Между строк «Приключения Бибигона»: загадки знаменитой поэмы Чуковского

История создания и публикации «Бибигона» — интересный пример того, как послевоенные надежды на изменения в обществе и культуре претворялись в определенные сюжеты и художественные формы и как потом эти сюжеты и формы вытеснялись публичной критикой и запретами на публикации. В эпоху оттепели, после долгого перерыва, «Бибигон» снова стал доступен читате­лям. С тех пор он зажил полной жизнью в советской и постсоветской лите­ратуре. В период с 2000-го по 2010-е сказка переиздавалась по неско­ль­ку раз в год, в честь главного героя поэмы назвали детский телеканал, в 2009–2010 годах Бибигон стал одним из ведущих программы «Спокойной ночи, малыши!». Однако уже во второй половине 1950-х атмосфера и об­стоя­тель­ства первого появления «Бибигона» на свет стерлись из читатель­ской памя­ти. Восстановим их здесь, чтобы лучше понять эту во многом зага­дочную поэму Чуковского.

Почему в «Бибигоне» нет ни слова о войне

Обложка книги «Приключения Бибигона». Художник Май Митурич. 1963 год

Чуковский начал писать «Бибигона» в июле 1945-го. Биографы и критики неоднократно замечали, что в тексте нет ни слова о прошедшей войне — и это намеренное умолчание, конечно, с самого начала входило в замысел Чуков­ского. Он уже пробовал писать о войне в жанре детской сказки: в мало изве­стной сегодня военной поэме «Одолеем Бармалея!» (1942) аллегорически изображалась битва животных под предводительством Вани Васильчикова со злодеем Бармалеем, а в финале побежденного злодея расстреливали по «все­народному приговору». В начале 1944 года партийные критики заклеймили эту сказку как «пошлую и вредную стряпню» и объявили «политически опас­ной» — за перенос челове­ческих конфликтов в животный мир. Разносная статья вышла в «Правде» и по­ста­вила на Чуковском клеймо «антинародного» поэта. Но решение не писать больше для детей о войне было вызвано не напад­ками критиков — за ним сто­яло представление о том, что может дать советская детская литература юным читателям, только-только пережившим войну.

Чуковский называл «Бибигона» «последней сказкой своей жизни», как будто точно знал, что никогда больше не обратится к жанру, прославившему его как детского поэта. Свой путь поэта-сказочника он хотел завершить произведени­ем, которое бы полюбилось и запомнилось читателям: по многу раз редактиро­вал и переписывал уже готовый текст, добавляя или, наоборот, сокращая эпи­зо­ды, вставляя новых персонажей, а иногда и целые главы, как будто пытаясь найти идеальную форму для воплощения своего замысла. В чем же он состоял?

Первое, на что обращает внимание читатель любого возраста, — сочетание в тексте стихов и прозы, а значит, разных интонаций и темпов речи. Но и в по­э­ти­ческих фрагментах «Бибигона» размеры и ритмы стиха отличаются боль­шим разнообразием: здесь и хитрые чередования трехсложников, и четырех­стопный ямб со сплошными мужскими окончаниями, и хорей, как в считалоч­ках. Интонация текста колеблется от высокой патетики в духе «Мцыри» до счи­­­талочки или предельно коротких прозаических фраз, останавливающих полеты Бибигоновой фантазии и его резкие перемещения в пространстве.

В «Бибигоне», как и в более ранних «Мойдодыре», «Мухе-цокотухе» и «Федо­ри­ном горе», сказка плотно вписана в быт, только здесь — впервые в творче­стве Чуковского — окружающая обстановка становится предельно конкретной и автобиографической. Действие происходит не просто в деревне или загород­ном доме, но на даче поэта в известном писательском поселке Переделкино. С Бибигоном играют не просто дети, но внуки и внучки Чуковского, а в каче­стве других персонажей выступают и другие обитатели дома: кошка, собака, домработница Федосья Ивановна… Но главное — сам рассказчик, Корней Ива­нович Чуковский, пишет о Бибигоне стихи, придумывая его историю, и одно­временно является персонажем этой истории, собеседником и соседом чудес­ного человечка.

Летом 1945 года Чуковский решил, что именно такого героя с безудержной фантазией нужно подарить настрадавшимся за время войны детям, которых — в этом не приходилось сомневаться — после Победы вряд ли ждали социальное и материальное благополучие.

Как Мюнхгаузен превратился в Бибигона

Иллюстрация Мая Митурича к «Приключениям Бибигона». 1963 год

Литературная генеалогия Бибигона вырисовывается достаточно отчетливо: фантазер и хвастун, постоянно попадающий в переделки, побывал на Луне (и даже на ней родился), гордо заявляет о своем дворянском происхождении («граф Бибигон де Лилипут»), носит камзол и треуголку с пером… Все эти черты поразительно напоминают барона Мюнхгаузена — героя, о приключе­ниях которого Чуковский в 1923 году рассказал в переложении с английского книги Рудольфа Эриха Распе, а затем, в 1928-м, в обработке книги Готфрида Августа Бюргера, создавшего на основе книги Распе еще один вариант расска­зов Мюнхгаузена.

В 1920–30-е годы Мюнхгаузен был дорогим и важным для Чуковского персона­жем: в устных выступлениях и в критических статьях поэт настойчиво доказы­вал, насколько важна для формирующейся детской психологии и мировоззре­ния фантазия, как развивает она критическое мышление, чувство юмора и сло­га. Неслучайно написанную в 1929 году статью «Разговор о Мюнхгаузене» Чуковский неизменно включал во все последующие переиздания своей книги «От двух до пяти». Чтобы сделать параллель между Бибигоном и Мюнхгаузе­ном уже совершенно прозрачной, Чуковский демонстративно посадит любо­пыт­ного лилипута на свой письменный стол, где «среди книг и газет» он будет читать «Приключения барона Мюнхгаузена».

Впрочем, у Бибигона есть немало черт, указывающих на его существенное отли­чие от прототипа. В «Приключениях Мюнхгаузена» барон — главный герой и единственный рассказчик. Ни у Распе, ни у Бюргера право голоса и перо не доверены больше никому, а значит, никто не ограничивает полет мюнхгаузеновского воображения. В статье 1929 года Чуковский заметил: исто­рии Мюнхгаузена устроены так, что оценка их правдоподобия и художествен­ного мастерства находится в сфере компетенции читателя и основана на пол­ном доверии к его здравомыслию.

Бибигон обрисован иначе. Он редко говорит сам, в основном описывается рассказчиком-поэтом и, в отличие от ловкого Мюнхгаузена, не может само­стоя­тельно выбраться из передряг, в которые постоянно попадает на передел­кин­ском дачном дворе. Если Мюнхгаузен всегда остается целым и невреди­мым, то Бибигон постоянно переживает крупные встряски: как минимум четы­ре раза тонет, после битвы с драконом на целый месяц оказывается прикован к постели и едва не погибает от ран.

Мир Мюнхгаузена — полный опасностей лес и большая дорога. Бибигон лишь изредка покидает пределы дачного двора. Из лоскутков ткани и обрывков бу­ма­ги ему сшили одежду, построили уютный кукольный домик, его еда не бо­ль­­ше горошины, а пьет он из наперстка… Мюнхгаузеновский размах умень­шен до микроскопических размеров, а большой мир авантюрного романа сжат до дачного участка. Бибигон — это Мюнхгаузен одомашненный и приручен­ный, в буквальном смысле слова, так как он помещается на ладони.

Рассказчик неоднократно порицает Бибигона за хвастовство и самовлюблен­ность и даже в одной из первых глав всерьез предлагает своим читателям забрать у него несносного лилипута. Получается, что Чуковский-персонаж, от которого мы и узнаём о приключениях Бибигона, выполняет в сказке функ­цию здравомыслящего взрослого, который деликатно и назидательно ограни­чивает детские фантазии.

Вероятно, все эти трансформации образ Мюнхгаузена претерпел по двум при­чинам. Одомашнивая его, описывая свой дачный дом и себя самого, Чуковский развивал им же созданный миф о дедушке Корнее, поэте-патриархе, ведущем идиллическую (а на самом деле, конечно, очень трудную) жизнь в Пе­ре­дел­кино. В 1940-е годы Чуковский пытался экспериментировать с парадок­саль­ным жанром сказки — свидетельства «от первого лица». В 1944 году в Ал­ма-Ате мультипликатор Михаил Цехановский экранизировал сказку Чуковского «Теле­фон»: в этом анимационном фильме совмещены снятое на кинопленку изобра­жение Чуковского, который читает текст, словно разыгрывая реально произо­шедшие с ним события, и мультипликационные образы животных. Мир «Биби­гона» построен по схожему принципу.

Однако была и другая причина. Помня о жесткой критике, которой подверг­лись в свое время и русские переложения Распе и Бюргера, и его собственные сказочные поэмы, Чуковский хотел выстроить прочную линию обороны от пе­да­гогов-дидактиков: герой, подобный Мюнхгаузену, уже не мог получить в сказ­­ке полную свободу действий, он нуждался во взрослых проводниках и посредниках.

Реабилитация фантазии

Иллюстрация Мая Митурича к «Приключениям Бибигона». 1963 год

«Приключения Бибигона» могли бы с успехом стать сказкой о том, как неиз­вестно откуда взявшийся мальчик-с-пальчик был перевоспитан в доме совет­ского писателя и успешно социализировался в Советском Союзе. В первых гла­вах кажется, что Чуковский ведет свое повествование именно к такому, много­кратно опробованному в советской литературе финалу. «Я, конечно, засмеялся: „Что за вздор!“», — сообщает рассказчик о своей реакции на невероятные исто­рии Бибигона. Но постепенно к недоверию примешивается жалость («Тонень­кий он, / Словно прутик, / Маленький он / Лилипутик») и даже восторг перед Бибигоновой храбростью, и старый поэт начинает любить Бибигона, уважать его и сочувствовать ему из-за разлуки с сестрой Цинцинеллой.

От эпизода к эпизоду становится яснее, что хвастовство и непоседливость — оборотные стороны Бибигоновой смелости. А его главная история — о Луне и заточенной там Цинцинелле, коварном драконе, злом волшебнике Брунду­ляке, скрывающемся под обличьем индюка, — оказывается правдивой. В редак­ции сказки 1956 года все обитатели Переделкино видят после гибели Брунду­ля­ка, как спадает заклятье не только с мышки Цинцинеллы, но и с других лю­дей, которых индюк когда-то превратил в животных: Чуковский не пожалел красок для очевидной политической параллели с процессом реабилитации и освобождения заключенных, начавшимся после смерти Сталина.

Так рассказчик (он же скептически настроенный дедушка-поэт) проходит путь от недоверия к принятию и одобрению фантазии как важнейшего свой­ства человеческой личности. Он оправдывает и обосновывает ее не чем иным, как храбростью, ведь именно храбрость и самоотверженность стали тракто­ваться к концу войны как главные достоинства советских людей. Воспитанию храб­рости посвящали сотни и тысячи страниц педагогической периодики, учеб­ников психологии (возрожденной в рамках учебных программ как раз в сере­дине войны) и художественных книг.

Советская идеологическая конъюнктура 1945 года предоставила Чуковскому очень удобный инструмент для того, чтобы вернуть фантазии утраченные ею в предыдущие десятилетия права. Однако произошедшие уже в 1946 году идеологические сдвиги стали, в свою очередь, причиной поражения Чуков­ского в его битве с противниками фантазии.

Советская власть против Чуковского

Иллюстрация Мая Митурича к «Приключениям Бибигона». 1963 год

В июле 1946 года ЦК ВЛКСМ начал кампанию по водворению «воспитательно­го» начала в детской литературе. Чуковского вызывают для очного разбора «Бибигона», не понравившегося комсомольским чиновникам. Защищать его ездил Вениамин Каверин. Через несколько дней первый секретарь ЦК ВЛКСМ Николай Михайлов вынес вердикт: поэма с самого начала заслуживала самой острой критики, но никто из писателей на нее так и не решился — видимо, в си­лу приятельских отношений с Чуковским.

Знаменитое постановление ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» усугубило ситуацию. 29 августа на страницах «Правды» была напечатана статья журналиста Сергея Крушинского «Серьезные недостатки детских журналов», где «Приключения Бибигона» критиковались за примитивность, а редакция печатавшего поэму журнала «Мурзилка» — за неразборчивость. Эта статья оз­на­чала запрет на продолжение публикации в «Мурзилке» и невозможность лю­­бо­го другого издания «Бибигона».

К этому моменту в «Мурзилке» была напечатана значительная часть поэмы — правда, без финала, рас­сказывающего о победе Бибигона и фантазии (Чуков­ский называл эту часть сказки лучшей). В авторском исполнении «Биби­гона» записали на радио, и всю первую половину 1946 года Чуковский собирал дет­ские отклики: письма, рисунки, поделки, подарки, — чтобы устроить по­том выставку в Политехническом музее.

Статья Крушинского означала крах всех этих начинаний. Сам Чуковский вос­при­нял произошедшее как персональную, биографическую катастрофу: «В сущ­­­ности, я всю жизнь провел за бумагой — и единственный у меня был душевный отдых: дети. Теперь меня ошельмовали перед детьми…» И он был прав: «Бибигоном» дело не кончилось, переиздания и других его детских про­изведений надолго приостановились.

Чуковский также был обеспокоен тем, что его читатели так и не узнали окон­чания истории отважного лилипута:

«„Бибигона“ оборвали на самом интерес­ном месте… Главное, покуда зло торжествует, сказка печатается. Но там, где начинается развязка, — ее не дали детям, утаили, лишили детей того нравст­венного удовлетво­ре­ния, какое дает им победа добра над злом».

«Приключениям Бибигона» пришлось дожидаться публикации более десяти лет: сказку напечатали в 1956 году в составе книги «Чудо-дерево». А в 60-е, когда фантазия и романтический порыв снова оказались в почете, поэма вы­дер­жала три отдельных издания. Однако в целом советская литература после­военного времени так, кажется, и не нашла ключа к этой последней сказке Чуковского.