Бальзаковский возраст

Дама бальзаковского возраста – женщина с прошлым. У неё обязательно есть бюст, обтянутый трикотажной тканью, шейный платок утиной расцветки, плотный, мгновенно опознаваемый парфюм и непременное контральто. Бальзаковская дама – это дама, имеющая вес в обществе. Кстати, возраст тут должен быть приближен к пятидесяти. Разве не так? И даже те просвещённые пользователи, кто знает, что бальзаковский возраст совершенно не пятьдесят, а только тридцать, всё равно имеют в виду не тридцатилетнюю девочку, а даму вполне свершившуюся. Даму весомых лет, сменившую молодость на моложавость. Разъяснительная работа бесполезна. Стереотип работает. Но разве Бальзак писал о стареющей даме? Да вовсе нет. Написав свой роман «Тридцатилетняя женщина», да и все остальные свои романы, он имел в виду даму, научившуюся трезво мыслить собственной головой. Кому приходит в голову стареть в ничтожные тридцать? Хотя, конечно, возраст сделался по колено только в наше время. 

Во времена самого писателя Бальзака ничего не предвещало, что в тридцать лет женщины перестанут стареть, изо всех сил оставаясь свежими, как гимназистки. Не все, конечно, но некоторым удаётся. Остальные подтягиваются к лучшему, тянутся к эталону. Как же получилось, что сам термин «бальзаковский возраст» перескочил с тридцатилетних на пятидесятилетних, которых ещё вчера, в недавнем ХХ веке, считали старухами, музейной рухлядью? 

Внезапно в ХХI они обрели вторую жизнь, третью молодость, полезли замуж, в бизнес, в кино-театр, на подиум. Загадка века. Местами их даже стали путать с тридцатилетними! Как им это удалось? Это всё стиль жизни плюс рациональное питание. Так говорят все, кто увлекается темой ЗОЖ – здорового образа жизни, который рекомендован всем, мечтающим отодвинуть момент, когда возраст Б. – бальзаковский возраст, – подкравшись незаметно, вас накроет из окошка Instagram. Селфи – друг молодёжи. Мама дорогая! Неужели это я? А кто же ещё? Все постарели, даже красотка Джулия Робертс давно уже не та. Даже сам Ричард Гир пожаловался на бальзаковский возраст, мол, настаёт в любом случае, даже если лучший доктор будет вас пользовать своими советами и приветами.

Ричард Гир недавно поведал историю о маме одного своего товарища, которая берегла здоровье, как ресурс молодости. Всю свою жизнь она придерживалась здорового питания. В тридцать лет выглядела от силы на девятнадцать, в пятьдесят – на тридцать. На полтинник стала выглядеть только в семьдесят пять! Не переедала, никогда не употребляла алкоголь или, не при детях будь сказано, фастфуд, каждый день делала гимнастику, оставаясь подвижной и активной, принимала все добавки, которые прописывал её врач, никогда не выходила на улицу без крема от солнца – в общем, берегла себя. И вот теперь, в её восемьдесят, у неё рак кожи и остеопороз. Зато папаша там всю жизнь обжирался беконом, мазал маслом бутерброды с салом, каждое лето сгорал на солнце до углей, презирал спортзал – короче, юзал своё здоровье на предельных оборотах. Ему те же восемьдесят лет, но доктора утверждают, что у него здоровье тридцатилетнего. «Вы не спрячетесь от своего яда, товарищи! – говорит Гир. – Он есть, и он найдёт вас, так что, как сказала мать моего друга, «если бы я знала, что моя жизнь так закончится, я бы прожила её по полной, наслаждаясь всем, что мне советовали не делать». Никто из нас не выберется отсюда живым…»

Есть наблюдение, что каждое следующее столетие добавляет к молодости по десять лет. Сама жизнь человека за века так удлинилась, что теперь и представить трудно, как в средневековых городах люди едва доживали до сорока. Во сколько же у них должен был начинаться условный бальзаковский возраст? В двадцать? Кстати, вполне возможно! Если вспомнить всё ту же классику, что матери шекспировской Джульетты на момент действия трагедии не исполнилось и тридцати! Джульетте четырнадцать, а мама сообщает, что родила её будучи моложе. Сколько же ей? Двадцать семь или даже двадцать шесть? И она считается матроной. Если бы Бальзак к тому моменту уже издал свою «Тридцатилетнюю женщину», что бы о нём подумали? Про старушек пишет? Так и получилось, что возраст зрелости в ХIХ веке уже сполз к тридцати, в ХХ веке он болтался где-то возле 40, а в нашем продвинутом ХХI логично устремился к полтиннику. Пятьдесят – рубеж, до которого соглашаться стареть сегодня не принято.

В общем, как видно из названия самого бренда, во всём виноват писатель Бальзак. Оноре де. Литератор. Ничего особенного, беллетристика такая умеренная. Романы, одно слово, развлекательное чтиво. Но для своего времени – настоящая бомба. А что было делать? Надо же когда-то начинать бомбить общественные нравы. Бальзак начал бомбить с женщин. Все, кто прочёл, были потрясены его тончайшим пониманием женских фанаберий. Современниц бросало в жар. Кто читал. На французском, естественно, – Бальзак был француз. Поэтому сперва от его писанины зарделись француженки, за ними дело дошло до итальянок, потом и до русских читательниц. Собрался настоящий фан-клуб. Бальзака обсуждали, даже комментировали – в тогдашних журналах регулярно появлялись как хвалебные, так и хулебные статьи. И тоже, конечно, по-французски. В России тогда по-русски читали и писали с затруднением. Книги выписывали из Франции. 

Первый перевод Бальзака сделал не кто иной, как Достоевский. «Евгению Гранде» он перевёл, тоже вполне себе бальзаковскую девушку. Россиянки ахнули – те, кому родители и мужья не запрещали читать всякое такое. Многим запрещали, из опасений, что набьют головы мыслями. Придёшь домой с заседания Государственной Думы, а там сидит жена мало того что бальзаковского возраста, так ещё и исполненная романтических соображений. Надышалась уже духов и туманов… Считалось, что мыслительный процесс может нанести вред здоровью молодой женщины, девушки. Зрение можно испортить, осанку, не говоря уже о характере. А всё он виноват – Бальзак! И ему подобные. Виктор Гюго туда же. Они ещё дружили, сюжетами обменивались.

Писатель Оноре де Бальзак был плодовит в литературном смысле. Кроме того, он обожал женщин вообще и в частности женщин постарше. Грубо говоря – тридцатилетних. Из биографии писателя известно, что его первой любовницей оказалась именно такая дама «в возрасте», слегка за тридцать, у которой сын был ровесником молодому Оноре. Сын был как нельзя кстати. Ну, вы помните сюжет «Театра», да? Примерно так всё и было. Вроде бы дружил с сыном, а мамочка на терраске хихикала, в гамаке, под зонтиком. Понятно, что подобные связи долго не тянутся, рано или поздно надо писать финал. Расставшись с любимой физически, Оноре продолжал дружить с нею интеллектуально. Переписывался, даже иногда обедал у неё. Может, даже ужинал. А потом и завтракал. Да какая разница! Что вы привязались к мадам! Надо же ему было где-то набраться амурных помыслов. К кому ещё идти? Конечно, к женщине! Так и повелось. Бальзак укоренился в возрастных любовницах. Каждая следующая у него была – опять тридцатилетняя или немного за тридцать. 

Уж как они злились, когда ветреный любовник менял их, одну за другой, на следующую. Однажды ему даже пришлось скоропостижно умереть почти молодым, чтобы перестать злить одну даму бальзаковского, уже по современным меркам, возраста. Им обоим было тогда что-то около пятидесяти. Возраст, в котором наши современники только жить начинают – новые кроссовки покупают и билет в фитнес-центр, а Бальзак уже умер. От кофе. Так говорят. Никто толком не знает, от чего он умер, то ли от бронхита, то ли от гангрены, ударившись пальцем ноги об угол кровати. Но кофе и правда пил декалитрами. Два, даже три кофейника за ночь. Бальзак имел обыкновение работать ночью. Чтобы максимально обострить свою фантазию в тишине, он постоянно пил кофе – чашка за чашкой, как бешеный. В результате его организм не выдержал и умер, по современным меркам – во цвете лет. Другие говорят, что его сгубила женщина бальзаковского возраста. Даже имя называют – Эвелина Ганская. Русскоподданная. 

Они познакомились по переписке. Бальзаку писали сотни дам, жаждавших получить хоть пару строк от автора бестселлера «Тридцатилетняя женщина». В результате письма от поклонниц он грёб мешками. И вот, зимним вечером 1832 года, Бальзак открыл роковой конверт. Ему писала женщина самого любимого писателем возраста. «Иностранка» – так было подписано письмо, полное похвал его литературному дару. Завязалась переписка. Иностранка писала столь изящно, что Бальзак зачитывался, её почерк выдавал в ней прекрасное происхождение и образование. Аристократка!

Бальзаку было не привыкать к аристократкам. Герцогини и графини часто пополняли его список любовных побед. Чего скрывать, он обожал женщин, и они это сразу чувствовали. С приходом писательского успеха в жизни Бальзака появились толпы медам. Ведь не напрасно он выбрал целевой аудиторией именно их – их сердца, их умы и души. Королевская крестница, любовница императорского маршала, герцогиня, графиня, баронесса... Каждая из них втайне мечтала, что именно она, как в сказку шагнёт, завтра окажется на страницах его нового романа. И вот русская аристократка. Она обвела его вокруг пальца, заинтриговав с первых строк – анонимно, она втянула его в игру, правила которой устанавливала сама. Она попросила его сообщить ей через печатное издание, дав объявление в газете «Котидьен», что он не остался равнодушным к её посланию, желает переписываться с нею. Прочтя первое письмо незнакомки трижды и ошпарившись кофе, наутро писатель побежал в издательство. В следующем письме дама сообщила ему адрес. Почтовый роман заполыхал пожаром, Бальзак вспыхнул, как веник у печки. Что он нёс! «Вы одна можете осчастливить меня. Я стою перед вами на коленях, моё сердце принадлежит вам. Убейте меня одним ударом, но не заставляйте меня страдать! Я люблю вас всеми силами моей души – не заставляйте меня расстаться с этими прекрасными надеждами!» И это он пишет женщине, о которой не знает ничего, кроме стиля её письма.

Встретились в Швейцарии. Уселись там в одном погребке, заказали кофе. Было сразу ясно, что этот кофе только повод, чтобы немедленно наброситься на главное блюдо. Бальзаку на тот момент было тридцать четыре года, его даме – тридцать два. Она была прекрасна, как ромовая баба к завтраку. Полненькая такая, с живыми глазками, черноволосая, локоточки перламутровые, она потрясла влюблённого писателя до глубины души. Ему стало казаться, что ямайским ромом пахнут сумерки. Пришлось экстренно заказать рюмочку успокоительного. Он же произвёл на неё самое отталкивающее впечатление, какое только мог оказать мужчина. Простолюдин! 

Она с первого взгляда определила то, чего даже предполагать не могла за человеком, умеющим столь изящно заплетать слова в узоры. Неопрятный, небрежно одетый, не соблюдающий этикета, весь какой-то неумытый. Впрочем, его живой темперамент вскоре растопил ледок её чувств. Подлинное восхищение, пылающее в глазах мужчины, даже самого завалящего, творит с женщинами чудеса. Пятна на пальцах? Засаленные манжеты? Да это же не грязь – это просто чернила, сказала она себе.

Урождённая графиня Ржевуская, в замужестве Ганская, была полька, русская подданная. Она ему, конечно, с ходу приврала, сообщив, что ей всего двадцать семь лет. Стеснялась своего возраста. Но ведь и в наше время кто ж тебе сознается, что не за горами все бальзаковские пятьдесят? Эвелина оказалась замужем за дряхлым (ну почти) пятидесятилетним дедушкой, украинским помещиком. Он даже предполагать не мог, до какой степени он тут лишний! Неприятный такой, сидит в халате, брюхо вывалит, ещё и курит. Он был совершенно некстати. Понятно, что влюблённые не могли видеться часто. Но переписка их горела, как чахоточная. «Мой обожаемый ангел, я без ума от тебя: стоит мне только подумать о чём-нибудь, как ты встаёшь перед моим мысленным взором! Ты встаёшь перед глазами такой, какой была вчера: прекрасной, божественно прекрасной. Вчера весь вечер я говорил себе: «Она моя!» Эвелина же, в отсутствие любовника, делилась с подругой своими чувствами. «Только художники могут доставить женщине истинное наслаждение», – шептала она на ушко Нине Турчиновой. От этого сообщения уши Нины вспыхивали, как ошпаренные. Что же там творилось у Бальзака, можно представить. В общем, любовников плющило дистанционно. Так они переписывались десять лет подряд. 

Лишь однажды их переписка совершенно прервалась, чтобы возобновиться с огромным перерывом. Оказывается, скучный муж, заметивший, что ему больше ничего не светит, изволил опочить в бозе, и Ганская устраивала наследство. На самом деле она там просто переживала чисто возрастной кризис, располнела, подурнела, и всё такое. И было поставила на себе крест как на объекте вожделения. Не тут-то было. Встретившись в Петербурге, куда Бальзак подался ради свидания с дамой сердца (мысль о том, что они семь лет не виделись и могут вообще не узнать друг друга, как-то не приходила в его голову), несмотря на то что не мог не заметить некоторых перемен в любимой, он добился от Эвелины согласия на брак. 

В течение следующих пяти лет влюблённые продолжали препираться по почте, встречаясь лишь изредка, чтобы обменяться страстными признаниями на нейтральной территории – в Швейцарии, например. Проблема состояла как будто в том, что разрешение на брак дворянка Ганская должна была получить у самого русского царя. Напрасно они так замешкались. К моменту, когда разрешение таки было вымозжено у государя, Бальзак уже чувствовал себя настолько плохо, что жениться ему не стоило даже на собственной сиделке, если бы она согласилась. И все-таки он осуществил мечту. Нетвёрдою рукой он написал в дневнике: «Я женился на единственной женщине, которую любил, которую люблю ещё больше, чем прежде, и буду любить до самой смерти. Союз этот, думается мне, – награда, ниспосланная мне Богом за многие превратности судьбы, за годы труда, за испытанные и преодолённые трудности. Я не знал ни счастливой юности, ни цветущей весны, но теперь у меня будет самое солнечное лето и тёплая осень». Он ошибался. Осени Бальзак не пережил. Зато пережил бурный финал лета. 

Узнавшая, что вышла замуж за бедного и больного, Ганская до последнего и представить не могла, какую нереально шалопутную жизнь вёл её возлюбленный все эти годы, – она была потрясена известием, что писатель не только не имеет денежного состояния, даже наоборот, он всем должен. Бальзак, легко находивший слова по любому романтическому поводу, с такой же лёгкостью относился и к деньгам – он сорил. Его баснословные гонорары иной раз не успевали долететь у него до кармана, как расходились на всевозможные прибабахи. Узнав об этом, его молодая жена не сумела сдержать польско-русского темперамента. 

Километры бумажных излияний, написанные этими двумя друг другу за истекшие восемнадцать лет, взвились снопом искр и растаяли в один миг, унесённые ураганом ярости самой бальзаковской на свете дамы. Голая правда оказалась страшной, как восьмидесятилетняя кокотка. Бальзак, не имевший за душой ничего, кроме слов, к тому же утративший физическую привлекательность, которой он, к слову, и в молодости-то не блистал, стал для Ганской персонажем омерзительным. Негодяй! Он столько лет морочил ей голову! Она всё ему сказала. Через пару месяцев после этого Бальзак умер. Слился в иной мир. Это был финал подлинной любви двух людей бальзаковского возраста. То есть финал, оправдывающий и сам бренд. Женщина, научившаяся думать собственной головой, не всегда умеет учесть все технические нюансы. Кто виноват? Бальзак? Обоим пришлось умереть, чтобы как-то развязаться с этой историей. Но бренд остался.

Врата ада

Так что же такое эта бальзаковская дама, которой так опасаются стать в молодости? Дама, приятная во всех смыслах, не лишённая ничего, кроме собственно юности. Вот, к примеру, баронесса Якобина фон Мюнхгаузен, чей светлый образ в молодом зрителе вызывает глухую неприязнь, – это настоящая бальзаковская женщина. В возрасте – это раз. И откровенно поумневшая за прежние годы. Замечено, что во время просмотра картины «Тот самый Мюнхгаузен», в которой фигурирует означенная героиня, она кажется зрителям тем симпатичнее, чем ближе по возрасту к баронессе оказывается сам зритель. И если по молодости симпатия устремляется в сторону красавицы Марты, то чем старше становишься, тем лучше понимаешь баронессу Якобину. К сорока пяти она делается своей в доску – сестра! Получается, что женщину бальзаковского возраст поймёт только другая женщина того же возраста. Потому что они банда.

Вот как пишет про возраст Б. одна современная нам и очень модная психологиня: «Женщины от тридцати пяти и за сорок – это женщины, прошедшие врата ада, вырастившие взрослых детей и вдруг оказавшиеся свободными – морально, духовно и физически. Они как бы заново рождаются, заново переосмысливают свою жизнь и видят, что в этой жизни нет преград. Есть возможность жить, любить, отдаваться новым чувствам по полной и без страха. Это уже самостоятельные женщины...» Страх, кстати, она не зря упоминает, поскольку он преследует женщину ещё со времён Евы. Вечно она чего-то боится или опасается. То одета она слишком простенько, то родители запрещают что-то, то муж потом. Потом мораль на неё навалится. Во все века её терзали фобии. Страх сопровождает молодость. 

То ли дело в нашем, бесстрашном веке! Чего бояться? Родителей? Они сами такие. Беременности? Не смешите меня. Последнее, чего остаётся побаиваться, – это старости, подкравшейся незаметно. Сидишь такая, чувствуешь – неотразимая, ещё совсем юная кошечка, когти покрасила, туфли вот новые… а зрителю-то очевидно, что твоя песенка спета. То, что ещё вчера казалось – освещение неудачное, сегодня – просто возраст. Вот, к примеру, в кинофильме «Осенний марафон» играли две актрисы – Наталья Гундарева и Марина Неёлова. На момент съёмок обеим им было едва по тридцать: Гундаревой – тридцать лет, Неёловой – тридцать два года. Но разве так, на современный взгляд, должна выглядеть «девочка» в этом возрасте? Или, к примеру, Барбара Брыльска в «Иронии судьбы…»

О героине известно, что ей тридцать четыре. Но выглядит-то она, по современным меркам, на все сорок, если не сказать больше. Впрочем, это были женщины не просто, а именно советские. Их жизненные прообразы должны были смотреться ещё хуже. Реальность же сильно отличалась от кино. Точно так же расходится с современным представлением о бальзаковской героине и Вера Алентова в фильме «Москва слезам не верит». Для сорока лет, которые она декларирует по сценарию, она выглядит, по современным меркам, несколько устало. А помните старинный фильм «Золушка»?

Советский кинематограф гордился тем фактом, что актрисе, которая играла юную Золушку, на тот момент было больше 38 лет и якобы в кадре об этом невозможно догадаться… Вероятно, так и обстояло дело в ХХ веке, когда бальзаковский возраст начинался у женщин около сорока лет. Сегодня, когда он передвинулся к пятидесяти, возраст актрисы Жеймо в кадре не вызывает сомнений. В ХХ веке можно было не замечать, что Золушка не так уж молода. В ХХI невозможно не заметить. Как писали классики: «Молодая была давно не молода. Ей было не меньше тридцати пяти лет». Повод закомплексовать?

Бальзак не дремлет

Политический деятель в юности и очень крутая дама Ирина Хакамада в одном из интервью призналась, что ей вот незнакомы комплексы по поводу возраста, пусть бы даже и бальзаковского. Поскольку она-то всегда была в форме и выглядела значительно моложе своих лет. Как говорится, «ни за что не дашь». Как удаётся? Говорит: «Это связано и с генетикой, и с тем, что я много работала. Но вообще, чтобы не стареть, надо, во-первых, не истерить, не предъявлять мужчине счёт того, что он вам обязан. 

Как только женщина произносит: «Я тебе всю жизнь отдала. Ты мне всю жизнь погубил», – всё, ей конец. Потом надо смотреть в зеркало по утрам и говорить самой себе: «А я лучшая». Нужно следить за собой, создавать свой стиль, заниматься спортом, творчеством. В любом возрасте можно начинать всё заново. Главное, чтобы был источник энергии. У энергичной женщины отсутствует возраст. Потому что у неё вся энергия в глазах. А женщина, замученная средой и мужчинами, и в восемнадцать лет уже выглядит как старуха». Так и сказала. И ушла заниматься спортом и политикой.

Таким образом, получается, что независимо от того, во сколько лет бальзаковский возраст наконец-таки наступает, его определяет тонкая граница между несомненной юностью и тем, что можно назвать зрелостью. То есть это вообще не возраст, а скорее определение момента, когда для женщины начинается кризис перехода из девушки во взрослую даму. И если в прежние времена этот момент действительно настигал женщину около тридцати лет, то теперь он просто основательно подвинулся. И выглядит это как прощание с основным женским ресурсом – молодостью лица и юностью тела. Обычно это происходит внезапно, но болезненно. Кассир в супермаркете, например, окликнет: «Женщина! Это ваш товар?» И всё. Понимаете? Это – всё. Ещё утром ты была девушка, а к ночи ты вообще незнамо кто.

Занервничаешь тут. По наблюдениям психолога Марины Комиссаровой, возраст женщины можно условно классифицировать на три архетипа: девушка – Селена, женщина – Диана и Геката – немолодая женщина. Интересно, что на практике ни у кого толком не получается вычленить из этой триады Диану. Как будто её нет. Например, художницы, которым поручено нарисовать эти три женских образа, грешат тем, что не могут нарисовать Диану так, чтобы она чем-то отличалась от Селены. Выходит, что женщина линейно у них выстраивается из Селены прямиком в Гекату, минуя Диану – зрелость. Находясь в возрасте Дианы, она продолжает оставаться всё той же девушкой-Селеной. «В жизни происходит то же самое, – пишет Марина Комиссарова. – Кризис возраста переживается именно как «из Селены – в Гекату», минуя Диану. И большая часть переживаний связана как раз с тем, что Гекатой в тридцать пять – сорок лет становиться очень рано, тем более в тридцать. А вот Селеной быть уже поздно, и, понимая это, многие женщины испытывают обиду и злость. Они чувствуют, что им отказывают в праве считаться нормальными Селенами, что их как будто выпихивают в фазу Гекаты, а она им пока преждевременна».

Между тем этот феномен – отказ идентифицировать себя со зрелостью – свойствен в большой степени европейской культуре. И причина тут, похоже, во всё том же культе молодости и сексуальности, навязанном – кем? Принято писать – социумом. Хотя непонятно, кто это такой в данном случае? Видимо, индустрией моды всё-таки. Желание бесконечно наряжаться, доводя свой внешний облик до невозможного совершенства, в духе «на лабутенах, нах, и в восхитительных штанах», свойственно именно девичьему миру. Материнство, напрямую связанное со зрелостью, несколько отшибает у женщины желание тотально тратить жизнь на холю волос и ногтей. Не у всех, конечно, но чаще всего. Центр тяжести жизни смещается в сторону ребёнка. Интерес к моде становится несколько умозрительным. Она всё ещё просматривает журналы. Но – куда я всё это надену? Индустрия моды и потребления как такового изо всех сил старается удержать женщину на позиции девушки, всеми силами убедить её, что внешняя сексуальность – её высшая сила, которую следует беречь и сохранять. Выходит, что между «сексуальность» и «покупательская способность» стоит знак равенства. 

В тщетных усилиях сохранить сексуальность, которая у неё рифмуется с юностью, женщина будет покупать и покупать, как заведённая. И чем дороже, тем лучше. Как это просто. Европейский мир – это мир девичьих грёз. Младенцы и милые пупсы умещаются туда только в качестве ещё одних аксессуаров, сопровождающих сексуальность. Это очень хорошо видно из Instagram. Молодые мамы фотографируют детушек на фоне своих по-девичьи втянутых тел. Как будто юная принцесса продолжает играть в куклы. Всё несимпатичное остаётся за кадром. Мир принадлежит девочкам и принцессам. Европейская женщина на всю жизнь остаётся девушкой, невестой, феей, куколкой для постели. Все остальные роли для неё воспринимаются как лишний груз. В сущности, для неё самоцель – миновать Диану-зрелость, вот что. Вот чем страшен бальзаковский возраст – мёртвая земля. Там жизни нет. Что же нам остаётся? Изо всех сил продолжать притворяться девочками. До последнего бойца.

Есть оптимистическая новость. Все описанное имеет отношение только к нашему, европоцентричному миру. Но кто вам сказал, что Европа – эталон? На Востоке всё совершенно иначе. В Индии, например, в Марокко, в Израиле – бальзаковский возраст у них отсутствует. Бальзаковский? Нет, не слышали! И если речь идёт о женской зрелости, то это всегда будет восхищение и поклонение, вплоть до коленопреклонения перед материнством. Потому что не существует женственности без материнства. И это высшая стадия развития женщины. И переход из возрастной категории «девушка» к роли «мать» звучит как триумф жизненной целесообразности. Мать – наше всё. Мать, а вовсе не невеста, не секс-подруга, не девочка – центр вселенной, а мать – царица любого дома, семейного клана. Священная корова! 

Рассмотрев поближе подобную модель мира, европейки бы удивились и, возможно, променяли бы свою совершенно недостижимую вечную молодость, требующую суровой диеты и кровавого пота на тренажёрах, на роль локальной царицы, не требующую, в сущности, ничего, кроме любви. К себе и к своим близким. Европейская молодость и краса устремлены наружу, вовне, навынос. Восточная привлекательность – только внутрь, для дома, для семьи. А уж выглядишь ты на свои естественные тридцать или пятьдесят, в настоящей семье не замечают, детям это и вовсе невдомёк. Их мама всегда прекрасна, поскольку она – сама любовь.