Ненавистный Распутин

То, что в основе антираспутинской истерии лежало коллективное безумие всей образованной России последних предреволюционных лет, невольно признавали сами герои тех далёких событий. Правда, похоже, так до конца и не отдавая себе в этой отчёта.

«Патриотические цели»

Вот, например, как оценил политические последствия убийства Григория Распутина в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года группой «идейных монархистов» экс-председатель IV Думы Михаил Родзянко (к слову, лично их вдохновлявший на «подвиг»): «Вне всякого сомнения, что главные деятели этого убийства руководились патриотическими целями. Видя, что легальная борьба с опасным временщиком не достигает цели, они решили, что их священный долг избавить царскую семью и Россию от окутавшего их гипноза. Но получился обратный результат. Страна увидала, что бороться во имя интересов России можно только террористическими актами, так как законные приёмы не приводят к желаемым результатам…».

Как нетрудно понять, перед нами отнюдь не извечное российское «хотели как лучше, а получилось как всегда», а что-то вроде массовых бредовых галлюцинаций. Когда людям вдруг мерещилось то, чего на самом деле не было: «Распутин — немецкий шпион, влекущий Россию к гибели».

Что же стало причиной столь фатального помутнения сознания самых просвещённых и, казалось бы, рационально мыслящих классов, притом независимо от их политических пристрастий — начиная от ультрамонархистов, продолжая правоцентристами и кончая оппозиционными радикалами?

«Царь ненастоящий!»

Причиной было то, что на протяжении почти десяти предшествующих лет российская общественность всё глубже погружалась в политическую фрустрацию, порождённую итогами революции 1905−1907 годов. В конце концов эта фрустрация перешла в общенациональный психоз, не только толкнувший представителей высших классов на отвратительное и абсурдное убийство «преступного старца», но и опрокинувший вслед затем всю страну в новую, ещё более страшную, чем в первый раз, революционную бездну…

Но почему первая русская революция, вроде бы породившая в целом успешные аграрную и думскую реформы, не привела хотя бы на время к всеобщему успокоению?

На первый взгляд, дело было в том, что итогами этой революции не был доволен в России практически никто. Монархисты и сам царь мучительно скрежетали зубами при одной мысли о том, что самодержцу пришлось пойти на конституционную сделку с «бунтовщиками». Либералы возмущались тем, что эта сделка оказалась «слишком половинчатой". Социалисты же негодовали, что революция 1905 года не увенчалась свержением «эксплуататорских классов» и созданием «республики трудящихся». И даже правоцентристы, единственные, кто поначалу были настроены оптимистично, вскоре разочаровались в способности правительства проводить весь комплекс обещанных реформ.

Однако все эти причины кажутся решающими, повторяю, лишь на первый, поверхностно-партийный взгляд. Ибо в основе всех вышеупомянутых идейно разновекторных недовольств лежало нечто фундаментально общее для них всех. А именно то, что в результате первой русской революции страна лишилась «настоящего царя». Или, говоря языком современной политологии, «легитимной власти».

Недержание самодержавия

Дело в том, что Николай II, чей авторитет неуклонно падал практически с первых же дней вступления на престол в 1894 году, после подписания Манифеста 17 октября 1905 года окончательно и бесповоротно превратился, с точки зрения российской традиционной легитимности, в «пустое место». А именно в «самодержца», неспособного «самого себя держать» и нуждающегося в публичной поддержке «снизу».

Причём сертификат «неполного соответствия» Николай II получил не из рук автора Манифеста 17 октября Сергея Витте, не от фрондёрских первых двух Госдум и не от революционных масс, а, как это ни может показаться парадоксальным, от правоверных монархистов.

Ничто — даже сам Манифест 17 октября (напомню, провозгласивший основные гражданско-политические свободы и обещавший впредь не издавать законов без согласия Государственной думы, которую, правда, ещё только предстояло избрать) — так грубо и зримо не возвестило о произошедшей делегитимации самодержавия, как приключившиеся на следующий же день после подписания Манифеста черносотенные погромы.

Монархисты, до того момента свято уверенные в том, что российский самодержец в состоянии сам, богом данными ему силой и властью, подавить любой бунт и удержать свою неограниченную власть, дружно кинулись спасать неожиданно осевшее самодержавие. При этом само название ультрамонархистов — «чёрная сотня» — символически отсылало ко временам Смуты начала XVII века, когда в России самодержавной власти вдруг не стало и когда её, согласно популярной легенде, своими силами воссоздали «снизу» простые русские люди — обитатели «чёрных слобод» во главе с нижегородским купцом Козьмой Мининым.

И хотя сам Николай II приветствовал активность черносотенцев (и на приёме делегации Союза русского народа 23 декабря 1905 года даже прикрепил себе и наследнику Алексею членские знаки Союза), появление в стране многочисленных ультрамонархических и националистических партий как бы давало сигнал: прежнего самодержавия больше нет, его надо восстанавливать заново!

Явление старца

Таким образом, после издания октябрьского Манифеста в России больше не осталось политических сил, не только на словах, но и на деле признававших Николая II «настоящим самодержцем». Все политические силы превратились в группировки лоббистов, стремившихся наполнить «пустое место», которым по факту стал император, собственным «правильным контентом».

Крайне правые вознамерились активно воздействовать на Николая II, чтобы вернуть ему самодержавную волю и вдохновить на реставрацию самодержавного полновластия.

Правоцентристы решили, что сумеют конструктивно влиять на «пустого самодержца» через наполненного «правильной программой" премьер-министра Петра Столыпина.

Либеральные радикалы засели в оппозиционные траншеи, обстреливая оттуда императора агитационными снарядами с угрозами новой революционной стихии.

И вот, когда каждая из политических партий приготовилась к большой битве за влияние на царя, вдруг оказалось, что все они в своих расчётах обманулись, ибо царь «уже занят», поскольку близ трона прочно окопался неказистый с виду фаворит — «грязный мужик», воля которого значит для Николая II больше, чем воля любой политической силы или лоббистской группы. Это и стало истинной причиной жгучей ненависти практически всей российской общественности к «роковому старцу», за которым, как за потайной дверью, император скрывался от тех, кто рассчитывал на него давить и его направлять.

В возвышении Распутина огромную роль сыграли видные деятели православной церкви. В частности, архимандрит (в будущем епископ) Феофан, неофициальный духовник царской семьи. Видя живой интерес Николая II ко всяким «божьим людям» из народа, Феофан рассчитывал использовать Распутина в своих интересах. А именно для «правильного воздействия» на императора. Но очень быстро выяснилось, что Распутин неуправляем, а «царям» (Николаю и Александре) говорит лишь то, что те хотели слышать, и то, что сам считал целесообразным. А слушали царь и царица Распутина с тем большей готовностью, что именно в нём обрели ту долгожданную поддержку «снизу», со стороны народа, которой им так не хватало.

Разозлённый Феофан объявил Распутину войну. Формально по той причине, что узнал о сексуальных «похождениях» Распутина от растлённых им женщин. Однако известно: о том, что Распутин в Казани «на бабе ездил», волынский архиепископ Антоний предупреждал Феофана давно, однако это не помешало ему отправить «божьего человека из Тобольска» на аудиенцию к государю. Ненависть к Распутину у Феофана и других видных черносотенцев, стремившихся влиять на царя, возникла лишь тогда, когда старец начал вести свою игру и стал игнорировать тех, кому был обязан вхождением в ближний круг царской семьи.

Все против одного

Сами политические активисты, впрочем, стремились найти более объективные объяснения того, почему они ненавидят Распутина.

Черносотенцы напирали на то, что проклятый хлыст своей преступной близостью к трону, по сути, парализовал здоровую деятельность Святейшего синода и тем самым подрывал вековой авторитет самодержавия в целом, обрекая Россию на крушение её государственных основ.

О том, что Распутин своим безобразным поведением разрушает авторитет монархии, писали и правоцентристы, добавляя к этому упрёки в том, что он мешает России двигаться по пути прогресса (намеченного Столыпиным).

Левые либералы видели корень зла Распутина прежде всего в том, что он протаскивал на самый верх реакционных и некомпетентных министров, а также в том, что — особенно в годы войны — через него в правительство проникали безответственные влияния и коррупция.

Если к этому добавить появившееся в годы Первой мировой войны обвинение Распутина в шпионаже в пользу Германии, то картина ненависти к нему станет поистине эпической и тотальной.

Но если теперь отвлечься от того, как воспринимали Распутина, самих себя и всё происходящее современники, и обратиться к фактам, то мы увидим, что все эти обвинительные потоки в конечном счёте проистекали из совершенно иного, нежели «зловещая сущность рокового старца», источника.

Проще всего, наверное, это увидеть на примере «шпионской легенды», которая в своей основе не имела ровным счётом ничего, кроме жажды тех, кто к тому времени уже люто ненавидел Распутина, обрести дополнительные оправдания для этой раздиравшей их изнутри политической ненависти.

Но и все остальные обвинения Распутина при ближайшем рассмотрении выворачиваются наизнанку.

Враги старца

Ненависть к Распутину объединила политиков из самых разных движений. От ультрамонархистов до сторонников конституционных демократов.

Павел Милюков, депутат Государственной думы, лидер партии конституционных демократов: «На первый план выдвинулась царица. Единственная «мущина в штанах», она принимала министерские доклады и всё более уверенно входила во вкус государственного управления. Распутин льстил ей сравнением с Екатериной II. Разумеется, в государственных делах она понимала ещё меньше, нежели император в военных… Двор замыкался в пределы апартаментов царицы и «маленького домика» её верной, но глупой подруги, Анны Вырубовой. Над ними двумя царил Распутин, а около этого светила группировались кружки проходимцев и аферистов, боровшихся за влияние на Распутина…».

Александр Гучков, председатель III Государственной думы, лидер партии октябристов: «Хочется говорить, хочется кричать, что церковь в опасности и в опасности государство… Вы все знаете, какую тяжёлую драму переживает Россия… В центре этой драмы — загадочная трагикомическая фигура, точно выходец с того света или пережиток темноты веков… Какими путями достиг этот человек центральной позиции, захватив такое влияние, перед которым склоняются внешние носители государственной и церковной власти… Никакая революционная и антицерковная пропаганда за многие годы не могла бы сделать того, что Распутин достигает за несколько дней…».

Михаил Новосёлов, публицист, православный писатель, видный идеолог «охранительного» движения: «Доколе в самом деле Святейший синод, перед лицом которого уже несколько лет разыгрывается этим проходимцем преступная трагикомедия, будет безмолвствовать и бездействовать?.. Где его «святейшество» [обер-прокурор Синода], если он по нерадению или малодушию не блюдёт чистоты веры церкви Божией и попускает развратному хлысту творить дела тьмы под личиной света? Где его «правящая десница», если он и пальцем не хочет шевельнуть, чтобы извергнуть дерзкого растлителя и еретика из ограды церковной?»

Монархисты-анархисты

Итак, правые и центристы обвиняли Распутина в «подрывании авторитета верховной власти». При этом сами же они признавали, что он стремился лишь к личному общению с царской четой, а вовсе не к компрометации монархии. Но каким же тогда образом Распутину удалось стать супертермитом и почти в одночасье изъесть ствол российского самодержавия?

Ответ очевиден. Распутин изъедал ствол верховной власти тем, что давал повод газетам выставлять его самого, а косвенно и царскую чету, в гротескно-разоблачительном свете.

По словам экс-премьер-министра России Владимира Коковцова, ещё в 1910—1912 годах «в газетах всё чаще и чаще стало… упоминаться имя Распутина». Причём большой резонанс получили заметки о жизни Распутина в Тобольской губернии в окружении разных петербургских дам.

Коковцов жаловался: «Все попытки [главы МВД] Макарова уговорить редакторов… не приводили ни к чему и вызывали только шаблонный ответ: «Удалите этого человека в Тюмень, и мы перестанем писать о нём», а удалить его было не так просто». В результате «как это ни странно, вопрос о Распутине невольно сделался центральным вопросом…». Один из правительственных чиновников образно и очень точно назвал в те годы русскую печать «матерью революции».

В России начала ХХ века огромной популярностью у читателей пользовалась не нелегальная марксистская газета «Искра», а иллюстрированный еженедельный журнал «Искры». Для этого издания Распутин был интересен в первую очередь как своеобразный селебрити, достойный обложки. Но такой нейтральный подход в прессе был скорее исключением.

Невероятное событие произошло в 1912 году: все без исключения фракции (единственный случай за всю историю дореволюционных Государственных дум!) единодушно проголосовали за одно из решений. Речь шла об обращении к правительству с протестом против цензуры. Поводом оказался выпуск православным писателем Михаилом Новосёловым брошюры с кричащим заголовком: «Распутин и мистическое распутство». Весь тираж брошюры был арестован властями. Но предисловие успели перепечатать несколько правоцентристских газет. Эти выпуски также по требованию цензуры подверглись аресту. В результате разгорелся скандал, который докатился до депутатов. Удивительно, но в борьбе за свободу слова объединились все партии. На волне этого негодования, уже не опасаясь санкций, текст сразу же перепечатали десятки российских газет. От крайне правых до самых либеральных.

На газеты как на главную для себя опасность в феврале 1912 года, в период очередного всплеска медийных пересудов вокруг его фигуры, сетовал и сам Распутин.

Но кто же первым открыл газетную охоту на старца? И вновь ответ известен: черносотенцы! Именно со страниц одной из самых авторитетных крайне правых газет — «Московских ведомостей" — Россия впервые официально услышала неблагозвучную фамилию царского фаворита, узнала о том, что он «хлыст» и «эротоман», одним словом, получила тот негативный (и во многом ложный) образ его личности, который в дальнейшем ляжет в основу распутинского мифа и станет фундаментом всеобщей ненависти к старцу.

Автор статьи, опубликованной 2 марта 1910 года, озаглавил её «Духовный гастролёр Григорий Распутин». Образ героя публикации получился отвратительным: «Фамилия его находится в большом соответствии с жизнью сего «старца»»; «Он всячески окружает себя штатом женщин… садится с женщинами на один стул, целуется с ними, гладит их и произносит фразы вроде следующей: «я не люблю NN, потому что она уж очень толстая, а вот NN крепче и круглее»».

Почему черносотенцы поступили столь радикально и недальновидно? Неужели не понимали, что не Распутин как таковой, а они сами, выволакивая на свет божий ворох грязных слухов о старце, рушат авторитет царской власти?

Дело в том, что ультрамонархисты сами претендовали на роль «мудрых наставителей" и первыми столкнулись с тем, что на их пути вдруг выросла фигура Распутина, фактически заблокировавшего доступ кого бы то ни было к сердцам и душам царской четы. Придворным монархистам это казалось тем более возмутительным, что именно они — усилиями архимандрита (позднее епископа) Феофана и сестёр-черногорок Милицы и Станы (жён великих князей Петра и Николая Николаевичей) — привели «блаженного старца» к императору 1 ноября 1905 года! Получив от черносотенцев долгожданный компромат на самодержавие, либералы с радостью начали пересказывать статью в своих изданиях. Именно либеральные издания, гораздо более многочисленные и гораздо более популярные, нежели черносотенные, сделали Распутина знаменитым.

Ещё более шумными ненавистниками Распутина были правоцентристы. Они также считали себя легитимными лоббистами, имевшими право заполнить пустоту, образовавшуюся на месте традиционного самодержавия. С той лишь поправкой, что вернуть российской власти обаяние они надеялись через премьер-министра Петра Столыпина, до известной степени закрывающего неказистый силуэт царя своей статной фигурой.

Но и Столыпин в итоге споткнулся о Распутина. С возвышением старца политическая звезда реформатора начала гаснуть. Распутина даже считали тайным вдохновителем убийства Столыпина в сентябре 1911 года.

Лидер октябристов Гучков решил вынести обсуждение распутинской темы на думскую кафедру и сделал, таким образом, негативно заряженную общественную дискуссию о нём де-факто необратимой. Не случайно именно Гучкова Александра Фёдоровна ненавидела больше всех думцев и в письмах к мужу предлагала повесить…

Левым либералам — кадетам и прочим — оставалось в этой ситуации лишь максимально тиражировать и умножать антираспутинский контент, тем самым добивая и без того хромую утку «думского самодержавия». Милюков, к слову, вполне отдавал себе в этом отчёт: «Наружу мы [думцы] сами вывели Распутина, когда Государственная дума впервые о нём заговорила. Тогда это был первый скандал, который был публично устроен… Это первый случай раскрытия отношений Распутина к царской семье…».

При этом претензии самих либеральных оппозиционеров к Распутину — при всё том же ближайшем рассмотрении — также оказывались не в полной мере убедительными. Вопреки обвинениям, раздававшимся со стороны либералов, у Распутина, Александры Фёдоровны и их верной помощницы-консультантки Анны Вырубовой не было намерений ставить во главе страны как можно менее компетентных и как можно более реакционных и зловредных министров. Распутин и его покровители просто искали тех, кто был согласен не трогать старца, не требовать удаления его от дворца. А таких, чем ближе к революции, тем становилось всё меньше.

В отчаянии царь и царица пытались пойти навстречу Думе (как они это понимали, разумеется) и два раза назначали на пост главы МВД членов Госдумы — сперва крайне правого Алексея Хвостова, а потом и вовсе октябриста Александра Протопопова. Но общественность просто начинала тут же считать этих министров «распутинцами». И ненависть к старцу в итоге возрастала.

Иными словами, чем дольше у различных политических групп не получалось ликвидировать «распутинскую помеху», наполнить политически пустого Николая II «правильным содержанием» и обрести таким образом «настоящую власть» хотя бы в глазах своей политической группировки, тем сильнее бурлило всеобщее раздражение от отсутствия в стране по-настоящему легитимной власти. И тем солидарнее оказывались друг с другом все, от крайне правых — и до крайне левых, по одному-единственному вопросу: о необходимости любой ценой низвергнуть и уничтожить старца. О том, что вслед за этим сразу же открывалась новая революционная бездна, практически никто в тот момент не думал. Почти всем казалось, что, устранив это «вселенское зло», Россия сразу же вступит на светлый путь внутреннего возрождения и внешних побед.

Многолетнее недовольство верховной властью оказалось испытанием, которое образованная и политически активная Россия вынести не смогла. И в итоге — почти в буквальном смысле слова — рехнулась.

«Безумный эпилог»

Остаётся попытаться ответить на вопрос: было ли всё это неизбежным? Отвечу коротко, чтобы не умножать сослагательность. При наличии на троне такого царя, как Николай II, не только неспособного быть сильным, но и не понимавшего той очевидной истины, что после катастрофы 1905 года надо было прятаться не за Распутина, а за Столыпина и не идти на поводу у старцезависимой жены, — шансов на что-то другое, кроме скатывания во всеобщее антираспутинское сумасшествие и революционный коллапс, у России не было.