«Совершенно блаженный дид!»: 7 мгновений из жизни Николая Ге

Он как раз вернулся из Флоренции, где прожил около десятка лет, и ощущал себя «абсолютным итальянцем», хотя вообще-то был сыном обрусевшего француза и польки. Чего в нём самом точно не было никогда — так это уныния. Какими бы зловредными ни были обстоятельства, как бы ни ругали его картины (а ругали их преизрядно), Ге всегда был полон энтузиазма, энергии и стремления сделать жизнь ближнего хоть немного радостнее. Вот семь смешных и грустных историй из его незаурядной биографии.

«Платошка за 25 рублей»

В 1854-м году 23-летний Николай Ге написал своего отца Николая Осиповича. Портрет вышел холодноватым и надменным. Николай Осипович был сыном эмигрировавшего в Россию француза и полтавской красавицы. Бывал во Франции — служил там военную службу, потом вернулся в Малороссию налаживать хозяйство. Считал себя вольнодумцем и вольтерьянцем. Что не мешало ему жесточайше драть слуг за каждую мелкую провинность. «Субботки» — так назывался заведённый им ритуал: каждую субботу отец Ге собственноручно сёк крепостных. Причем без разбору. Тех, кто за неделю не успел провиниться, — «чтобы не портились».

Николай Осипович женился на дочке ссыльного поляка Садовского. Она родила ему троих сыновей: Осипа, Григория и Николая, будущего художника. В их жилах, таким образом, текли французская, украинская и польская кровь. Портрета матери Ге не оставил: когда Николеньке было три месяца, она умерла от бушевавшей в России эпидемии холеры. Отец в это время был в разъездах по делам.

Крепостные на свой страх и риск приняли решение увезти малышей (старшим было всего-то 2 и 3 года) из города на хутор, к няньке их покойной матери. Николай Ге всю жизнь будет считать, что доброта дворовых людей спасла его и братьев от неминуемой холерной смерти.

Отец вечно отсутствовал. Николая воспитали бабушка и няня. Маленький Ге хорошо запомнил возвращение Николая Осиповича из очередной поездки. Когда сын залез в бричку за сладостями, между тюков с орехами и изюмом он обнаружил мешок с незнакомым мальчиком, его ровесником. «Чего смотришь? — небрежно бросил отец, — Это Платошка, купил за 25 рублей, будет тебе подарок».

«Лошадей можно, архимандрита – нет»

Своё первое знакомство с живописью Ге описал в мемуарах. Его бабушка, когда-то первая красавица, а теперь набожная хрупкая старушка, привечала в их доме богомольцев и странников. Николенька хорошо запомнил: ненастный снежный день, в бревенчатой гостиной сидят кружком несколько монахов, а под ногами у каждого — лист газеты, на который стекает с сапог растаявший грязный снег. И все они послушно поднимают ноги, когда тщедушный человечек — дворовый Михайло — кладёт взамен мокрого новый листок.

Один из монахов хорошо рисовал. Для бабушки он переписал красивым шрифтом «Отче наш» с золотой заглавной «О». «А мне, — пишет Ге, — нарисовал серую лошадь с поднятым хвостом и турецким седлом, акварелью. Для меня этот подарок был истинным торжеством. Я первый раз видел хорошо нарисованную лошадь».

Увлёкшись, маленький Николай и сам стал рисовать лошадей мелом на полу. Кони в детстве были его любимыми животными. Рядом с лошадьми, вспомнив о монахе, он однажды нарисовал на досках пола архимандрита в мантии. Ге ужасно нравилось то, что у него получилось. Но внезапно воспротивилась бабушка: лошадей-то еще можно рисовать там, где ходят и топчут, а архимандрита — грешно!

…Следующие полвека русская публика будет судить о живописи Ге точь-в-точь как его бабушка: то, изволите ли видеть, художник некстати «разбросал» на полу младенцев в раннем «Суде царя Соломона», то оскорбил святыни в поздних «Что есть истина?» и «Голгофе».

Влюбился заочно

В Киевской гимназии у Ге был весёлый товарищ Пармен Забелло. Потом их пути разошлись. Ге поступил в университет Киева на математический факультет, через год перевёлся на ту же специальность в столицу — Санкт-Петербург. На одном музыкальном вечере в студенческой среде Ге, к своему удивлению, встретил старого друга: Пармен собирался стать скульптором, учился в Императорской академии художеств. Ге тянуло в тот круг, он чувствовал: его призвание — «художество», а не математика. После двухлетних колебаний Ге поступил туда, где учился Пармен, — в Академии он начал учиться живописи.

Оба были небогаты. Вместе с еще двумя товарищами они наняли квартиру недалеко от Академии, чтобы не тратиться на извозчика. Единственный фрак, без которого не пускали в Эрмитаж, надевали по очереди. Забелло еще удавалось франтить, а восторженный идеалист Ге, даром что сын француза, занашивал одежду до дыр, умудряясь жертвовать последние копейки на помощь тем, кто был еще беднее. Не однажды, шагая в Академию, Пармен со смехом заявлял обносившемуся Николаю: «Мне просто стыдно идти с тобой рядом! Ступай на другую сторону!» И Ге послушно переходил дорогу.

Почти 4 года они прожили под одной крышей и стали ближайшими друзьями. Пармен часто получал письма от сестры Анны, жившей в их родовом гнезде на Черниговщине. Секретов между Ге и Забелло не было, поэтому Ге однажды без всякого зазрения совести прочитал письмо Анны к брату. Восхитившись возвышенным строем её мыслей, прочёл и второе письмо. И третье. Через несколько последующих писем, написанных даже не ему, Ге был уже решительно влюблён в никогда не виденную им Анну. Он вступил с ней в переписку. Во всём — в литературе, в философии, в общественной мысли — их вкусы совпадали. Ге решил: никогда не женится ни на ком, кроме «божественной Анны Петровны».

Они обвенчались, как только Ге закончил академический курс, и прожили вместе 35 лет, до самой смерти Анны. В качестве свадебного подарка Ге преподнёс невесте статью Герцена «По поводу одной драмы».

Утраченное «Милосердие»: от Love Story до детектива

Более 10-ти лет Ге c женой и детьми прожил в Италии, потом вернулся в Петербург, участвовал в передвижных выставках, разочаровался в себе и в искусстве и навсегда уехал на хутор Ивановский, в Малороссию. Он прожил там последние 18 лет. Небольшое селение на Черниговщине и спустя два десятилетия после смерти художника все продолжали называть «хутором Ге».

В Ивановском Ге, увлекшись идеями Толстого, занимался хозяйством, растил овёс, клал печи. Здесь повзрослели его сыновья Николай и Петр, состарилась жена. Ге долго ничего не писал, потом постепенно вернулся к живописи. Много переписывал, вымарывал, искал лучших живописних решений.

Задуманную им картину «Милосердие», изображавшую Христа и женщину-самарянку у колодца, художник писал с Катеньки Забелло, племянницы его жены, гостившей у них на хуторе. Для образа Христа Ге позвал позировать сына Петра. В отличие от старшего брата Николая, Пётр не разделял отцовского толстовства, искусством особо не увлекался, но позировать всё же согласился — просто ему нравилась Катя. Сеансы закончились взаимным объяснением в любви. «Узнай, надо ли разрешение архиерея на ваш брак как двоюродных», — с беспокойством писал Ге сыну накануне венчания. Церковь брак разрешила. У Кати и Петра родились дети — любимые внуки Ге Кики (Николай) и Настя. В невестке Ге души не чаял, писал её портреты, воспевая красоту материнства.

Екатерина не оставалась в долгу: когда, например, на хутор завезли ткани, заказанные Ге для подготовки к созданию картины «Что есть истина? Христос и Пилат», именно Катя за один вечер сшила из них тогу для Пилата.

В 1880-м году Ге показал «Милосердие» на выставке передвижников, где картину встретил шквал разгромной, уничижительной критики. Но это был не первый публичный провал в карьере Ге, и со временем он смог восстановить душевное равновесие — помогли и родившиеся внуки, и дружба Толстого, и чтение Евангелия. Вот только картина бесследно исчезла.

О том, что «Милосердие» вообще когда-то существовало, ученые знали по упоминаниям в дневнике дочери Толстого Татьяны Львовны да по сохранившейся не слишком четкой фотографии, всплывшей в каком-то каталоге 1930-х годов. Но где сама картина? Была ли уничтожена или, может быть, вывезена за границу и там следы её затерялись? Никто не знал.

В 2011-м году Третьяковская галерея готовила большую выставку Николая Ге, приуроченную к его 180-летию. Как водится, перед этим полотна проходят всесторонний «медосмотр»: рентген, «узи» и еще целый ряд сложных научно-исследовательских процедур. Тогда и было сделано сенсационное открытие: всё это время пропавшая картина Ге находилась в Третьяковке! Знаменитое полотно Ге «Что есть истина?», перед которым за 120 лет его существования прошли не тысячи — миллионы зрителей, написано художником прямо поверх «Милосердия».

Печник

Однажды художник Григорий Мясоедов, приятель Ге, заехал на хутор Ивановское. Хозяина дома не было, но Мясоедов решил дождаться его. Ближе к вечеру в дверях возник Ге — страшно перепачканный и довольный. Его всклокоченные седая борода и волосы были измазаны глиной. В руках он торжественно нёс блюдо с вишнями, накрытое ковригой хлеба.

— Где это вы, Николай Николаевич, так исцарапали свою апостольскую лысину? — изумился Мясоедов.

Ге рассказал, что теперь, став последователем Льва Толстого, окончательно опростился и посвящает свои дни помощи ближнему. Переложил, например, все печи в Ясной Поляне. А сейчас вот этими самыми руками кладёт печь соседям. Печь пришлось возводить под самый потолок — там-то Ге и повредил лысину.

— Да-да, дон Грегорио! Наше призвание — творить дела милосердия и любви! — благодушно смеялся Ге.
— Но послушайте, — не понял Мясоедов, — разве у вас мало хлеба?
— Душечка, — рассердился Ге, — никогда не нужно отказываться от выражения благодарности!

Опасный Репин

Илья Репин в автобиографии «Далёкое близкое» оставил обаятельнейший портрет Ге: «Всюду вносил с собой этот бодрый человек свое особое настроение; настроение это можно назвать высоконравственным весельем. При взгляде на его красивую, стройную фигуру, прекрасные, благородные черты лица, открытую голову философа вас обдавало изяществом и вы невольно приходили в хорошее расположение духа. Когда же раздавался его приятный, задушевный голос, всегда мажорного тона, вы невольно и уже на все время беседы с ним чувствовали себя под обаятельным влиянием этого в высшей степени интересного художника».

Но Репин не подозревал, что Николай Николаевич Ге однажды поддался унизительному суеверию. И в отношении кого же? Репина!

Давно живя на украинском хуторе, Ге с каждым годом всё неохотнее соглашался позировать для портретов. О Репине к тому же ходили нехорошие слухи: дескать, все, кого бы он ни писал, в скором времени умирают. Илья Ефимович, напротив, горел желанием написать портрет Ге и с этой целью специально приехал к нему в Ивановское.

Обычно радушный Ге на этот раз встретил Репина настороженно и стал увиливать:

— К чему это? — говорил он о перспективе портрета. — Это, знаете ли, пренеприятно — будто примериваются тебя хоронить, подводят, так сказать, человеку итог.
— Ну, вы, милый мой, совсем как дикарь! — возмутился Репин.
— Дикарям тоже жить хочется, — пробурчал себе под нос Ге.

«Вежливость – вздор!»

Многие считали Ге человеком хоть и добрейшим, но немного чудным. А он просто не терпел церемонности и неискренности. Рассказывали, как однажды Ге вырвался с хутора в Киев, и там один господин, не опознавший знаменитость в этом красивом старике, похожем на библейского праотца, сказал: «Совершенно блаженный дид!» Ге потом много раз с удовольствием повторял эту фразу о себе — до того она ему нравилась.

Когда внуку Ге Коле, сыну Петра Ге и Екатерины Забелло, шёл третий год, мать стала учить его прибавлять после каждой просьбы «Пожалуйста!» «Пожалуйста!» — через силу говорил ребёнок и тут же капризно добавлял: «Дол!» (вздор). Ге от выходки внука приходил в совершеннейший восторг, объясняя: вежливость, как и всякая условность, лишена смысла, а добрые люди и так хорошо обращаются со всеми — без всяких правил приличия.