно в молодости, существовавшее в среде английских либералов предубеждение против еврейской плутократии как финансовой силы, вредящей экономике и особенно бедным. В 1912 году Честертон активно выступал на стороне своего брата Сесила в так называемом деле Маркони — коррупционном скандале вокруг финансовых злоупотреблений высокопостав­ленных членов парламента, в котором были замешаны еврейские финансисты. «Еврейской проблемой» Честертон называл то, что евреи — народ, лишенный родины, который повсюду чувствует себя на чужбине: «иностранцы, только такие, которых иностранцами не признают». Отсюда его выступления в защиту еврейского государства и против участия высокопоставленных евреев в переговорах о мире с Германией в конце Первой мировой войны. Отсюда же так страшно звучащие в свете позднейших событий предложения обязать евреев носить восточную одежду в книге «Новый Иерусалим» (1920).

С другой стороны, учитывая количество текстов, написанных Честертоном, и его страсть к полемике, трудно найти общность, которая избежала бы критики с его стороны — от мусульман и буддистов до различных христиан­ских конфессий и английских либералов. Кроме того, он много выступал в защиту евреев — защищая своих друзей (евреями были несколько его ближайших друзей) от школьного буллинга, возвышая голос против погромов в России и Польше; он путешествовал в Палестину, а будучи в Польше, посетил синагогу. Наконец, в интервью 1933 года Честертон, признавая наличие «еврейской проблемы», в то же время решительно осуждает «зверства Гитлера» и говорит, что «готов умереть, защищая последнего еврея Европы».

Честертон в России

Спектакль Камерного театра по роману Г. К. Честертона «Человек, который был Четвергом». Режиссер Александр Таиров. 1923 год

История Честертона в России — отдельный и важный сюжет. В 1910–20-х годах им зачитывалась прогрессивная молодежь, его эксцентричность и левизна рифмовались с послереволюционной российской действительностью. В 1923 году Александр Таиров поставил на сцене московского Камерного театра переработку «Человека, который был Четвергом», сделанную драматургом Сигизмундом Кржижановским. Спектакль воспевал энергию переустройства мира, анархизм торжествовал, но детали сюжета терялись за массивными конструктивистскими декорациями. Узнав об этом, Честертон был глубоко возмущен.

Но уже к концу 1930-х эксцентрика Честертона стала выглядеть опасной, и в СССР его перестали переводить и издавать. Он вернулся в самом начале 1960-х благодаря Наталье Трауберг, которая переводила его эссе и трактаты для самиздата. «Честертон был для нас противоядием в 1950-е и 1960-е годы, — писала она в „Воспоминаниях об отце Александре Мене“. — Прежде всего, конечно, его апология радости противостояла неизжитому горю. Такое редкое в нашем веке соединение дома и свободы, центростремительного и центро­бежного, эсхатологической легкости и космической обстоятельности учило нас не кинуться ни „влево“ (что было бы вполне естественным), ни „вправо“, за пределы христианства».

Советская действительность была достаточно абсурдной (и ее сравнения с Кафкой стали вполне обычными), чтобы честертоновское стояние на голове во имя здравого смысла снова оказалось самой адекватной формой сохранения себя и противостояния этой действительности. Сегодня трудно представить себе, как читались в те годы строки «жалеет наш Господь свою больную страну» (тут не обошлось без хулиганства: в оригинале в этом месте «For God has pity on this great land»). Постепенно Честертон становился не только и не столько автором, пишущим о проблемах своего времени, сколько симво­лом и паролем читателей самиздата. В мае 1974 года, в столетнюю годовщину Честертона, в одной московской квартире было основано Честер­тоновское общество. Его председателем стал кот Натальи Трауберг по имени Инносент Коттон Грэй (серый кот Кеша), среди первых членов были сама Трауберг, филолог и будущий академик Сергей Аверинцев, поэт Томас Венцлова, литературовед и переводчик Владимир Муравьев.

В 1970-х годах, когда цензура постепенно ослабевает, в печати начинают выходить отредактированные самиздатские переводы — сначала рассказы и эссе, а потом романы и апологетические трактаты. Первым и, возможно, до сих пор лучшим собранием разных образцов творчества писателя в одном небольшом томе стал сборник «Писатель в газете», вышедший в 1984 году.