О порочности невесты и домашнем насилии и жалости: о чем писали читатели Льву Толстому

«Граф Лев Николаевич! Человек я очень маленький, и разве только лета мои да целая куча пережитых страданий дают мне право на обращение к вам. Дело в том, что только сегодня мне удалось достать и прочитать вашу „Крейцерову сонату“…

Читая ее, жалела только о том, что она вышла теперь, а не двадцать лет тому назад; эгоистично жалела, ради себя. Я бы не разломала тогда так глупо свою жизнь из-за пустого, ревнивого подозрения, я бы остановилась вовремя. И думаю я, что эта вещь — чисто педагогическая, потому что она заставляет дух перерастать плоть. И хочется мне, теперь уже матери и бабушке, избавить детей моих от тех роковых, гадких ошибок, которые делала я.

Вот я и решилась писать вам и просить у вас подарить мне один экземпляр этой „Крейцеровой сонаты“, чтобы сделать из нее настольную книгу моих детей. Купить ее нет возможности; достать можно только на день, много два. Человек я небогатый, живу трудом и содержу семью дочери, вышедшей замуж за студента, которому некогда работать, потому что надо учиться. Знаю я, что моя просьба очень дерзка. Но вы уж как-нибудь простите мне это и не откажите в ней. Что же делать, если ваша „Соната“ перевернула всю мою сорокапятилетнюю душу? <…> О Лев Николаевич! Нужна мне ваша „Соната“, нужна, нужна и нужна! Спасибо вам, спасибо, спа­сибо!»

Без даты

О любви, физиологии и ужасах брачной ночи

«Нет, Лев Николаевич, неверно, страшно фальшиво говорит Позднышев. Не могу я высказать, не умею, нет у меня таланта вашего и даже просто слов не хватает оспаривать вас. До слез обидно и хотелось бы доказать противное. Вспоминаю свою молодость. Мне было шестнадцать лет в 1876 году, когда я кончила гимназию. Сравнительно с теперешними девушками я была глупа, то есть „мало читала“ и ничего не знала из естественных наук. Читать нам ничего не запрещали, хоть мать и отмечала в каталоге книги негодные и хорошие… Как мы зачитывались „Войной и миром“! Много раз после найдешь, бывало, открытый том хоть посередке, начнешь читать и не отстанешь, пока опять не прочтешь до конца. Увлекались „Пугачевцами“, „В лесах“, „Анной Карениной“ — везде, где есть любовь, любовь идеальная, чистая, любовь сердцем. И мы не знали, нам никто не разъяснял, что нет такой любви сердцем, что по физиологии это совсем не то…

По праздникам собиралась молодежь, мы читали, обсуждали, спорили, но ни у одного из наших посетителей не навернулся бы язык прочесть нам, девушкам, хотя бы вашу „Сонату“. Скоро я полюбила одного из наших старых гостей (тридца­ти двух лет), полюбила опять-таки сердцем, всем сердцем, всею страстью, как и он меня!

«Вот где разврат, эта медовая ночь и медовое утро с поздравлениями и любопытными взглядами»

Именно эта любовь сердцем была для меня дорога, и, если бы мне кто-нибудь доказал, что любовь его была жажда женщины, — пожалуй, этого до­вольно было бы, чтобы я разлюбила, перестала уважать моего жениха… Месяц до свадьбы прошел, понятно, в миловании, страстных ласках, и (бросаю опытный взгляд назад), и если бы не благоразумие жениха, я могла бы „пасть“, и (прибавляю теперь) это было бы вполне естественно и нравственно, хотя и не так на это смот­рит свет, признающий нравственною брачную ночь! Вот где разврат, эта медовая ночь и медовое утро с поздравлениями и любопытными взглядами. Надо много бес­стыдства за одну ночь приобрести, чтоб равнодушно, не конфузясь, переносить по­здравления. Через тринадцать лет стыдно вспомнить.

Я еще продлю это маленькое отступление, чтобы рассказать вам чувство женщины в брачную ночь. Как я уже писала, я любила жениха до самозабвения и если бы „пала“ в порыве ласк и страсти обоюдной, то все было бы этим скрашено, вы­звано, а потому естественно и необходимо. Но тут? Я целый день была занята укладкой вещей, пригонкой платья, узкими ботинками. Потом поздравления, потом пастор, для чего-то явившийся (хотя я и венчалась в православной церкви), разо­злил, потом домой приехали. Тут только разок меня охватило радостное чувство, как на картинке „Enfin seuls“; весь же день не видала жениха, даже и очень мало о нем думала. Муж усталый, чуть не больной от хлопот и возни — ему бы спать лечь часов на двенадцать самое лучшее, а тут хочешь не хочешь иди к молодой жене. Молодая же жена, легши в постель, почувствовала под простыней клеенку (заботливо положенную любящей матерью), и этого довольно было. Меня охватило такое гадостное чувство, за которое еще и теперь стыдно перед мужем. Спраши­вается, что это за ночь, что это за поздравления?

«Меня охватило такое гадостное чувство, за которое еще и теперь стыдно перед мужем»

Я знаю девушку, вовсе не наивную, страшно любившую жениха, которая убежала в первую ночь — так ей показалось все грубо, несогласно с мечтаниями. Потом вернулась, конечно, и имеет ребенка. Она говорит, что жениху дочери расскажет и предупредит. Я тоже. Мужчина, говорят, совсем иначе на это глядит. Но женщина только тогда может найти удовле­творение в этом акте, когда он происходит в порыве любви, — тогда в любимом че­ловеке, как в своем ребенке, ничего нет гадкого, брезгливого. Иначе брр.

На этом я остановлюсь. Что вы и писатели другие делаете с нашими девушками? Не давать им читать книг и газет невозможно: сами возьмут, чтоб не ска­зать, что они не читали такого-то критика о „Крейцеровой сонате“ или об атавизме у Золя! <…>

<…>

Неужели же лучше отнять у нас все иллюзии, которые дают нам счастье, помогают нам сжиться с человеком, простить ему прошлое, верить в возможность прожить дружно, любовно, крепкой семьей до конца дней? Если возможно будущим мужчинам сделаться лучшими, чистыми — чего лучше, всякая девушка будет с та­ким счастливее. Но пока? Когда выучили девушек видеть насквозь вcе гадкое прошлое и отвратили ее тем от мужчины — лучше ли это? Что останется бедным женщинам в утешение? Ведь и детей-то, откровенно говоря, любишь сначала потому, что они от любимого мужа. Не знаю, любила бы я своего ребенка, если бы он как-нибудь зачался от противного человека. А какое жалкое существование девушки под старость! Что вы ей предложите? Добрые дела? Эх, никогда они не способны будут делать для других, не будет у них любви к другим, потому что зачерствеют, все опротивеет, все люди мерзки будут казаться — и полюбят кошек».

1891 год

О семейной жизни и положении женщины

«Как это понять, что люди, отрицающие дома терпимости, отрицающие с ужасом и отвращением необходимость правильного посещения этих домов, у себя дома заводят хуже дома этого! Почему, не допуская мысли необходимость разврата, сами не могут обойтись без того, что, невзирая ни на какой протест, пользуются своей же­ной, как проституткой? Да, именно так, как проституткой. Иначе и нельзя назвать этого, если муж говорит целый день об ее дурном характере, об ее непонимании его, об ее дурном влиянии на детей и на его жизнь, клянет минуту, когда стал жить так, то есть с ней, и потом ночью является и, несмотря ни на какой протест, пользуется ею — как можно назвать это? Как понимать такую жизнь? Неужели это семья, это законный брак? Законный потому, что я не имею права распорядиться собой…

Дорогой Лев Николаевич, напишите вы об этом, вы сумеете вселить в сердца таких людей, что надо жить иначе не только днем, но и ночью. Ведь вас послушают, поймут. Ужас положения женщины, десять и пятнадцать, двадцать лет подряд рожа­ющей, кормящей без перерыва и отдыха, да еще в это время без перерыва служащей мужу для его похоти. Я пишу так не потому, что я не люблю своего мужа или люб­лю другого человека (даже писать противно). И мужа, и детей моих люблю. И не по­тому, что не хочу рожать и выхаживать детей, а потому, что хочу делать это разум­но, как все твари земные это делают, а не так унизительно, гадко. Ведь это так верно, Лев Николаевич, я чувствую, что от этого зависит многое в отношениях лю­дей. Так объясните же людям весь ужас такой жизни! Только скорее, скорее, сил больше нет терпеть!»

1901 год

О внебрачной семье и о том, как откупиться от грехов

«Милостивый государь, зная ваше хорошее понятие о религии, я прошу вас, что вы мне скажете на мой вопрос. Вопрос следующий. Вероисповедание мое православ­ное, и шестнадцатилетним, даже пятнадцати с половиной, я первый раз сделал соитие, и сделал с молоденькой девушкой, которую я, значит, нарушил. По прошествии не­скольких месяцев она родила, но, боже мой, сколько хлопот было. По прошествии еще нескольких месяцев еще родила, следовательно, двое детей, а мне только восем­надцать лет минуло с настоящего месяца. Следовательно, по уставу церкви я только еще могу перевенчаться.

«Пятнадцати с половиной, я первый раз сделал соитие, и сделал с молоденькой девушкой»

Один из младенцев скончался, другой находится болен, и я думаю, что ежели помрет, то и хочу дать ей деньжонок и, как бы сказать, рассчи­таться с ней, но, обращаясь к попам, те советовали перевенчаться, а как она бедная, то я не совсем согласен перевенчаться. Но я состою купеческим сынком, и все‑таки у меня есть мнение, чтобы перевенчаться, но не знаю, что сделать, и прошу вас, будь­те настолько добры, напишите мне, как Спаситель мира учил делать, которые нахо­дятся в таком положении. Если милость ваша будет дать ответ, то напишите в ре­дакцию „Саратовских губернских ведомостей“, следовательно, так вы напишете в редакцию письмо, в котором будет мне ответ, а редакция напечатает в газету, так как я состою подписчиком этой газеты и могу прочитать касающие до меня корреспонден­ции. Неизвестный вам.

Так и напишите: Неизвестному.

Царицынский купеческий сын, но проживаю в настоящее время в Дубовке по случаю ярмарки.

Прошу вас, мое письмо, как только прочтете, или даже нет, то сейчас истребите его, либо сожгите, либо изорвите. Слишком неприятно мне самому; я об этом никому не говорил, только вам открылся. Прошу убедительно никому не показывать, слишком совесть мучает при таких летах иметь незаконную жену и двоих детей. Слишком тош­но перед людьми и Богом. Пожалуйста, прошу дать ответ, что мне делать и как лучше жить. Мне ужасно хочется узнать, какое мнение будет у вас относительно меня и что я плохо сделал или сделаю».

Без даты

«Ваше сиятельство, умоляю вас ответить печатно и немедленно, как, по-вашему, должен был бы поступить Нехлюдов, если бы он был уже женат.

Дело в том, что зять мой до появления вашего романа сошелся с няней своего ребенка, которая теперь родила. Теперь же, под влиянием вашего романа, он счи­тает себя обязанным взять ее к себе, поселить в отдельном флигеле (они живут в де­ревне), одним словом, устроить на глазах жены другую семью. Вы поймете, как от этого страдает дочь моя. Она хочет уйти, но муж не дает ей сына, которого она боготворит. В конце концов дочь не выдержит этой пытки, тайком увезет сына и уйдет, но ведь она совсем молодая женщина и без всяких средств; что, если она сделается Катюшей Масловой? Нехлюдовых на Руси много, и подобных драм немало. Ответьте же, ответьте, учитель, на крик матери и жены, что нужно сделать в таком случае.

Имеет ли муж нравственное право ценою здоровья и спокойствия жены успокаи­вать свою совесть?»

1899 год

О проклятом инстинкте и спасении от падения

«Зная ваше учение о половом вопросе, я думаю, что один вы можете разъяснить мучающие меня сомнения. Кругом меня нет ни одного свежего человека, и потому я позволяю себе обратиться к вам. Теперь я в трудном переходном возрасте, когда пробуждается проклятый инстинкт, с которым не знаешь как бороться. Кроме того, является вопрос: нужна ли эта борьба и следует ли мне идти против природы? Знаю я, что мне ответят наши „ученые“ — доктора; знаю я, что скажут „интеллигентные люди“, которые сами все поголовно „не без греха“. В ваших сочинениях по этому вопросу я нашел такую мысль: „Что делать не павшему еще? Уберегаться всеми силами от падения“. (Привожу эти слова не буквально, ибо сейчас нет под рукой этой книги.)

Укажите же мне, как уберегаться от падения. Разъясните мне, как вы, считающий общение с природой условием счастья человека, в этом случае идете против этой природы. Я не знаю, что есть истина. Та ли жизнь — жизнь, которую ведут все окружающие меня люди, или та, которую вы ставите идеалом? Я знаю одно, что рассудок мой борется с чувством и теряет понемногу все свои доказательства и силы, смущаемый вдобавок всем тем разгулом похоти, который теперь бушует в нашем обществе. Одно у меня осталось непоколебимое желание — не быть как все, и это желание удерживает меня. Ответьте мне, Лев Николаевич. Так мне хочется пойти по настоящему пути, так не хочется погибать». 

От Л. Остроумова, в то время еще студента, 1907 год

О домашнем насилии и жалости

«Глубокоуважаемый граф Лев Николаевич, давно хотела к вам обратиться за советом, да не решалась, боясь вас беспокоить. Я дочь полковника, помещика Петер­бургской и Новгородской губерний. С семи лет лишилась матери; отец тогда занимал место земского начальника. Меня отдал на год к соседям, сам в это время сошелся с одной крестьянкой, замужней женщиной, и меня через год взял к себе. Одновре­менно к нему приехал его пасынок двадцати одного года. Я осталась на произвол судьбы — присмотра никакого. Пасынок его стал со мной играть половыми органами, но не изнасиловал меня. Он же заставил меня, восьмилетнего ребенка, вытащить от отца деньги, как после оказалось, около ста рублей. Отец его за это выгнал. Один­надцати лет я поступила в гимназию (но ее не кончила), а двенадцати лет отец меня изнасиловал и жил со мной до 1907 года, то есть до моего совершеннолетия. Я ничего не могла сделать, родные знали, но никто не хотел вступаться. Не буду говорить о том, что нравственно переживать мне пришлось много. Я никогда не любила своего отца, я его боялась, по натуре он очень груб. С ним духовного такого, хорошего никогда нельзя было разделить, он никогда не приласкал меня по-хорошему. В 1905 году у меня родился ребенок, которого он в Москве отдал в московский воспитательный дом. О рождении ребенка никто не знал, ибо я была в секретном отделении.

«Я никогда не любила своего отца, я его боялась, по натуре он очень груб»

После родов я поселилась в имении Петербургской губернии и жила одна, присматривая за управ­лением хозяйства… Отец мне стал писать грубые письма. Я решила подать в Петер­бургский окружной суд. В данное время уже много допрошено свидетелей, которые доказали в мою пользу. Из всех моих родственников вступилась только моя тетка (сестра отца) и ее дети.

От многих слышала, что отец в данное время очень страдает. Мне его стало жаль. Ведь ему шестьдесят восемь лет. Он воспитывался в Пажеском корпусе, жил все время хорошо, и вдруг — каторга. Мне казалось, что, когда я подам, мне будет легче, и теперь убедилась, что легче мне от того не будет. А он, быть может, за это время перестрадал больше даже, чем я за все года. Его могут скоро арестовать. Граф, а ведь я могу спасти. Отказавшись от заявления, мне грозит прокурорским надзором шесть месяцев отсидеть в тюрьме. Ведь я моложе его, могу легче это перенести…

Что мне делать, дайте совет, граф. Мне тяжело; в душе я ему простила. Уж что прошло, того не воротишь. У меня есть тетрадь, где я всю свою жизнь подробно описываю, вам же пишу кратко — вы ведь и так поймете. В монастырь мне больше не хотится, там нет ласки такой, простоты, которая должна существовать, по-моему, среди сестер. Граф, ответьте мне на письмо, дайте мне совет, как поступить с отцом, да и в жизни чем мне заняться. Я сейчас живу в Петербурге у двоюродного брата». 

1908 год

О порочности невесты

«Глубокоуважаемый Лев Николаевич, мир и многие лета!

Давно колебался, как мне быть, — обратиться ли мне к вам за советом. Вас, я знаю, так много беспокоят, а между тем вам нужен покой — но что же было мне сде­лать, когда я сознаю, что только ваш совет облегчит меня и послужит путеводной для меня звездой. <…> Я студент Киевского университета, еврей, юрист, в мае кончаю. Этим летом я возымел намерение жениться на образованной бедной девушке. День венчания был на­значен на 7 августа.

Моей радости не было границ: мне казалось, что я нашел сча­стье — чистую, невинную девушку. Но вдруг, о ужас! — узнаю, что она год была в сношениях с одним молодым человеком. И от кого узнаю? — от того же молодого человека, моего бывшего ученика. Узнал я за три дня до венчания. Родители невесты разорились на приготовления к свадьбе, а тут… Я мог по телеграфу отказаться от все­го, так как имелись неопровержимые доказательства преступной связи моей невесты с этим молодым человеком; но какое несчастье было бы для моей невесты — девушки, которую я так горячо любил самой чистой любовью! Какой ужас, какой позор! Она бы этого не пережила!

И я решил жениться на ней, чтобы снять с нее пятно ее прошлого, но потом развестись, если она не признается и не выразит раскаяния до… Я ждал, я думал, что она окажется честной и покается в грехах, но — ничуть не бывало. Когда я после… высказал свое мнение, что она не девственница, она кля­лась в невинности и даже пожелала, чтобы ее дочери были такими невинными. Тогда я ей подал письмо того молодого человека — письмо, в котором тот ей напомнил обо всем греховном прошлом. Запираться больше нельзя было, и она призналась. С тех пор червь кошмарных мыслей и воспоминаний грызет меня, и я не могу быть спокоен, не могу примириться с мыслью, что моя жена, ради которой я отка­зался от богатства, от почестей, так грешила до брака да еще хотела скрыть от ме­ня, обмануть меня. Полный решимости развестись с ней, я ее оставил в Одессе у ее родителей, а сам уехал к себе домой.

Уже пять недель я терзаюсь муками ада и не знаю, как быть. Временами мне кажется, что я еще сумею быть с нею счастлив (я ее люблю — она так очень хорошая, добрая), но порой мне кажется, что порок дол­жен быть наказан, а между тем она грозит самоубийством. Как же мне быть, великий учитель мудрости и высоких идеалов? Укажите путь — я по нем пойду в уверенности, что этот путь самый лучший. Если бы ваш просвещенный совет и не принес мне счастья внешнего, то внутренно я буду удовлетво­рен, так как для меня не будет и капли сомненья, что из двух зол вы мне указали меньшее. Советуйте мне, глубокочтимый Лев Николаевич! Ваш совет я буду чтить свято и нерушимо, каков бы он ни был, и день получения от вас ответа и совета будет самым памятным днем в моей жизни. Я же всю жизнь буду молить Господа Бога, да ниспошлет он вам многие лета на радость всему человечеству».

1909 год

Об измене мужа и о том, как дальше жить

«Многоуважаемый Лев Николаевич. Обращаюсь к вам с великой просьбой, с уверенностью в вашей готовности помочь страждущему, что вы мне не откажете в со­вете.

Я замужем тринадцать лет, имею двух детей, девочку двенадцати лет и мальчика шести лет. Вышла замуж по любви, любила сильно, чисто — так, как нужно лю­бить, любила даже с недостатками, которые бывают в каждом человеке. Работала за себя и, насколько в силах была, помогала мужу, временем не манкировала, тратила на себя самое необходимое, хотя было из чего и тратить больше. Мне все казалось, что я мало работаю, хотелось подвигов совершать — подвиги с малыми детьми и хозяйством не совершались, и приходилось довольствоваться семейной тихой жизнью. И то лад­но. По семейным обстоятельствам из деревни мы переселились в город и живем вот уже год вместе с моей матерью и сестрой двадцати трех лет.

Недавно я узнала, что муж мой живет с моей сестрой. Меня это поразило ужасно. Я рыдала, целовала его ноги, просила сказать мне правду — зачем обманы­вать; если любит ее, то зачем же меня обманывать, пусть скажет — и я уйду. Он на то мне ответил, что он ее не любит, меня называет святой — чистой, что с нею живет так себе, потому что гадкий человек, что мне уходить не надо, но если я сама уйти хочу, то он меня не держит, и если я его люблю, то пусть буду любить такого, какой он есть. Сестра тоже призналась, что играла только в любовь, а лю­бить серьезно — не любит и что постарается прекратить; муж то же самое обещал. Но я вижу, что у них продолжается по-старому, и, живя в одном доме и в тесноте, мне приходится на каждом шагу наталкиваться на ихние интимные свидания. И я неска­занно страдаю еще потому, что мне потом приходится принимать ласки мужа — когда то не поже­лается сестре; не принять его ласк — боюсь толкнуть его еще на худшее. В доме никто ничего не знает, и не скажу, они не могут мне помочь, я это вижу и чувствую.

Не могу дать себе совета. Уйти? — а чем прокормлю я детей своих (девочка поступила в этом году в гимназию), и хорошо ли я сделаю, лишивши детей отца? Умереть? — а дети? Жить вместе и терпеть? — тоже не знаю, хорошо ли это, а может, плохо. Целый день и всю ночь все думаю и думаю и страдаю, и опять думаю и не знаю, на что решиться. Муж тоже, как видно, страдает, но причину его страданий я не знаю: не говорит; да вообще мы теперь стараемся не касаться этого вопроса. Нравом он тихий, не мот, флегматичный. Ваше учение — не противиться злу. Но не могу разобраться, применимо ли то к данному случаю. Ради всего для вас святого, умоляю, посоветуйте, что мне де­лать, как поступить. Я верю вам, ваше слово для меня законом будет. Что вы мне ни посоветуете, я чувствую, мне не трудно будет исполнить. Я ничего не предприму, пока вы мне не ответите. Ваш совет будет для меня милостыней, которую вы всегда жаждете подавать бедным. Может, я, на ваш взгляд, не бедная — во всяком случае разъясните мне то, это будет также милостыня. Молю к вам помочь мне. Пока жива буду, буду молить Бога о вашем здоровье. Уважающая вас больше всех на свете». 

1908 год

О том, существует ли чистая любовь

«Несколько раз я перечитывала вашу „Крейцерову сонату“, и она всегда на меня производила такое тяжелое чувство, хотя я и не считаю себя в числе слабо­нервных барышень, что я не могла иногда заснуть по нескольку ночей подряд. Это было еще года два тому назад. Долго она не попадалась мне в руки, но вот как раз я полюбила, — я буду откровенна, позвольте, — стала его невестой, и я напала на нее. Что он высоконравственный и хороший человек, знаю и я, и мои родители. Знаю его и его семью с девяти лет. Но, когда опять я прочла „Сонату“, подумала о том, что может быть после — наша свадьба отсрочена на год, когда он будет совершеннолетним, — то мне стало невыразимо тяжело. Неужели это правда, не­ужели нет чистой любви, неужели нет? Что же это? Неужели все, все так? Он прекрасно пишет, массу читал серьезных хороших книг; я сама, как говорят, не по летам много читала. Хотя и у него, и у меня хорошие средства, мы хотели трудиться: он — писать, за ним все признают бесспорный талант (он не печатает еще и ни за что не хочет), я хотела всеми силами помогать ему, и потом — не смейтесь, я говорю правду — я хотела сделать для театра все лучшее: помогать и артистам в их нуждах, выдвигать таланты, возобновлять хороший, классический репертуар; вообще, я страстно люблю театр, хотя и не профессиональная актриса. И что же? Если нет чистой, хотя и супружеской, любви, если мужу нужна не помощница — мы вместе хотели добиться цели по мере сил, — а только женщина, самка, тогда выйти замуж нелепо, а не любить, вы поймите, в восемнадцать лет нельзя. Все, о чем мы меч­тали, все наши планы, мысли, все сводится на то, что это чувственность. Тогда не стоит жить, ведь сколько придется вынести столкновений, сколько жажды жизни.

«Ради бога, Лев Николаевич, объясните, неужели это все правда?»

Нет, не от малодушия хотела бы я умереть, а потому, что все, что кажется хоро­шим, чистым, все это только декорация для чувственности, все гадко и дурно. Ради бога, Лев Николаевич, объясните, неужели это все правда? Знаете, я так дорожу этой любовью и так боюсь разбить и волину жизнь, и свою! Я целые ночи не сплю, думаю над каждым словом, все думаю, что я понимаю не так. Но я говорила со многими людьми, за которыми упрочилась репутация хороших и, главное, умных, и ни от кого ни толку, ничего. Кто говорит: рано знать. Да как же рано, когда я объ­явлена невестой? Я с ума схожу, я не знаю, что и думать. Ради бога, помогите мне разобраться, я совсем запуталась. Простите, ради бога, что я вас беспокою, но только вы и никто другой не сможет меня спасти, именно спасши, потому что, раз ничего хорошего нет, все гадко и грязно, жить нельзя женщине. Еще простите грязное и бестолковое письмо, от волнения руки дрожат. Ваш ответ, если вы только захотите меня спасти, решит мою жизнь».

Без даты