Щеголь, лев, бедняк: быть как Клод Моне

В своей плавучей лодке-мастерской он работает в белой рубашке (кажется, можно услышать, как крахмально она хрустит) и в галстуке, панно в огромной мастерской в Живерни пишет в костюме. «Он родился вельможей», — с улыбкой говорил Огюст Ренуар.

Но, конечно, родился Моне совсем не вельможей. Отец Клода был бакалейщиком в Гавре, портовом городе на нормандском побережье. И не случись у мальчишки-бродяги, прогульщика и двоечника Моне внезапной страсти к рисованию, он бы тоже продавал муку и специи жителям Гавра всю свою жизнь.

В карикатурах 17-летнего Моне кроме портретов конкретных людей, соседей, учителей, друзей можно отыскать несколько смешных картинок с «модниками». Все эти занятые только шейными платками и ботинками денди его веселили, он-то точно таким никогда не станет.

Когда Клод впервые появился в мастерской Глейра в Париже, где тогда уже занимались Ренуар и Базиль, он произвел грандиозное впечатление на студентов. Моне брезгливо отказался от предложенного ему табурета, «пригодного только для того, чтобы коров доить», а через несколько дней занял место, где обычно располагался сам Глейр, убеждая учителя, что ему просто необходимо стоять здесь, чтобы рассмотреть структуру кожи натурщика. Манеры, всех они просто сразили. Ученики сразу же прозвали Моне «денди», а немногочисленные ученицы начали оказывать новичку бурные знаки внимания. Одной из таких юных художниц, которая, надо признать, вела себя слишком вызывающе, Моне выпалил: «Вы меня извините, но среди моих любовниц только герцогини… или служанки. От золотой середины меня тошнит. Идеалом была бы служанка герцогини».

Клод Моне никогда не отличался атлетическим или утонченно аристократическим телосложением, был коренастым и невысоким — 165 см роста всего, а к 35 годам уже обзавелся животом и пышной черной бородой. Но он всегда держался уверенно и очаровывал окружающих самым необъяснимым образом.

Сын Ренуара Жан вспоминает рассказы отца о временах голодной, нищей юности друзей-художников: «Мой отец поселился вместе с Моне. У того был удивительный дар уговаривать мелких торговцев заказать портрет, и это позволяло приятелям кое-как сводить концы с концами. За этот портрет им платили пятьдесят франков. Иногда за целый месяц не удавалось получить ни одного заказа. Это не мешало Моне носить кружевные сорочки и заказывать платье у лучшего портного Парижа. Он никогда ему не платил, отвечая на присылку счетов со снисходительным высокомерием Дон-Жуана, принимающего господина Диманша: „Если вы будете настаивать, мсье, я лишу вас своих заказов“. И растерявшийся портной не настаивал, восторгаясь господином с такими манерами».

Современные искусствоведы тоже восхищаются, не меньше портного: Моне был прирожденным маркетологом и умел произвести нужное впечатление. Он знал, что публике нужен миф, и с азартом его создавал. После первой выставки импрессионистов, когда провал стал очевидным и художникам буквально нечего было есть, Сезанн уехал в Экс к родителям, Ренуар перестал обедать в долг в соседней молочной, потому что его кредит перевалил за приличную сумму, а Клод надевает свой самый нарядный костюм, выпускает кружевные манжеты, вооружается тростью с золотым набалдашником и со снисходительной вежливостью сообщает директору вокзала Сен-Лазар, что он, живописец Моне, намерен писать его вокзал. «Моне предоставили все, чего он пожелал. Поезда останавливали, очищали перроны, топки паровозов набивали углем так, чтобы они дымили, как хотелось Моне. Он стал тираном вокзала, писал, окруженный всеобщим благоговением, и, наконец, уехал, увозя с собой полдюжины картин, провожаемый поклонами всего персонала с директором во главе», — смеялся Ренуар, вспоминая эту историю.

Фото слева: Клод Моне в Живерни, 1889. Снимок Теодора Робинсона, одного из первых американцев-паломников, путешествовавших за впечатлениями и знаниями к Моне в Живерни и основавших там целую американскую колонию поклонников. Благодаря Моне и его заокеанским почитателям в маленьком и никому не известном селе Живерни гостиничный бизнес стал самым прибыльным.

Рисунок справа: страница арт-бука художницы Rebekah Wrye Owens. Американские фэшн-блогеры любят эту фотографию Моне и утверждают, что он был первым хипстером — стопроцентное попадание в стиль.

Даже в годы отчаянной травли и всеобщих насмешек импрессионисты, конечно, были знамениты. Только Сезанн, Писсарро и Сислей по разным причинам категорически не участвовали в светской жизни. А остальные заводили полезные знакомства и искали заказы как раз на светских приемах. В самых популярных салонах собирались по большей части острословы и вольнодумцы, писатели, путешественники, журналисты и издатели. Им скучно было отстаивать академическую живопись, и они с революционным запалом поддерживали отверженных художников. Прямо в доме у одного из таких вольнодумцев, Эрнеста Ошеде, Моне закрутит роман с его женой, а потом заберет ее вместе со всеми шестью детьми и проживет с ней полжизни.

В светских гостиных уже принято было одаривать восхищением не «денди», тративших тысячи франков на поддержание безукоризненного внешнего вида, а новых законодателей моды — так называемых «львов». Вера Мильчина, историк литературы, переводчик с французского и автор книги «Париж в 1814—1848 годах. Повседневная жизнь» рассказывает об этом особом парижском классе модников-интеллектуалов: «От денди отличались «львы» — люди, возбуждавшие всеобщее любопытство не просто своим внешним видом, но какими-либо свершениями. В 1830—1840-е годы «львами» называли тех, кого сейчас назвали бы «звездами»… При этом все денди мечтали хоть на несколько дней сделаться «львами», то есть привлечь к себе всеобщее внимание. Согласно афоризму Дельфины де Жирарден, «денди — этот тот, кто хочет, чтобы на него смотрели, а лев — тот, на кого все хотят смотреть«".

Моне в 1840 году только родился, но даже несколько десятилетий спустя о «львах» шептались и говорили вслух, «львы» если и не задавали моду, то создавали всей своей жизнью образ, до которого многим модникам было не допрыгнуть. Моне носил вышитые кружевные манжеты, которые на самом деле давно вышли из моды и на любом другом выглядели бы смешно, но каждый второй из его друзей и знакомых в своих воспоминаниях обязательно возьмет да и скажет об этих старомодных, эффектных, пресловутых, шикарных манжетах.

В нужное время, получив деньги, признание и возможность вести спокойную жизнь вдали от столицы, Моне чудесным образом переходит на новый мифотворческий уровень: меняет образ импозантного сердцееда на образ бородатого молчаливого ворчуна-гения, к которому журналисты выстраиваются в очередь на интервью, а фотографы мечтают снять для истории. Это из его уст прозревшие внезапно арт-критики и репортеры записывают для современников и потомков историю всего импрессионизма, наслаждаясь подробностями и тайнами прошлого.

А щеголь, «лев», богач Моне уже ходит по провинциальному Живерни в наброшенном на плечи жилете с завязанными сзади рукавами и создает будущее: становится самым знаменитым французским садовником и пишет огромные панно, чтобы понять которые, журналистам, арт-критикам и зрителям понадобится еще несколько десятков лет.