Истории портретов из школьных кабинетов

По части оформления портретами физика и химия разнообразием не баловали — кабинет первой украшал обычно сэр Ньютон в длинном завитом парике и Ломоносов в парике с косичкой. Представлять химию было поручено Менделееву (и то не всегда). Кабинет музыки обычно радовал буклями Баха, львиной гривой и неистовым взглядом Бетховена и пугающим обрюзгшим Мусоргским в больничном халате.

«Павел Третьяков купил портрет, не видя его, а лишь услышав, что Репин в госпитале пишет больного Мусоргского… Особая проникновенность этого портрета обусловлена тем, что меньше всего в своем состоянии Мусоргский мог „позировать“. Не имея возможности установить мольберт, Репин просто пристраивался рядом с тяжело больным другом и чуть ли не „на коленке“ писал Мусоргского…»

Богаче всего себя украшал кабинет литературы.

С единообразных тёмных фонов на школьников обязательно взирали Крылов, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Островский, Толстой и Достоевский, к которым порой добавляли Фета, Тургенева, Лескова, Чехова и уж совсем изредка Радищева. Карамзина и Державина.

Разнообразие в подаче не приветствовалось, шанс встретить Пушкина в виде небрежного профильного автопортрета с полей рукописей или летящим наброском Нади Рушевой был ничтожно мал — представлять детям облик великих писателей должны были не менее великие художники.

Портрет Крылова был деталью обязательной, ведь его басни занимали изрядный кусок учебника литературы. Ивана Андреевича, любителя суровых трудяг-муравьёв, для нас запечатлел великий Карл Брюллов. Благодаря его романтической кисти этот портрет хоть немного выделяется из общего ряда — за счёт любимого Брюлловым драматически-красного фона. Сполохи на заднем плане и игра розовато-красных рефлексов сообщают мясистому лицу Крылова интересную бледность, которая вряд ли была свойственна этому сибариту и гурману, а портрету в целом — изрядную патетичность.

По воспоминаниям современников, работа над портретом шла тяжело: «Карл и зубы ему заговаривал, и заставлял учеников читать вслух, — тучный старик каждые четверть часа с неожиданной лёгкостью поднимался с кресел и твердил, что ему пора, что некогда, что время позднее, что Карл, хотя и Великий, такой же великий лентяй, портрета всё равно не закончит, завтра же забудет про него, только намучит сидением. Карл сердился, хватал Ивана Андреевича за плечи, силком заталкивал обратно в кресло и, распалясь, старался написать в один сеанс — другой раз старика в мастерскую калачом не заманишь.»

Портрет , кстати, закончен не вполне: нижний край картины так и остался в стадии подмалёвка, а кисть руки была дописана уже после смерти баснописца учеником Брюллова: «Оставалась ненаписанной кисть руки, лежащая на спинке кресла, когда Иван Андреевич встал на ноги с такой уверенностью, что ясно стало, больше уже не усадишь. Карл засмеялся: «Какой нетерпеливый мужчина!» — и показал кистью на кусок незакрашенного холста в том месте, где должна быть рука. Крылов, улыбаясь глазами, сказал: «Рука на твоей совести, Карл Павлович. Я пари держу, что ты её до моей смерти не соберёшься написать!»

Следом за Крыловым идёт, естественно, «наше всё» — Александр Сергеевич Пушкин в подаче Ореста Кипренского. «Себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит»: взгляд мимо зрителя и вверх, небрежные кудри, шотландский плед через плечо, полированные длинные ногти на смуглой руке и бронзовая муза с лирой на тумбе позади.

Почему был выбран именно Пушкин Кипренского, а не более мягкий, «домашний» Пушкин Тропинина?

Вероятно, его забраковали именно из-за «домашнести». Негоже солнцу русской поэзии перед школьниками в халате сидеть, достаточно того, что они классу к седьмому все узнают, что он был дуэлянт, хулиган и бабник.

Вероятно, его забраковали именно из-за «домашнести». Негоже солнцу русской поэзии перед школьниками в халате сидеть, достаточно того, что они классу к седьмому все узнают, что он был дуэлянт, хулиган и бабник.

Где Пушкин — там и Лермонтов: неизменно кисти П. Е. Заболотского, большеглазый, с тонкими усиками, в красном лейб-гвардейском ментике, расстёгнутом не по форме, чтобы все понимали тягу юного корнета к свободе. Из всех литературных портретов он самый хорошенький, поэтому девочки влюбляются в него. Что на самом деле Михаил Юрьевич был низкоросл, кривоног, непропорционально сложен, вовсе не так большеглаз («глаза небольшие, калмыцкие"© и с отвратительным характером они узнают (если захотят) позже. Хотя для того, чтобы это понять, достаточно прочитать «Героя нашего времени». Почему же портрет Заболотского столь очарователен?

Вероятно потому, что поэт и художник дружили (Лермонтов брал у Заболотского уроки живописи), а дружба — отлично зелье красоты. Впрочем, и без этого некоторая порция лести в портрет попала бы наверняка — русская портретная живопись начала 19 века технична, академична и изрядно комплиментарна и любой художник, получивший образование, прекрасно знает, что надо увеличить, уменьшить, где выровнять тон кожи и когда добавить «тень глубокой мысли на челе».

Следующим за Лермонтовым (как объект влюблённости школьниц) был Гоголь — длинноволосый, лукаво улыбающийся, похожий на кардинала Ришелье в отечественных «Трёх мушкетёрах», написанный на фоне неба, а не пыльной драпировки.

Портрет этот — и в самом деле весьма удачный — писатель заказал для матери в Италии, у своего хорошего знакомого, жившего там в то время, художника Моллера. К написанию портрета Николай Васильевич отнёсся серьёзно. «Гоголь, по-видимому, думал тогда, как бы сняться покрасивее, надел сюртук, в каком его никогда не видели ни прежде, ни после, растянул по жилету невероятную бисерную цепочку; сел прямо, может быть, для того, чтобы спрятать от потомков, сколь возможно более, свой длинный нос, который, впрочем, был не особенно длинен…» — Н. В. Берг.

В портрете драматурга А. Н. Островского кисти В. Г. Перова мы можем наблюдать всё вышеперечисленное разом — взгляд литератора суров и светел, борода демонстративно нечёсана, а подбитый мехом домашний халат смотрится, как нечто среднее между заячьим тулупчиком пушкинского Пугачёва и мантией провинциального короля Лира.

Впрочем, рядом с перовским же портретом Достоевского портрет Островского выглядит вполне невинно.

Фёдор Михайлович работы Перова пугает, как Голем: землистое лицо с остановившимся взглядом, словно из глины слепленная одежда, с которой тело кажется намертво слипшимся и жуткие кисти рук со сцепленными в замок пальцами (на виду девять, но постоянно кажется, что их в два раза больше).

Великий И. Н. Крамской тоже одарил школьные кабинеты несколькими литературными портретами, написанными по заказу неугомонного Третьякова: измученным Салтыковым-Щедриным с глазами в красных веках и уже традиционно всклокоченной бородой и волосами (некогда большому писателю и вице-губернатору Твери за хлопотами волосы чесать), печальным, уже смертельно больным Некрасовым, скучающим Грибоедовым и хмурым Львом Николаевичем Толстым.

«…С 1869 года Третьяков начал заказывать портреты знаменитостей, заботясь не только о художественной, но и об исторической ценности коллекции. Дело это требовало большой деликатности и недюжинных организаторских способностей. Уговорить позировать Чайковского, не умевшего усидеть нескольких минут перед объективом фотоаппарата. Найти художника, который быстро и „без мучений“ напишет портрет Достоевского. Убедить скромного Гончарова, что он достоин не менее Толстого. Склонить Крамского написать Тургенева после того, как это не вполне удалось самому Репину… Бывало, Третьяков разведывал, не гостит ли сейчас кто-нибудь из художников неподалеку от какой культурной иконы тех лет. И сводил портретиста с моделью где-нибудь в Европе — а ведь в те годы не было мобильной связи и соцсетей.»

За графом Толстым художнику пришлось побегать — позировать тот долго отказывался, но, в конце концов, сдался.

Взгляд Толстого, сидящего перед пустым — ни книг, ни рукописей — столом в рабочей блузе, Крамскому удался особенно.

Софья Андреевна Толстая писала о работе Крамского сестре так: «У нас теперь всякий день бывает художник живописец Крамской, и пишет два Левочкиных портрета масляными красками… Замечательно похоже, смотреть даже страшно».

И в самом деле «даже страшно» — из-под нависших бровей граф транслирует зрителю что-то весьма неприятное. К примеру: «А ты прочитал „Войну и мир“? А второй том? А если проверю?».

А вот Грибоедова Крамскому уговаривать не пришлось — отказаться от позирования тот не мог, так как на момент написания портрета был, к сожалению, мёртв. Впрочем, Крамской к делу подошёл серьёзно. Не довольствуясь сохранившейся литографией, отыскал все возможные наброски и переговорил с людьми, помнившими поэта, а также с художником Каратыгиным, писавшим акварельный портрет Грибоедова.

В силу специфики заказа для этого портрета Крамскому пришлось смирить свою вольную кисть, поэтому портрет получился в добротном академическом стиле.

Впрочем, в «расширенном писательском наборе» есть ещё одна работа Крамского, выпадающая из «непарадно-небрежного стиля». Сидящий в кресле И. А. Гончаров величественен, благостен и радует глаз крахмальной сорочкой и седыми (для разнообразия причёсанными) бакенбардами.

Кстати, хорошо, что Гончаров не читал письма, которые Крамской в процессе работы писал Третьякову: «Сидит он [Гончаров] хорошо и совсем стал ручным».

Репин в «литературном проекте» тоже отметился.

Его созданный по заказу Третьякова портрет Афанасия Фета в очередной раз подтверждает, что широкую, пастозную живопись плохая репродукция губит. Приглушенно-пёстрые мазки фона, перекликающиеся с полосатой обивкой кресла, крупные складки сюртука, поблёскивающая резьба на подлокотнике кресла, бледные, женственно-маленькие кисти рук, выглядывающие из свободных белых манжет — всё это на копии теряет глубину и объём. Спастись от уплощения удаётся только лицу — некрасивому, но, несомненно, запоминающемуся: массивный, увеличенный лысиной, лоб, крупный нос, печальные тёмные глаза длинного разреза и серебристый веер бороды.

Биографы художника пишут, что за портрет Репин взялся без охоты, потому что ему претила «барственность» и высокомерие поэта, но сам Репин вспоминает о Фете не без симпатии: «Я сидел смирно, слушал только Фета и смотрел только на него: он приковывал меня своей некрасивостью и был неотразимо внушителен своей грубоватой простотой. Басистый сиповатый голос и даже тяжелый кашель очень шли к нему. Но ни в словах, ни в фигуре его не было ничего поэтического. Это была грубая проза хозяина, помещика, дельца, многоопытного и очень умного».

Портрет Ивана Сергеевича Тургенева также был заказан Репину Третьяковым, хотя на тот момент в его собрании уже был портрет Тургенева кисти Перова. Этот портрет Репин писал в Париже, находясь под изрядным влиянием старых голландских мастеров, поэтому воздуха в полотне не по-репински мало, а краски лица (опять же, не по-репински) однообразны.

Третьяков находил живопись лица слишком жёлтой, да и весь портрет удачным не считал. Впрочем, Репин с ним и сам был согласен. О причинах неудачи Репин рассказал незадолго до смерти. «Первый сеанс был так удачен, что И. С. торжествовал мой успех». Но перед вторым сеансом Репин получил «длинную» и «беспокойную» записку Тургенева, в которой тот назвал подмалёвок «совсем неудачным началом» и просил художника начать портрет заново. Эта перемена мнения объясняется, как утверждал Репин, тем, что подруга Тургенева Полина Виардо, забраковала начатый портрет . «И, о глупость моя, я сгоряча повернул мой удачно схваченный яркий подмалевок (который не надо было трогать) головой вниз и начал с другого поворота… Увы, портрет вышел сух и скучен».

Несколько лет спустя, во время визита Тургенева в Россию, Третьяков заказал Репину ещё один портрет писателя (и тот получился ещё хуже). Вероятно, сказывалась взаимная неприязнь художника и писателя: Тургенев называл Репина «полуталантиком», а для Репина Тургенев был «раздраженный, щепетильный барин, желающий выразить презрение и постоянно трусящий за собственное достоинство; он боится кланяться, боится и не понравиться грубым высокомерием».