Мадам де Сегюр

Мир узнал графиню де Сегюр в том возрасте, когда из женщины молодой она перешла в категорию моложавых. Мадам перевалило за пятьдесят, когда она получила предложение от одного знакомого своего мужа издать её ничего не значащую писанину, которой она развлекала детишек, общим числом восьмерых, своих собственных. Детишки были для графини смыслом жизни. Она любила их до страсти и много трудилась на ниве детоводства. Подобная жизненная позиция никого не удивляла вплоть до конца ХIХ века. Во времена графини всем казалось: детей надо заводить побольше и воспитывать их в соответствии с возможностями и социальным статусом. Положение у графини было ничего себе, не на что жаловаться. Поэтому она без колебаний заводила детей и занималась детьми, не отвлекаясь на бытовые недоразумения, амуры или там «карьеру». Тем более что муж графини, звавшийся Эженом де Сегюром, с удовольствием нёс за всю семью бремя всех общественных связей. 

В предках месье де Сегюра (по-русски его бы звали Женей) числились одни маркизы. Вот почему он был общительным человеком, жизнелюбом, редко попадал домой, ему не сиделось в четырёх стенах деревенского имения, даже если «четыре стены» занимали полгектара постройки ХV века. Он предпочитал оставаться в Париже, приезжая только по случаю  рождения или именин очередного наследника или наследницы. Учитывая растущее число детишек, не так уж редко и приезжал. И всё-таки в основном графиня куковала в имении без мужа, но окружённая толпой малолетних разбойников: к собственным чадам подтягивались приходящие друзья. Было весело – это ещё мягко сказано. Всякий, кому приходилось попасть в компанию разновозрастных детей числом более пяти, знает, что веселье там стоит коромыслом. Хорошо хоть слуги были, помогали, а то ведь невозможно усмотреть, когда сама то беременная, то кормящая, то рожаешь, пока отпрыски безобразничают по кустам. Но Софи – так звали в детстве саму графиню – никогда не раздражала эта суетливая и шумная толпа. Она слишком хорошо помнила своё собственное детство. В детях графиня видела только лучшее. Она бы удивилась, если бы ей сказали, например, что дети от природы жестоки или безнравственны, – какие глупости! Софи же, уверенная в том, что любое дитя свято, мечтала дать им всё, чего сама была лишена в детстве. Счастье! Безмятежность! Веселье и полезное времяпрепровождение. И справедливость, которой ей так не хватало самой. 

Несмотря на то что Софи де Сегюр была рождена в самой аристократической семье, ей очень не доставало в детстве некоторых простых и лёгких в исполнении вещей. Материнская ласка, к примеру, была неведома маленькой Софочке. Нежность матери, её приветливость, внимание к детским капризам… Странная у неё была мать. Загадочная женщина.  Её дочь Софи получила самое «суровое, прямо-таки спартанское воспитание, потому что мать её была женщиной, лишённой какой-либо нежности, суровой и неулыбчивой». Вот как напишет о ней человек, родившийся через столетие после событий, о которых идёт речь, молодой граф Кристиан Ростопчин, правнук графини, от которого мы узнаём, что София провела детство в чудесном имении Вороново, в шестидесяти километрах от Москвы. «Это огромное имение располагалось вблизи Калужской дороги, среди заповедных лесов, где водились медведи и рыскали волки. Здесь среди дивного парка был построен огромный графский дворец, настолько роскошный, что практически разорил владельца, графа Воронцова, который и уступит его в 1800 году своему другу графу Ростопчину. Ростопчин завершил строительство, украсил дворец изысканной мебелью, картинами старых мастеров, скульптурами и другими предметами роскоши; обустроил парк и превратил имение в самое знаменитое место своей эпохи». К слову, этот дворец сгорит в огне московского пожара, хоть и будет стоять довольно далеко от очага возгорания. Потому что именно так его хозяин граф Ростопчин понимал свой долг: гори оно всё огнём!

Вот почему в России должны бы знать творчество графини де Сегюр, столь любимое французами. В этом-то всё и дело, крошка Софи была урождённая Ростопчина. Фамилия из тех, что составляют честь и славу России. Старинный русский род, славный деяниями громадными. Ростопчин-поджигатель был её папа, тот самый человек, чья решительность вошла в  историю, подсвеченная языками пламени. Именно московский градоначальник Фёдор Ростопчин спалил Москву, чтобы не досталась французам. Его дочь Сонечка, известная французам как графиня Софи де Сегюр, прославившаяся биографическими повестями, родилась в Петербурге 19 июля 1799 года. Если помните, в том же году в России родился Пушкин, во Франции – Бальзак, а звезда Наполеона Бонапарта, сыгравшего в судьбе Софии заметную роль, зажглась на горизонте. В её богатой жизни роли были отведены персонам самой высшей человеческой пробы. Например, её крестным папой оказался тогдашний русский император Павел I. Софи родилась третьим ребёнком у не последнего в государстве вельможи и состоятельного человека графа Фёдора Васильевича Ростопчина и его жены, в девичестве Екатерины Протасовой. При её крестинах присутствовал весь императорский двор. Матушка Сонечки числилась любимейшей фрейлиной императрицы, папенька – фаворитом императора. И правда, папа-Ростопчин был ценным государственным человеком. О его твёрдости и решительности ходили легенды. То, что пожар Москвы, его личное достижение, которое папа, кстати, отрицал– лишь одна из легенд.

Уже после того, как семья Ростопчиных покинула Россию, обосновавшись во Франции, легенды их рода передавались из уст в уста вконец офранцузившимися потомками. Их представления о России позабавят русского. Ничего не понимавшие в русской жизни потомки-парижане пересказывали: имение Вороново, где провела детство их прабабушка, окружали дремучие леса, кишащие волками и медведями. Их прапрадед был личностью таинственной, этакий прямо колдун, владевший силами стихий, курганной магией предков. Однажды он отразил нападение волчьей стаи, одним лишь словом повернув вспять зверя. Дедушка владел наследственным заклинанием, имевшим сокрушительную волшебную силу ещё со времён Чингисхана, от которого брал истоки сам их род… Эту историю французы пересказывали шёпотом. Это была самая забористая клюква из их русского репертуара. Она волшебным образом шла под коньяк. 

«В зимние ночи София, дрожащая в своей комнатке малышка Софалетта, как называл её отец, слушала волчий вой и яростное рычание медведей, да стон ветра в близлежащем лесу», – заводил повесть её правнук, всерьёз веривший в медвежье окружение замка. Легенда, о которой идёт речь, повествует о том, как «однажды управляющий с гостями отправились ранним утром из Москвы в Вороново на огромных санях. Дело было глубокой зимой, мороз стоял лютый; дорога промёрзла, намертво затвердела, была скользкой, как лёд, ветви деревьев ломались от тяжести снежного покрова. Дорога была длинной и проходила через лесные заросли, убежище голодных волков. Когда осталось уже всего несколько вёрст до имения, раздался протяжный вой “ууууу”... “Волки, – воскликнул кучер. – Волки!” Все оцепенели от страха... И вдруг возникла стремительно увеличивающаяся чёрная масса... Стая из нескольких десятков волков! К счастью, поблизости оказался сарай с вечно открытыми воротами, который укрыл все сани. Как только заперли и забаррикадировали ворота, волки окружили убежище. Прошла ночь, настало утро, но волки всё ещё окружали сарай. Было принято решение пожертвовать двумя лошадьми, самыми быстрыми, которых вытолкнули за ворота ударами кнута с тем, чтобы, подталкиваемые инстинктивным страхом, они помчались в сторону имения. Когда лошади прискакали, отец Софии, поняв, в чём дело, поспешил на помощь, запретив прислуге следовать за ним. Возле сарая он увидел стаю волков, спешился и медленно, осторожно двинулся прямо к ним, глядя в глаза вожаку стаи. Ни один волк не шелохнулся. Старый вожак привстал. И тогда Ростопчин отчётливо и нараспев произнёс магические слова: “Börte Cino et Qo'ai Maral”. Повисла гнетущая тишина; затем вожак поднялся во весь рост, издал жалобный вой, оглянулся на Ростопчина и умчался, уводя за собой стаю. Вот так были все спасены».

Много лет спустя, копаясь в монгольских эпосах в образовательных целях, автор пересказа нашёл ключ к заклинанию пращура. Борте-Чино и Гоа-Марал (Серый Волк и Благородная Лань) – мифические и священные имена прародителей монголов, от которых вёл род сам Чингисхан и, соответственно, графы Ростопчины. Выходит, дедушка вроде как отпугнул волков своими корнями. Произнёс нечто вроде «Мы с вами одной крови!» на свой лад. Что ни говори, а история роскошная. Вообще, взявшись пересказывать семейные легенды, молодой граф Ростопчин необычайно увлёкся монгольскими корневищами своего русско-французского рода и всё время приговаривал, что тот или иной поступок дедушки или уже самой Софи был продиктован её «монгольской пылкостью». Вероятно, этот человек с французским именем Кристиан именно так представлял себе монголов – вспыльчивые дети степей, одновременно твёрдые. Сухой спирт. Причём старого мифологического монгола француз не чинясь записывал членом семьи. «Маленькая капля монгольской крови будет диктовать поступки членам семьи, среди которых Чингисхан, затем Фёдор Ростопчин и София». 

Собственно, не так уж важно, происходил ли Фёдор Ростопчин от старого монгольского пня, важно, что, перенеся на бумагу семейную сагу о волках и монголах, граф Кристиан сохранил для потомков устные портреты предков – прадеда, прабабки. (Немногие в России могут похвастаться даже устным описанием пращуров времён Наполеона. Это такая русская болезнь – полное отсутствие корней, одни ветки.) Например, портрет матери будущей знаменитой французской писательницы. 

Граф Кристиан рассказал, что юная Екатерина Протасова находилась на воспитании своей тётки Анны вместе со своими четырьмя сёстрами. Протасова же была доверенным лицом и близкой подругой царицы. Будущая мать Софи отличалась от сестёр странным и сильным характером. Из таких, как она, девиц хорошо формируются старые девы. Мало дамского было в характере Кати. Пока сестрицы её мечтали о туалетах и кавалерах, Катенька читала философов и изучала иностранные языки. К восемнадцати годам она была очаровательна внешне, но стоило ей открыть рот, каждый понимал, какая это зануда и язва, вечно недовольная всем, что другим доставляет удовольствие, – обедом, гулянием, нарядами, обществом. Катеньке претил двор, светские развлечения её доставали. Танцы она презирала, взяв себе за правило презрительно отказывать кавалерам, клюнувшим на её прелести. Словом, это была самая противоречивая девушка из всех пяти сестёр. Тем не менее даже на таких зануд находятся свои обожатели. Сама того не желая, она вызвала пожар страстей в душе одного капитан-лейтенанта, решившего во что бы то ни стало на ней жениться. Протяни она с замужеством ещё пару лет, по ней бы стало видно, какой это гренадёр, и не было бы у французов любимой детской писательницы. «Ростопчин не может долго ждать, его русско-монгольская кровь кипит от нетерпения, – пишет граф Кристиан, явно путая монголов с сыновьями кавказских гор. – Он настойчив и убедителен, он требует ответа, и при непосредственном вмешательстве царицы этот брак стал возможен». Царица подкинула невесте-бесприданнице деньжат и подарила на свадьбу бриллианты. Вот так брак между двумя столь непохожими и в общем-то не подходящими друг другу людьми стал причиной того, что у будущей графини де Сегюр (их дочери Софии) окажется такой неоднозначный характер, сформированный страстной любовью к отцу и отталкиванием от матери «жёсткой, строгой и абсолютно не способной на какие-либо чувства».

Красивая язва

Бывают женщины, лишённые самой женской черты – эмоциональности. Чувства – сущность самой женственности – им полностью чужды. Про таких ещё говорят: у них много мужских гормонов. Екатерина Протасова, в замужестве Ростопчина, была именно такой женщиной. Вот почему её не интересовали балы и «мальчики», вот почему она никогда не поднимала мечтательных глаз от страниц читаемой книги. Она не понимала стихов, не любила цветов, никогда не закладывала на память лепестков между книжных страниц. И она никогда не совала украдкой конфетки наказанному ребёнку. Вот кто в этой семье был по-настоящему твёрд. Для Софочки мать была сущим наказанием.

Софа получилась полной противоположностью своей родительницы, она была сама жизнь, во всей её полноте и живости. Румянец горел у неё во всю её смуглую щёку, и черти плясали в её глазах, каждый размером с кошку. «Какая живая девочка», – впервые сказали о ней, четырёхлетней, когда она съела из буфета все приготовленные для гостей сласти. «Я только хотела попробовать!» – рыдала похитительница, размазывая по лицу марципановые слюни. Наказали. Конечно. И пока её мать томилась скукой, как слепая, не видя разнообразия жизни, София страдала от невозможности перепробовать всё, что попадалось ей на глаза. Казалось бы, как легко – хвать! А не тут-то было, кажущаяся лёгкость оборачивалась наказанием. Легко оказалось нарушать правила, а тяжело – выполнять обязанности. Образно говоря, та самая коробка сластей, которую она слопала всю целиком, не умея выбрать наивкуснейшие конфеты, стала прообразом её отношений с миром: веселись, пока не застукали! Эта живая и импульсивная девочка в итоге жила полной жизнью под крылом у мраморного изваяния – своей матери. Екатерина Протасова была барельефом зануды в профиль. Она никогда не поворачивала головы, когда к ней обращались, как будто боялась уронить с кончика носа укреплённую там добродетель. 

Вот как описывала собственную мать её старшая дочь Натали Ростопчина: «Моя мать была очень красивая, язвительная, но никогда не любила свет, возможно, потому, что жизнь при императорском дворе слишком рано раскрыла ей пустоту и тщету светских удовольствий. Интерес к её красоте со стороны поклонников никогда не прельщал её: равнодушная к собственной физической боли и к боли чужой, безразличная к жизненным радостям, она не знала любви и не стремилась вызвать к себе ни дружбы, ни привязанности». Катерина Протасова ничего не понимала в детях, хотя нарожала их десяток. Она считала, что воспитание – это ограничения и наказания, довела эти принципы до маразма и гордилась тем, что её дети годами не получают сладкого (вредно!). Спартанские условия жизни её чадушек наводили на мысль о помешательстве воспитателя. И никто, кроме самих детей, не знал о методах усмирения, применяемых в одном из самых богатых домов Москвы. Дети же не догадывались о том, что детство может быть устроенным как-то иначе. Что на свете есть вещи, которые должны даваться легко. Например, материнскую любовь не нужно зарабатывать хорошими оценками или там примерным поведением, она – данность и должна быть у каждого ребёнка задаром. И никакие шалости или настоящие провинности её не отменяют. Книги графини де Сегюр именно об этом. «Проделки Софи» об этом, об этом «Примерные девочки».

Жена же Ростопчина, его Катрин, описывается потомком как холодная красавица, пренебрегающая светской жизнью, которую занимают только философы XVIII века (Руссо, Вольтер, Дидро – сплошные французы) и религиозные вопросы, как потом выяснится, тоже совершенно нероссийского толка. Говорят, Катенька Протасова даже читала на санскрите, что для русской барыньки, конечно, верх культуры. И вообще получается, это была такая Вольтер в юбке, энциклопедический ум. «Она изучала и сравнивала священные тексты, подталкиваемая в этом иезуитами, орден которых был упразднён в 1773 году буллой папы Клемента XIV». Представители ордена нашли убежище в России с разрешения императрицы Екатерины II. Вот этих-то иезуитов и гонял потом поганой метлой папа-Ростопчин. Именно против них он настраивал народные массы и издавал указы. Чем-то они ему не нравились, что он на них прям бросался. Ненавидел иезуитов немотивированно и страстно. Чувствовал, что именно с той стороны к нему придёт горе.

В отношении детей у Катерины тоже было нечто иезуитское. Да она и запреты, и предписания, придуманные европейскими церковниками, понимала как-то очень по-русски тяжеловесно. В России ведь всё делается стократ. То, что в Европе полируют розгами, в России – батогами. Жить у нас тяжело, а не легко, потому что всё очень всерьёз и надолго, как зима. Мало у нас тут лёгких вещей, сплошные волчьи шубы весом в пуд. Поэтому детство, проведённое в России, даже если тебя не бьют родители, всё равно остаётся печатью на челе. Детство ещё долго икалось подросшей Софии Ростопчиной. Не зря она потом написала все эти свои автобиографические рассказы. Нет-нет, речь не шла о каких-то там жутких зверствах вроде порок на конюшне, но судите сами. Мать запрещала детям даже прикасаться к себе, даже просто обнимать, она отталкивала тянущиеся к ней с объятиями руки дочери, неосознанно пытавшейся приблизиться к этой статуе, – всё-таки мать. Но та была непреклонна – никаких нежностей, никаких поблажек. 

Уже к трём годам у детей были обязанности: убирать свою комнату, стелить постель, всё делать вовремя. Соблюдение того же режима дня выглядело как пытка. Детей наказывали, лишая их лакомств, – это типично. Но что такое лакомство? В доме, где люди ни в чём не знали недостатка, дети должны были питаться строго по часам. Что значит «нет аппетита»? Детям запрещалось даже пить в промежутках между трапезами. В результате им случалось набрасываться на чёрствый хлеб, приготовленный для лошадей, или, мучаясь жаждой, пить из собачьих мисок. А прочие ограничения? К чему всё это было? К каким жизненным испытаниям мать пыталась подготовить детей, к каторге, что ли? Будучи ребёнком, Софи частенько мучилась от холода в своей детской спальне, потому что мать считала, что для здоровья полезно спать на  твёрдом и укрываться тонким одеялом. Сообразительная Софи тогда придумала, что вместо одеяла можно использовать газетную бумагу, и уже будучи взрослой дамой, не могла избавиться от привычки на ночь укрываться газетой: ей вечно казалось, что без газеты будет всё-таки недостаточно тепло. Трудно поверить, что подобные штуки с детьми происходили в имении, где слуги находились на каждом метре. Всего же около 40 тысяч крепостных душ. Всё-таки Ростопчины были очень и очень небедным родом. Выросшая Софи однажды поклялась себе, что сделает жизнь своих детей лёгкой, именно такой, какая должна быть у счастливых малышей. 

Шуба Ростопчина

Когда император спросил у Ростопчина, почему он не имеет княжеского титула, папа поведал тому свою коронную монгольскую байку про корни. Якобы их предок, приехавший в Москву из Орды (вообще-то, из Крыма), страшно замёрз, прихваченный врасплох московской зимой. И царь предложил ему на выбор титул или шубу. Ростопчин и выбрал, уверенный, что шуба с царского плеча окажется покруче любого титула, который сегодня дал, завтра отобрал… Это было поучительно. Государь обернулся к вельможам, прокомментировав: «Радуйтесь, господа, что ваши предки прибыли в Москву не зимой!» – с тем и пожаловал Ростопчину графский титул. Впрочем, история продвижения папы-Ростопчина при дворе императора Павла I хоть и не имеет отношения к будущим литературным успехам дочери, тем не менее судьба писательницы очень связана с линией жизни её отца. Папу Софи любила. Государственная служба отвлекала его внимание от дел семьи, девочке всегда не хватало отца и слишком хватало матери, придерживающейся в вопросах воспитания потомства таинственной концепции – нечто среднее между подготовкой к монастырю или службе в армии. Но папе было не до того, чтобы заметить, как дочь укрывается на ночь газетой. Папа был не из тех помещиков, что сажают крыжовник, он был социально активен. Этот тип мужчины навсегда запал в душу Софи, и в мужья она в итоге выбрала себе человека – точную копию отца, даже внешне Эжен де Сегюр походил на Фёдора Ростопчина. И его вечно не было дома. После смерти матушки-царицы и восхождения Павла на престол Ростопчин приближается к императору настолько, что становится его правой рукой. Он получает самую важную из возможных должностей при дворе, становясь его советником, одним из самых влиятельных людей в России. 

Как фаворит императора, Фёдор Ростопчин осыпан всеми возможными ласками. За те недолгие годы, что Павел правит Россией, Ростопчин получает звание генерал-майора и должность адъютанта императора, затем последовало назначение на целый ряд высоких постов и награждение многочисленными медалями: кабинет-министр по иностранным делам, главный директор Почтового департамента, первоприсутствующий Коллегии иностранных дел, член Государственного совета, великий канцлер и кавалер Большого креста ордена Святого Иоанна Иерусалимского, кавалер ордена Святого Андрея Первозванного. Награждён алмазными знаками ордена Святого Александра Невского. И наследственный графский титул он получает из рук императора. Почему-то его потомок граф Кристиан уверен, что быстрому восхождению прадедушка обязан… «капле монгольской крови, придающей его характеру цельность, честность и преданность службе, идее или страсти». Оказывается, и быстрый ум, и весомая речь, и его энергия, и дипломатия – всё это ему досталось от старого монгола! А среди детей Ростопчина именно у Софии потомок замечает всю ту же основообразующую примесь монгольской крови как базу  характера. О внешности же девочки Софи мы можем судить по портрету художника Тонси, изобразившего круглощёкую девчонку с большими, чуть раскосыми глазами, высокими скулами, курносым носиком и губками, всегда готовыми к улыбке. В противовес собственной матери, будто лишённой смеха, Софи была хохотушкой, которой трудно было сдержать смех даже тогда, когда этого требовали правила хорошего тона или самой матери. Как говаривал папа: «Софалетта со здоровьем крепкой крестьянской девушки исполняет роль шута. Она умна, любит придумывать сказки, в которых никто ничего не понимает». И дальше он пишет: «Это настоящая маленькая татарка». Корни всё время чесались у старого Ростопчина, не давая ему покоя.

Легко ли быть фаворитом? Положение обязывает помнить: ты зависим. Худо тому, чей покровитель ослаб. Император Павел I, как известно, был человеком настолько мягкотелым, вялым, что подпустил к себе заговорщиков, незадолго до того сумевших спровадить со двора твёрдого и дальновидного Ростопчина. Старый вояка, очаковский ветеран, участник битвы при Рымнике, кавалер ордена Андрея Первозванного, русский патриот, друг и советник императора Фёдор Ростопчин проморгал худо и пострадал вместе с покровителем от интриг, хоть и не так необратимо, как Павел, тем не менее он очень переживал. Когда в 1801 году императора удавили, Ростопчин у себя в имении воскликнул: «А что я говорил!» Для него самого гибель государя означала полный крах, лишение должностей, привилегий и отставку с предписанием «пребывать в имении Вороново». Новый император Александр I, конечно, не мог простить старому гвардейцу той роли, что он играл при батюшке, потому политическая карьера Ростопчина, как говорится, была спета. И с тех пор он сидел как приклеенный в имении, что, конечно, представляется унизительным для поистине свободного человека. Любой наш современник, оказавшись на его месте, не просыхал бы на радостях: на работу ходить не нужно! Желать-то Ростопчину, в общем-то, было особо нечего, никто не лишал его семьи, состояния, титула, имения в 48 000 гектаров угодий, дворца, парка а-ля Версаль с озером, охотничьими домиками, крытыми галереями и вековыми деревьями, не лишал конного завода с конюшнями, полными лошадей, и огромного штата прислуги, как водится в лучших дворянских гнёздах. Собственно, это время и пришлось на детство Софи – подмосковное Вороново и есть источник её неиссякаемого вдохновения и настоящее место действия всех её произведений. Место, куда она бессознательно будет стремиться вернуться всю свою жизнь, даже поселится в имении, напоминающем мир её детства. 

Восемь лет Ростопчины круглогодично жили в Воронове на положении полуопальном. Папа баловался сочинительством, принимал гостей, даже именитых. От нечего делать он строил с инженером Леппихом «летучий корабль», выращивал в оранжерее пальмы с олеандрами, выписывал агрономов и садовников из Англии и покупал породистых лошадей. Очень гордился своим детищем и явно вкладывал в него не только деньги, но и душу, поскольку такой поступок, как сожжение собственного дома, а именно так папа поступил во время войны 1812 года, можно совершить только от чувств-с. Взыграло! Не достанется никому! 

«Восемь лет украшал я это село, в котором наслаждался счастьем среди моей семьи. При вашем приближении обыватели в числе одной тысячи семисот двадцати покидают свои жилища, а я предаю огню дом свой, чтобы он не был осквернён вашим присутствием», – написал он на памятной доске для французов. Этот неслыханный по масштабу поступок произвёл неизгладимое впечатление на современников. И на Софи. Думаете, легко было отцу поднести спичку? Легко – только на бумаге, читаем, без подробностей: «Сжёг поместье», только и всего. Но он сделал это. В России всё всерьёз. Титул – так титул, шубу – так шубу. Что же ему оставалось после подобного поступка? Записаться в разбойники или покинуть страну. А ведь ему на тот момент уже было пятьдесят. В душе у Фёдора Васильевича навсегда остались головешки. 

Другим незаурядным событием, нарушившим душевное равновесие батюшки Софи, был переход в католичество графини Екатерины Петровны. Катеньку подбили иезуиты, она привечала в усадьбе парочку. Ростопчина эта новость практически раздавила: его, всю жизнь косо смотревшего на иностранцев, втайне ненавидевшего всё чужеродное, исходившего желчью по поводу французского образа жизни, включая все их религиозные отправления, в самую печень поразило известие: «Мой друг, я огорчу вас, я – католичка». Замуж-то она за него выходила вроде вполне православная, детей крестили, посещали богослужения. «Куда смотрели мои глаза?» – сам себя спросил Ростопчин, но было уже поздно. А жена с иезуитской усмешкой на лице, очевидно, в порыве ещё как-нибудь насолить мужу, перетащила в католичество и дочерей, что добило папу-Ростопчина, души не чаявшего в девчонках. С Софи маман так провернула дело, что молоденькая совсем девушка и понять не успела, что её провели. Однажды Софи довелось разговориться с молодым человеком в парке дворца. И хотя они болтали при свидетелях, мать сумела внушить деве чувство глубочайшей вины за содеянное. Якобы она опорочила себя в глазах общества, и теперь её даже замуж никто не возьмёт, порочную и осквернённую. И единственный способ загладить вину – перейти в другую веру, вот как мамаша повернула. Нехорошо было с её стороны применять такой духовный шантаж, но в итоге оказалось к лучшему всё-таки. Папы-Ростопчина на тот момент не было поблизости, папа находился в отъезде, и София согласилась, ни с кем не посоветовавшись, чем нанесла отцу ещё одну рану, прямо сабельный шрам. А вскоре третья из его дочерей во цвете лет умирает от скоротечной чахотки. Вот когда для графа настают чёрные дни. Тогда он окончательно переселяется в Париж, даже с намерением уже никогда не возвращаться в города своей молодости – Москву и Петербург. Собственно, жизнь графа на этом почти заканчивается. Его парижское существование окрашено мрачными тонами, а по возвращении на родину он вскоре умирает, так и не простив свою католическую жену, умирает, забрав в могилу все свои монгольские сказки и вообще эпоху, оставив потомкам на память о себе язвительную автобиографию, «написанную за 10 минут». 

«Меня мучили учителя, шившие мне узкое платье, женщины, честолюбие, бесполезные сожаления, государи и воспоминания. Я был лишён трёх великих радостей рода человеческого: кражи, обжорства и гордости. В тридцать лет я отказался от танцев, в сорок перестал нравиться прекрасному полу, в пятьдесят – общественному мнению, в шестьдесят перестал думать и обратился в истинного мудреца или эгоиста, что одно и то же». Мемуары эти в своё время, так сказать, вышли в топ – их читала вся Европа, разобрав на афоризмы. Напрасно Ростопчин не находил у себя литературного дара. Писать-то писал, но обыкновенно по прочтении домочадцам сразу же отправлял написанное в камин. Вероятно, из-за этой привычки мы многое потеряли из истории России. Уехавший из Парижа и от дочери Фёдор Васильевич вскоре умер. Россия хоть и приняла его обратно, но, пожевав напоследок, без аппетита проглотила. Он похоронен в Москве на Пятницком кладбище – русский Герострат. Папа умер в 1826 году, Софи совсем недавно вступила в самостоятельную жизнь, выйдя замуж за вполне приличного человека. По иронии судьбы, именно её вера облегчила ей возможность вступления в брак в католической Франции. 

Русская мадемуазель

Раньше русских любили в Париже. Поэтому, когда во Францию прибыл разочаровавшийся в жизни граф Ростопчин с семьёй, им было и куда преклонить голову до покупки недвижимости, и с кем перемолвиться словцом. Одна светская русская дама, принявшая католичество и офранцузившаяся, давала интернациональный бал, куда были приглашены и Ростопчины, и множество местных аристократов. Юная графиня Софи, с детства державшаяся поближе к лакомствам, подкралась к столику с угощениями, чтобы там втайне от маменьки, по-прежнему запрещавшей сладкое, похитить десерт. И не успела мадемуазель набить рот пирожными, как за спиной у неё послышался приятный баритон, по-французски приглашавший её на танец. Будущий муж Софи, а это был именно он, дамский угодник граф Женя де Сегюр, потом пересказывал со смехом, как услышал в ответ от этой очаровательной русской лишь глухое мычание. «Немая!» –  побледнел граф. Но ведь танцевать не жениться. Молча пошли. И лишь возвращаясь на место под руку со своим кавалером, молчаливая красавица удостоила его первой фразы: «Ох, наконец-то проглотила!» «Она разговаривает! Какое очарование!» – воскликнул про себя Женя Сегюр, внук французского посла в России и племянник генерала Филиппа де Сегюр, адъютанта Наполеона (чуть не сгоревшего во время московского пожара), правнук маркиза де Сегюр, маршала Франции и министра обороны при Людовике XVI, чей отец женился на Анжелике де Фруасси, дочери герцога Орлеанского, самого аморального персонажа французской истории, передавшего потомкам весь арсенал своей распущенности. Вот кто стал её партнёром по танцам. Женя Сегюр весь пошёл в предков. Он был очень красив и дьявольски аристократичен, со всеми вытекающими отсюда мутагенными факторами. 

Графиня де Сегюр, получившаяся из Сонечки Ростопчиной, первое время была очень счастлива в браке, примерно до рождения первенца. Они поженились в 1819 году, чтобы уже через год произвести на свет сына, которого назвали Гастоном. И вот примерно тогда графиня поняла, что муж никоим образом не обходится одним лишь её обществом в женском смысле. Коварный изменник, вертопрах, прожигатель жизни, тративший тысячи на первых встречных дам. Некоторое время после этого открытия она, конечно, рвала на себе волосы и предавалась женскому горю. Личную драму усугубила смерть второго ребёнка во время родов. А утешил её ещё не сошедший в могилу собственный папочка, давно простивший малышке Софи вероотступничество. Папа поздравил с Новым годом, подарив замок в Нормандии, – какая прелесть! Цитрусовые деревья, две гостиные, бильярдная и библиотека, уже содержащая несколько тысяч книг, оказались той обстановкой, что пошла ей на пользу. «А жизнь-то налаживается!» – решила графиня де Сегюр. И она утешилась – нам ли быть в печали? Муж был красив, но непостоянен, он редко приезжал домой, и что с того? Поместье Нуэтт – её собственный дом, которым она даже не обязана мужу, примирил её с действительностью. В конечном итоге она пришла к выводу, что нет никакого смысла быть несчастной, когда вокруг тебя прекрасная природа и самые лучшие и любимые люди на свете – твои дети. Она успокоилась, полностью погрузившись в мир детства, такой родной её сердцу. Чтобы развлечь своих сыновей и дочерей, она стала записывать рассказы, которые сочинялись у неё так легко, как шелестит ветер листьями на деревьях. Рассказы текли, сплетаясь в целые повести, время проходило через них, скользя по старинным камням поместья, и вот так из юной русской мадемуазель она превратилась во французскую помещицу с русскими корнями (опять эти корни!). 

В 1855 году Софи познакомилась с человеком, заключившим контракт на книгоиздательскую деятельность с её мужем, служившим по железнодорожной части. Человека звали Луи Ашетт, его имя носит старейший во Франции издательский дом. Это был чисто коммерческий проект. Ашетт, как говорится, нащупал золотую жилу, начав издавать «Вокзальную библиотеку». Это был хваткий человек, несколько лет назад он уже заключил договор со всеми газетными магазинчиками на вокзалах страны о поставке газет, теперь это была его монополия. Потом ему на глаза попались романы с продолжением, которые тогда начали выходить в периодических изданиях. Это навело его на мысль выделить в отдельные тома художественную и популярную литературу. Он задумал создать книжные серии, предназначенные для особой аудитории – железнодорожных пассажиров. Книги должны быть компактными, в мягких обложках, недорогие, которые не жалко потерять или забыть в вагоне, не жалко растрепать или запачкать, и не слишком длинные. Библиотека, по его мысли, должна удовлетворить любой вкус, печатать нужно всё – от путеводителя по стране до полезных справочников по огородничеству или советов домохозяйкам. Каждый жанр издавался в переплётах своего цвета: жёлтые, красные, голубые и так далее. Через пять лет он вспомнил о детях, не охваченных вокзальным чтением, и учредил «розовую серию». Вот тогда-то Ашетт и обнаружил, что произведений для детей не так уж много, и принялся искать нечто новое, возможно, ещё не издававшееся. И нашёл её – французскую помещицу русского разлива, графиню де Сегюр, уже исписавшую от руки бумажную площадь, равную половине территории Франции. Он нашёл настоящее сокровище. С момента первого издания она писала, не переставая, обогащая французскую литературу нетленными произведениями.

До самого конца жизни проживая в Нормандии, в собственном замке, среди раскидистого леса, девственного и дикого, в усадьбе Ноэтт, как будто сошедшей со страниц волшебной сказки, она сумела создать своим детям самое лучшее, что может им дать мать, детство, лёгкое и счастливое, как утро на побережье, памятное не лишениями и запретами, а весельем и безмятежностью. И ещё она написала книги, которые любят читать дети, французские книги для маленьких французов. Лёгкое, приятное, в меру нравоучительное, в меру гламурное чтение. Разве этого мало?