Окоповый сленг: языковые новшества времен Первой мировой

В ходе Первой мировой войны среди военных и штатских очень быстро появились сленговые слова и выражения для описания изменившейся реальности. Массы мобилизованных солдат, раненых, беженцев, а также миллионы писем переносили новые понятия между фронтом и тылом. Языковые новации получали закрепление в СМИ, нормативно-правовых актах, литературе. Язык войны стремительно занял место языка мира.

Речь в окопах

Миллионы мобилизованных солдат, как в странах Антанты, так и в Центральных державах, неизбежно сталкивались с необходимостью овладевать наукой выживания в условиях окопной войны. Это потребовало не только умения рыть окопы, стрелять, бросать гранаты, распознавать по звуку свои и чужие снаряды и мины. Вчерашние сугубо гражданские люди должны были научиться слушать приказы, полные специфических военных терминов, взаимодействовать друг с другом во время боя (что в условиях, например, многоязычной армии Австро-Венгрии было очень непросто), а также просто общаться в периоды затишья.

Естественно, речь новобранцев была очень разнообразной, что объяснялось их происхождением, образованием и социальной средой, в которой они находились до войны. В конечном счёте, они должны были изобрести единый, понятный всем и каждому язык, чтобы максимально упростить коммуникацию. Этот процесс был подкреплён усилиями пропаганды, стремившейся навязать массам, и в первую очередь солдатам, особый язык для описания противника, союзников и вообще войны.

Подключалась и цензура, заставлявшая солдат писать особым образом, чтобы можно было сообщить домашним о себе максимальное количество сведений и одновременно быть уверенным, что письмо счастливо пройдёт проверку военной цензуры. Так, язык окопов (английская Trench Talks — «окопная речь», французский Argot des Poilus — «арго пуалю», разные словечки русских солдат) быстро освоил разные стороны повседневного быта окопников.

В первую очередь следовало обозначить противника. Так, французы довольно широко употребляли словечко «бош» (Boche), происхождение которого довольно туманно. Собиратели французского солдатского жаргона приводят версию, что впервые оно было зафиксировано ещё в 1866 году в значении «негодяй» (Mauvaise Caboche). В уличном арго постепенно это слово прилепилось к обозначению немцев (Allemande, и отсюда Alboche). Есть версия, что слово возникло из анаграммы эльзасской презрительной клички немцев «швоб» (Schwob), явно перекликающейся с этнонимом «шваб».

Как бы то ни было, война придала этому прозвищу исключительно негативный оттенок: бош стал грязным варваром. От этого слова немедленно были образованы название Bochie — Германия, глагол Bochiser — быть германфилом, Bochonnerie — акт грубого варварства по аналогии со словом Cochonnerie, т.е. «свинство», Bochophile — «германофил» и т.д. Немцы ненавидели это слово и всеми силами старались откреститься от прозвища. Уже в начале войны немецко-английский разговорник для германских солдат содержал фразу: «Мы не варвары, хотя это часто утверждают люди из Франции и Бельгии».

У британцев же немецкие солдаты носили имена «фриц» (Fritz) и «джерри» (Jerry), в речи британских офицеров проскальзывали «гунны» (Huns) — термин, малоупотребительный в солдатской среде и характерный скорее для пропагандистских газетных передовиц. В ход также шли слова со значением «капуста», «сосиска» и т.п. Турок в британских войсках называли «абдул» (Abdul), они же именовались «джонни» (Johnny), «джонни турк» (Johnny Turk) или «джако» (Jacko). Любопытно, что в русской армии для обозначения солдат немецкой, австро-венгерской и турецкой армий, похоже, не прижилось каких-то особых прозвищ. «Германец» или «немец» — чаще всего именно такие слова проскальзывали в солдатских письмах. Остальные противники также именовались по этнонимам: мадьяры, босняки, австрийцы.

Солдаты усваивали массу новой для себя военной лексики, приспосабливая и объясняя её на свой лад. В одном из писем с Восточного фронта в тыл неизвестный русский солдат даёт такое определение военному термину:

«А знаешь, братка, что такое слово «партизан»? Это, брат, сорви-голова, их занятие как можно дальше пробраться в тыл к неприятелю и произвести тревогу, а если удастся под случай — так и стащить что-нибудь в отступлении…»

Но в русской армии фронт, кажется, породил гораздо меньше слов, нежели это было в армиях союзников — британской и французской. Выпущенные во время и после войны словари включают сотни и тысячи новых словоформ, возникших за время конфликта. Французские и английские филологи тщательно задокументировали их, интерес к этой теме стабильно наблюдался и у журналистов, использовавших сленг в своих карикатурах и статьях. Часть слов была изобретена заново, а часть переосмыслена.

Возникли составные слова. Так, в английском языке, например, стали популярны выражения со словами Line, Front, Trench — т.е., «линия», «фронт», «окоп». Последнее слово могло быть использовано как для обозначения предмета одежды (Trench Coat — буквально «окопное пальто», хотя это был непромокаемый плащ), так и для болезни (Trench Fever — «окопная лихорадка»). Широко распространилось словосочетание No Man’s Land — «ничья земля», обозначающее участок земли между окопами противников.

В западноевропейские языки также широко проникли армейские цветовые обозначения. В первую очередь в английском языке из армейского сленга в язык всего остального общества (а оттуда и в иностранные языки) проникло старое слово Khaki, заимствованное в Индии из урду ещё в 1860-х гг., но в годы Первой мировой войны пережившее взлёт в употреблении. Благодаря широкому использованию на пропагандистских плакатах, слово «хаки» утратило своё цветовое значение.

Теперь выражение «надеть хаки» для молодого человека в Британии означало вообще оказаться в армии, пусть даже он и не носил форму такого цвета, оно превратилось в обозначение военной униформы вообще. Журналы предупреждали о быстротечных романах с военными, Khaki-Love, которые ничем хорошим не кончаются. В немецком языке новобранцы (солдаты и матросы) были «серыми» и «синими» — Grau und Blau, а во Франции мобилизованные и одетые в униформу становились Bleus или Bleusailles, т.е. буквально «голубыми».

В отношении русского языка С.И. Карцевский в 1923 году отмечал, что «минувшая война приучила население к сокращениям». Всё началось с условных телеграфных обозначений различных фронтовых и тыловых учреждений и должностей: главковерх — Верховный главнокомандующий, командарм — командующий армией, дарм — действующая армия, штакор — штаб корпуса, дегенарм — дежурный генерал армии, военмин — военное министерство, земгор — земский и городской союзы и т.п. Впрочем, это было характерно и для других стран. Французские наблюдатели также отмечали всё большее употребление сокращений в армейской и тыловой жизни, причём эти сокращения в речи солдат приобретали подчас совсем другое значение, например:

• G. A. N. — Groupe des Armées du Nord — «Северная группа армий», или Groupe des Animaux Nuisibles — «группа животных-паразитов»;
• R. V. F. — Ravitaillement de Viande Fraiche — «снабжение свежим мясом», или Réserve des Vaches Françaises — «резерв французских коров»;
• R. G. A. L. — Réserve Générale d'Artillerie Lourde — «главный резерв тяжёлой артиллерии», или Réserve Générale d'Embusqués Loufoques — «главный резерв бестолковых засад»;
• S. R. A. — Service de Repérage des Avions — «служба наблюдения за самолётами», или Sans Risque Aucun — «без всякого риска».

Язык тыла

Речь войны проникала и в тыл. Не во всех странах этот процесс был одинаков. Тот же Карцевский, говоря о России, замечает:

«Если оставить сокращения в стороне… то необходимо согласиться с Р. Якобсоном, что война сама по себе, т.е. независимость политических проблем, с нею связанных, почти не оставила следов на языке. Кое-что позабылось уже, как, например, окопаться в тылу или самоокопаться, шкурник, земгусары или земгусарики, ловчила и т.п.; кое-что не вышло за пределы военно-технических кругов, как, например: телефонограмма; стакан; пригробить аппарат, т.е. сломать аэроплан; пригробиться, угробиться, разбиться; заземлить; значительно позже, на юге России, — танк («танька») и т.д. Большинство же слов и выражений было переосмыслено под политическим углом, в частности и особенно под влиянием гражданской войны, которая оставила после себя значительное языковое наследство именно потому, что это была не просто война, а политическая борьба с оружием в руках».

Французский филолог-лингвист Мазон, потративший много времени на исследования сдвигов в русском языке на рубеже 1910–1920-х гг., писал:

«Так, война 1914 года вернула в обращение слово беженец, которое обозначало укрывающихся от движения войск на западе империи (большей частью польского происхождения, они часто ставили ударение на предпоследнем слоге, бежéнцы, как в польском слове); это существительное сравнительно недавно входит в употребление: в 1876 году оно обозначает славянских беженцев из христианских провинций старой Турции. Война также возродила и распространила такие забытые или, по крайней мере, заброшенные со времён русско-японской войны термины, как чемодан и воронка, обычные слова для траншейного арго».

Действительно, эти слова имеются в письмах с фронта. Так, в одном из посланий в тыл неизвестный военнослужащий жаловался: «Артиллерия сильно бьёт — ужасно чемодан бросая, а мы ночью работаем, а днём спим, эх, дорогой брат, как и вам известно, какой сон — когда чемоданы…»

В других странах Антанты эффект войны был, конечно, сильнее. Не только из-за влияния фронта, откуда непрерывным потоком лились письма, наполненные солдатским сленгом, но и потому, что этот сленг вошёл в литературу. Были и другие причины. В Великобритании мирное население на островах, во всех предыдущих войнах счастливо недоступное для противника, внезапно оказалось под угрозой обстрела с моря и воздуха. Жителям городов и даже деревень пришлось выучить, например, названия летательных аппаратов, типа «Цеппелин» (Zeppelin), «Гота» (Gotha) или «Таубе» (Taube), приносивших разрушение и смерть — пусть потери были относительно небольшими, но психологический эффект они производили огромный.

Таким образом, всеобщая милитаризация общества в годы Первой мировой войны произошла не только в сфере экономики или политики, но стала действительно тотальной, определив язык и навязав особый военный способ разговора обо всех без исключения вещах и явлениях.