Русские волонтеры во Французском Иностранном легионе в годы Первой мировой войны

Среди примеров военного сотрудничества России и Франции в годы Первой мировой войны обычно выделяют сюжеты, связанные с так называемым «Русским экспедиционным корпусом». Хотя это название официально и не употреблялось в документах того времени, оно прижилось в научной и популярной литературе. Это были четыре бригады, две из которых сражались на Западном фронте во Франции, а две других оказались на балканском Салоникском фронте. Хорошо известны как боевые подвиги этих подразделений, так и их трагическая история в 1917 году, когда одни русские бойцы оказались зачинщиками бунта в военном лагере Ля Куртин, а другие подавили это восстание. Последовавшие за этим мытарства и бунтовавших, и подавлявших достаточно полно были освещены в мемуарной литературе, а начиная с 1920-х гг. истории русских бригад было также посвящено немало больших и малых научных работ.

Однако в Первую мировую войну русские сражались бок о бок с французами задолго до прибытия русских бригад. Вместе русские, французы, англичане, итальянцы, греки, испанцы и представители многих других народов Европы оказались в рядах Французского Иностранного легиона (Légion étrangère) во второй половине 1914 года. Эмигранты и случайно оказавшиеся во Франции граждане из других стран Антанты или из нейтральных стран пошли тогда в призывные пункты, главный из которых размещался в Доме инвалидов в Париже.

Среди русских подданных, захотевших пойти на французскую военную службу, оказался, к примеру, близкий друг Максима Горького Зиновий Пешков (Свердлов), также разными путями в легион попали большевики братья Герасимовы. Пешков и один из братьев, Пётр, за годы войны сделали в легионе поистине головокружительные карьеры и навсегда связали свою жизнь с французской армией.

Подробных сведений на русском языке о волонтёрах Иностранного легиона из России, их жизни в тылу и боевых приключениях не так уж и много. Это, во-первых, тексты (разного характера и времени создания) бойцов и ветеранов легиона Виктора Финка, Владимира Лебедева, Михаила Герасимова, Федота Онипко, к этой же группе условно можно причислить воспоминания супруги одного из русских легионеров Лидии Крестовской. Во вторую группу попадают статьи Ильи Эренбурга и Бориса Савинкова, которые сами во французской армии не служили, но бывали на передовой в качестве журналистов русских газет.

Французская республика после объявления войны остро нуждалась в живой силе, поскольку боевые потери с самого начала оказались очень велики. Энтузиазм тех иностранцев, которые обосновались во Франции и захотели вступить в армию для немедленной борьбы с немцами, оказался как нельзя кстати. Для таких добровольцев был открыт набор в Иностранный легион, части которого спешно перебрасывались с мест постоянного базирования в Северной Африке.

Два маршевых полка, собранных наполовину из ветеранов североафриканских кампаний и наполовину из волонтёров, были расквартированы и проходили спешную тренировку в сентябре-октябре 1914 года в лагере под городком Майи́-ле-Кан (Mailly-le-Camp). К ним чуть позже присоединился третий маршевый полк, в котором было много русских, разместившийся в казармах парижского предместья Рёйи (Reuilly), а затем и четвёртый, почти весь набранный из итальянцев, в южных городках Ним (Nîmes) и Монтелимар (Montélimar). На конец года среди волонтёров русских насчитывалось 3393 человека – разумеется, под этим этнонимом скрывались представители разных народов Российской империи, например, украинцы или евреи.

Мотивация у русских, пошедших волонтёрами в легион, была различной. Илья Эренбург так представил одного русского политического эмигранта, пошедшего добровольцем в 1914 году в легион:

«Степан Иванович – политический эмигрант; говорят, по важному делу. Но как трудно представить себе, что этот маленький кроткий человечек мог устраивать террористические покушения. Застенчивый, прячет руки, глаза близорукие ласково и виновато оглядывают всех».

С началом войны в эмигрантской среде было много споров об участии в войне и, в частности, о вступлении во французскую армию – об этом писали, в числе прочих, эсер Владимир Лебедев и большевик Михаил Герасимов. Понятное дело, что многим путь в русские войска был заказан. Кончилось всё тем, что многие, кто записался, образовали целые русскоязычные подразделения внутри легиона (подобного французские военные старались избегать ещё с 1830-х гг., но в годы войны этот принцип нельзя было строго соблюсти).

Оказавшись винтиками военной машины, волонтёры были вынуждены всеми силами приспосабливаться к её работе и непривычным условиям жизни, питания, бессмысленным подчас приказам начальства, а также давлению со стороны ветеранов, которые считали добровольцев лодырями и тунеядцами, недостойными звания легионера: «Пришли сюда наш хлеб жрать!» И если у одних (Михаил Герасимов) остались довольно позитивные воспоминания о муштре и неделях, проведённых в тренировочном лагере (по крайне мере, так можно подумать после чтения его рассказов), то у других (Федот Онипко) от армейской службы осталось очень тягостное впечатление.

Бывший депутат первой Государственной думы Федот Михайлович Онипко, бежав из сибирской ссылки, оказался во Франции и до 1914 года работал в Париже сапожником. Попав в Иностранный легион, Онипко вместе со многими другими русскими в конце концов был переведён из Парижа в лагерь Серкот (Cercottes) под Орлеаном. В своих заметках Онипко замечает позже, что «пришлось почувствовать, что мы вышли из сферы энтузиазма и вступили в сферу прозы и испытаний, которые надо было во что бы то ни стало пережить, чтобы выйти на дорогу, идущую к полю битвы». Так, сказывалось некоторое пренебрежение начальства, которое вовсе не торопилось обеспечить русских всем необходимым. В частности, волонтёры жаловались, что выданная «обмундировка, скорее всего, представляла собою остатки от всех депо», т.е. тренировочных лагерей, а в первые недели пребывания в лагере пришлось ещё за собственный счёт покупать еду.

Трудно давалась муштра и дисциплина: «Вечные разговоры в строю положительно мешали командовать. Никто не хотел осознать свою ошибку, сделанную во время исполнения военных упражнений, сворачивая её на своего соседа. Происходили объяснения в строю». С французскими офицерами, не привыкшими к такой публике, дело поначалу тоже не ладилось. Военные инструкторы противоречили сами себе, требовали невероятных усилий, не считались с возможностями волонтёров. Многим из солдат был необходим отдых. На фоне постоянного переутомления развивались болезни. Онипко отмечал, что пришлось даже организовать особую больничную кассу для закупки медикаментов сверх необходимого.

После прихода «настоящих» легионеров обстановка в лагере ещё ухудшилась, поскольку ветераны были набраны из преступников всех мастей. В лагере развилось воровство, которое французские офицеры предпочитали не замечать. Местное население боялось и не любило легионеров, вплоть до того, что отказывалось продавать им что-либо, особенно вино.

Окончательно полк, в котором оказались Онипко и Лебедев, был сформирован после перевода легионеров-новобранцев в уже упоминавшийся лагерь Майи, в котором начались учения в условиях, приближенных к боевым. Правда, если к муштре и долгим марш-броскам волонтёры постепенно привыкли, то вот со стрельбой не ладилось. «Два взвода попали в один силуэт [мишени] только одной пулею, и то рикошетом», – пишет Онипко. Начальство также не спешило расположить к себе волонтёров, не замечая, что это только озлобляет последних. В частности, показателен случай с «баней»: волонтёры отказались мыться в холодном и неподготовленном помещении.

Однако такая пессимистическая и, во многом, пристрастная оценка, данная Федотом Онипко, всё же сглаживается впечатлениями Владимира Лебедева, который стал в легионе сначала унтер-офицером, а затем лейтенантом, и потому обладал большей, по сравнению с остальными русскими добровольцами, свободой. Он, вместе с «когда-то проштрафившимся русским офицером», а теперь легионным сержантом по прозвищу Коко, оказался во главе взвода, в котором половина солдат была русскими. Лебедев высоко аттестовал Онипко как «образцового подчинённого», но сожалел, что бывшему депутату не удалось из-за серьёзного ранения в первом же бою продолжить свой путь вместе с легионом.

Лебедев подчёркивал, что «из общего состава русские эмигранты выделяются как своим безупречным поведением, так и храбростью. Они вызываются постоянно в патрули, в охотники, и нет никакого сомнения, что в предстоящем движении вперёд (речь идёт о начале 1915 года – прим.авт.) их добрая воля и идейный порыв, бросивший их в передовые ряды французских войск, ещё рельефнее подчеркнут те качества, которые выгодно отличают от остальных солдат Иностранного легиона. Французское начальство зачастую с изумлением смотрит на своих подчинённых и признаётся, что от таких «космополитов» оно ничего подобного не ожидало».

Надо признать, что на боевых позициях начальство вело себя по отношению к русским очень хорошо. С одной стороны, как свидетельствует Лебедев, разношёрстная толпа эмигрантов действительно превратилась в грозную силу, способную к решительным действиям на поле боя, а с другой, злить солдат, которые с оружием в руках защищали страну, никто не рисковал. Записи Лебедева и, отчасти, Герасимова свидетельствуют, что постепенно между русскими солдатами и французскими офицерами (особенно младшими) появилось то, что обыкновенно называется боевым братством. В окопах все оказались равны, и тёртые жизнью ветераны легиона уже не третировали волонтёров, а помогали и заботились о них.

В противовес «холодной бане» Онипко, в рассказах о фронтовой жизни Лебедева приводится пример строительства настоящей, горячей, русской бани прямо в окопах. Вспомнив свой маньчжурский опыт борьбы со вшами во время русско-японской войны, бывший русский офицер, а ныне французский лейтенант применил его на просторах Пикардии. «Мысль устроить паровую русскую баню на самой передовой линии, под носом у немцев, привела [капитана] Тортеля и моего коллегу, лейтенанта Лессера, прямо-таки в неистовый восторг, – пишет Лебедев. – Особенно им улыбалась мысль утереть нос одной из частей, устроившей у себя душ».

Любопытно, что «печниками вызвались быть трое: анархист Ростовцев, марксист Юрш и народник Волжин. Такое трогательное единение партий обещало многое…» Прежде всего, печникам и Лебедеву пришлось выполнить, как он пишет, «целое тактическое задание», поскольку надо было найти не только место, где были бы вода, топливо и укрытие на случай тревоги, но и которое не подвергалось бы интенсивному обстрелу со стороны немецких окопов. Обнаружив подходящую заброшенную каменную ригу, «гранжу», как на французский манер называет её Лебедев, печники приступили к сооружению бани. Стоит процитировать целиком описание того, как в экстремальной ситуации окопной войны устроители бани решали некоторые инженерные задачи:

«Сначала вывели гранитный остов, причём работа упростилась благодаря старой печи в углу, так, что обе стены являлись в то же время стенками печи, и нашим печникам оставалось возвести две остальные стенки. В одной из них оставлено было отверстие для дров. Когда стыки достигли аршина с небольшим, на них, упирая в выдолбленные в стенах гранжи отверстия, положили железные полосы. На полосы навалили булыжник, куски гранита, пустые шрапнельные стаканы, всякий чугунный лом, набили туда же с сотню пустых бутылок, ибо, как объяснил Ростовцев, «битое стекло пар держит». Затем в земляном полу прорыли канавки, радиусами сходящиеся к вырытой посредине гранжи яме, покрыли весь пол досками и валяющимися в изобилии среди развалин домов жалюзями, проделали дверь в соседнее помещение, устлали его соломой, покрыли откуда-то добытым полотном, и в довершение роскоши притащили из разбитого напротив дома ванну».

Последовавшие мытьё, стирка и чистка белья и обмундирования сплотили абсолютно всех в подразделении, а из соседних рот как русские, так и остальные легионеры стали приходить специально, чтобы посмотреть и воспользоваться баней.

К сожалению, подобное благодушное отношение французского командования к русским эмигрантам было временным. Претерпев множество испытаний, проявив чудеса героизма (например, под Аррасом при «атаке возвышенности 140», в ходе которой был ранен упоминавшийся выше Зиновий Пешков), русские эмигранты, видимо, всё равно остались для начальства подозрительным элементом. Лидия Крестовская несколько эмоционально и сбивчиво пишет о какой-то тёмной истории, случившейся в середине 1915 года с 40 солдатами из т.н. русской «Республиканской группы», образовавшейся при записи в легион, которых внезапно вернули с фронта в Орлеан. Там их предали военному суду, приговорившему волонтёров к срокам в Марокко и Алжире. Лишь с помощью участия офицеров из русской военной миссии и прессы удалось пересмотреть приговор и распределить этих людей по другим полкам французской армии, но не в легион.

В другом случае произошёл бунт, в котором было замешано 11 человек. Волнения в июне 1915 года произошли из-за конфликта между солдатами-эмигрантами и сержантом-французом. Несколько избитых волонтёров отказались идти в окопы и потребовали перевода в другие части, не отказываясь совсем от военной службы. Судя по всему, французские офицеры, чрезвычайно сильно боявшиеся любого волнения в войсках, решили действовать быстро, и пострадавшие солдаты, равно как и поддержавшие их товарищи, были немедленно преданы военному суду. Несколько человек были приговорены к расстрелу, а другие попали на каторгу в Африку, откуда позднее их удалось вернуть. Для исполнения приговора, по словам Крестовской, пришлось использовать чернокожих солдат из колониальных войск, поскольку французские солдаты стрелять отказались.

Оба этих случая привели к тому, что к русским солдатам на фронт приехал представитель русской военной миссии полковник Ознобишин, помощник военного атташе Игнатьева. В течение второй половины 1915 года все русские легионеры (их число, естественно, уменьшилось, но точных данных о потерях уже невозможно узнать) были раскассированы по другим полкам. Лидия Крестовская пишет, что до конца войны она следила, как могла, за судьбой русских солдат во французских полках, и «ни одной жалобы ни от одного солдата» не слыхала.

«Они вошли, как свои, во французскую семью. С нею жили, и с нею умирали».