Джентльмен Джек в России, или Старинная Москва на страницах дневника Анны Листер

Анна Листер — эксцентричная английская мисс, именитая ученая, путешественница, альпинистка и литератор. Мужская манера одеваться принесла ей прозвище Джентльмен Джек. В 1839 году Анна отправилась в путешествие по России со своей компаньонкой Энн Уокер. Путешественницы исходили и изъездили страну вдоль и поперек, были в Або, Петербурге, Москве, Нижнем Новгороде, Астрахани, Сарепте, на Кавказе… 

Все свои перемещения Листер с маниакальной скрупулезностью фиксировала в дневнике, который расшифровала и перевела искусствовед Ольга Хорошилова, автор книг «Русские травести» и «Мода и гении». Получился захватывающий исторический роман о России, феминизме, любви и попытке найти истинное счастье. Публикуем «московский» отрывок этого дневника, который охватывает период с 12 октября 1839 года по 5 февраля 1840 года.

В Первопрестольной и вокруг

Пяти дней в пути словно не было. Государева дорога не замечена, не описана. Новгород, Валдай, Торжок, Тверь, Клин, лень, драка на станциях за свежих лошадей, кислые щи, сырость, клопы — ничего, ни единого слова в блокноте. 

Листер спешила в Первопрестольную. Торопила медлительную Энн, дергала курьера, настегивала бегливые строчки — и они сделали невероятный цирковой прыжок — из седьмого сразу в двенадцатое сентября. Пять невидимых дней, словно пара секунд, всего парой слов в дневнике: «Выехали из Петербурга в 11:55 утра. Приехали в Москву 12 октября в 15:45».

В 15 часов 45 минут их экипаж остановился на Большой Дмитровке возле дома купчихи Артемовой. На втором этаже работал уютный отель Howard’s, принадлежавший мистеру Говарду, англичанину. Однако и гостиницей, и постояльцами, и самим хозяином распоряжалась его супруга, миссис Говард. Она вышла на крыльцо встретить путешественниц.

Ей было около шестидесяти — приятно упитанная, подрумяненная, чистая, крахмальная и отглаженная — дама самых строгих британских правил и высокой англиканской нравственности.

Миссис Говард встретила гостий хмуро. Но как только Анна прошла с ней в холл, к бюро и заговорила об авансе, лицо хозяйки расплылось медовой улыбкой, туман рассеялся и лондонское утро засияло немногими, но яркими своими красками.

Гостьи быстро согласились с ценой (высокой даже по столичным меркам). Они будут платить 12 рублей посуточно. Прекрасно. Остальное — дело не ее.

Миссис Говард показала им отель, объяснила, где зал для встреч, где подают обеды, затем проводила до их комнат, скромных, пресных и опрятных, и посоветовала взять в проводники своего работника, флорентийца Леопольда, юркого юношу с резвыми ногами и острым умом. Он служил при отеле разносчиком корреспонденции и гидом, его на все лады расхваливали постояльцы, а кое-кто даже увековечил в путевых записках. 

Согласились — наняли Леопольда на десять дней по шесть рублей в сутки. Дороговато, но цену свою он оправдал: отлично знал город, быстро доставал билеты в парки и музеи, порхал по нужным адресам с записками от Листер, приносил ответы — ни в какое сравнение с петербургским лентяем Уайттейкером.

Кремль

Колокольня «Иван Великий» и Архангельский собор. Е. Гилбертсон. 1838 г.

13 октября — первая прогулка. Анна будто попала в чрево кипящей палитры. Будто угодила в безумный водоворот кисти Тёрнера. Или в знойный вихрь алжирского Делакруа. В глазах рябило. Всюду толчея — не протиснуться. Ухабы, разбитая брусчатка — не устоять. Крикливые и пестрые даже хмурой осенью улицы.

По ним тек пестрый, крикливый разноязыкий люд — русские, татары, французы, персы, поляки, грузины. Они орали, пели, гоготали, криво разевали пахнувшие луком и гнилью рты — и шатались, хаотично и пьяно, по древним булыжникам Первопрестольной.

Голова кружилась с непривычки от неистовых сладко-кислых телесных запахов, сумасшедших звуков, размалеванных лиц, раешных масок, лошадиного ржания, окриков свирепых возниц, от всей этой палящей яростной людской магмы. Именно такой Анна представляла полудикую хмельную Россию.

В Москве, истинно русском свирепом и кроволюбивом городе, ей понравилось все: люди в цветастом ситцевом рванье, их гортанное воронье гарканье, обильная еда, тяжелая архитектура, тучные белокаменные палаты, похожие на своих белокожих древнерусских хозяев, странный печальный исполин Царь-колокол, безумный, пасхально пестрый собор Василия Блаженного с тесными жужжащими церквями-сотами, бойкий хитрый Китай-город и Кремль, пышный пирог с итальянскими виньетками и грубой русской начинкой. 

Оттуда, утверждал путеводитель, «открывается вид на Москву» — как скучно, как пресно. Как несказанно, непередаваемо, неописуемо красиво было там, наверху, над зубчатыми стенами, среди облитых золотом куполов и колокольного звона, лившегося от одной башни к другой вместе со стаями растревоженных птиц. Ниже кипела, гудела, торговала Москва. Прохожие взбивали пенку дней. 

«Увиденное превзошло все мои ожидания. Пестрое соседство европейского и восточного стилей, сотни церквей, величественные купола. Я не могла представить, что увижу такую красоту!»

Оружейная палата

Весь октябрь они колесили по Москве. Были в Оружейной палате, дикой, ослепительной, хаотичной. Ткани, шитье, серебро, золотые чаши, оружие — европейское, кавказское, турецкое, — парчовая одежда, обувь, конская упряжь. Здесь можно было провести десяток лет. 

Со знанием дела осмотрели седло Екатерины II и подивились на ее портрет: художник Эриксон изобразил императрицу в треуголке, мужском мундире, ботфортах, верхом на жеребце, в момент свершения переворота.

«Портрет потряс меня до глубины души».

Екатерина выглядела истинной амазонкой. Таких было много в России — в мундирах и киверах они сражались с Наполеоном, как госпожа Дурова-Александров, фанатично занимались науками, как княгини Дашкова и Голицына. Воистину, Россия была страной амазонок. И она нравилась Анне все больше.

Манеж

С карандашами и линейкой англичанки исползали крышу исполинского Манежа:

«Это самое широкое в мире здание без внутренних опор. Его держат только стены. Но как же врет путеводитель! Там указано, что каждая стропильная ферма длиной в 3 фута. Нет! Размер каждой = 23×11 футов, и в каждом брусе по четыре таких фермы. Эта крыша — шедевр одного французского архитектора [Августина Бетанкура], и построена она была в 1818 году».

Храм Христа Спасителя

Они исходили все ботанические кущи, были на аптекарском огороде, посмотрели теплицы, весело провели время в Нескучном саду: «Очень красивое и живописное место, погуляли по садам Орлова и Голицына, видели императорский дворец, потом зашли в оранжереи».

Оттуда отправились на строительную площадку, где всего месяц назад заложили фундамент храма Христа Спасителя. Работы двигались медленно, Листер и Уокер увидели только бездонный котлован, похожий на разверзнутую пасть дьявола:

«Говорят, что будут его возводить 10–12 лет. И строительство обойдется в 20 миллионов рублей. Все, что есть на стройке — лошади, повозки и т. п., — принадлежит императору. Платят каждому работнику отдельно — по 2–3 рубля в день. Цена за питание на каждого — 8 фунтов черного хлеба в день по 6 копеек за фунт и квас — по 3–4 копейки в день. Русские вообще много едят. И могут за раз выпить 25 чашек чая».

Сухарева башня

Сухарева башня. Литография Ж. Б. Арну по рисунку И. Е. Вивьена. 1846 г.

По пути в Останкино остановились у Сухаревой башни — изумительной пугающей византийской красавицы в каменном сарафане и островерхом кокошнике. Великаншу было видно отовсюду. В 1829 году в ее среднем ярусе устроили цистерны, питавшие своими водами весь город. 

«И вода эта превосходная. Она выливается в резервуар из фонтана-чаши, украшенной позолоченной фигуркой двуглавого орла. Сам резервуар 12×18 ярдов, 3 фута 8 дюймов в глубину. Эти Сухаревские ворота когда-то вмещали в себя тюрьму, а нынче здесь лавка шерстяных тканей для солдат».

Останкино

Усадьба Шереметевых в Останкино показалась скучной — всего лишь милый парк, полуанглийский, полуфранцузский, ничего особенного. Дворец-театр выглядел бесцветной копией венецианских палаццо. 

Хозяин, Дмитрий Шереметев, сын графа-театрала Николая Петровича, бывал здесь редко: «Сейчас ему 26 или 27 лет, служит в Петербурге, в гвардии, в прошлом году женился на Шереметевой — из бедной ветви рода, и теперь она целиком посвящает себя заботе о мужниных финансах».

Во дворец Энн и Анна прошли по заранее полученному билету. Погуляли по залам, увидели коллекции картин, эстампов и скульптуры. Княжеские смотрители покойно дремали по углам, надеясь на благовоспитанность гостий. 

«Красивый просторный вестибюль. Но ничего оригинального и ценного — сплошь гипс, искусственный мрамор и краска. Довольно милая статуя Екатерины II, Леопольд сказал, что ее автор — сам Канова. Но я очень в этом сомневаюсь — непохоже, чтобы Канова отделал лишь драпировки, оставив все остальное без внимания. К тому же скульптура не подписана».

Петровский путевой дворец

Удивить мисс Листер было непросто. Канова не впечатлил. Дворец в палладианском вкусе оставил равнодушной. И она даже бровью не повела, когда их экипаж приблизился к Петровскому путевому дворцу, диковинному творению зодчего Казакова.

Пышный, задорный, подвижный, весь в лепке, весь словно резной боярский сундук — но о нем ни слова в ее дневнике. Зато почти страница об интерьерах и мебели — «хорошо обставлен», «очень чист», с «зеркальными дверями, похожими на стеклянные», «османскими диванами, стоящими спинкой друг к другу», с танцевальной залой «под большим куполом» и залом для приемов, «в котором всего 13 градусов тепла».

Британцы вообще сдержанно, через губу, говорили о Матвее Казакове и его строениях — ревновали, считая своих Уильяма Кента и Хораса Уолпола открывателями неоготики, а русских — подмастерьями, не стоящими их высокого внимания.

Архангельское

Полдня подруги провели в Архангельском. «Не оправдывает семнадцати проделанных верст» — был вердикт. Все ценные экспонаты коллекции князь Юсупов, хозяин усадьбы, увез в Петербург. 

Энн и Анна ходили по пустым звонким залам. На верхнем этаже все еще оставалась богатейшая библиотека, гордость князя, которую им дали осмотреть: «Ничего особо интересного, на наш взгляд, — хотя много дельных сочинений, большинство на французском языке, а также несколько ценных ботанических английских книг». 

Разочарованные, отправились к обелиску в честь Александра I и храму-памятнику в честь Екатерины II: «Симпатично. Но все кажется заброшенным, нуждается в побелке и покраске». 

Анне приглянулся лишь павильон «Мекка». Здесь, в роще, называемой Магометанской, Юсупов повелел соорудить модель главного мусульманского храма:

«Строена из дерева, не покрашена. Квадратное в плане двухэтажное здание, с арочной верандой вокруг цокольного этажа и балконом вокруг первого. Шатровая крыша и купол. Веранду фланкируют минареты, на одну треть выше здания, и каждый покрыт остроконечным куполом. 

Очень интересное строение, прежде всего потому, что представляет собой точную копию Каабы в Мекке. Стоит в красивом месте, на песчаной возвышенности, над рекой. Но все-таки тоже нуждается в ремонте».

Донской монастырь

Подруги побывали в Донском монастыре, странном сочетании милитарии с кулинарией. Он и правда напоминал пирог — один из многих в богатом меню кондитерских шедевров Московии. Но место тем не менее было серьезным, почти военным. Обитель много раз защищала город от набегов разноязыких полчищ. В XIX веке шефство над ней взяли донские казаки.

«Как только мы вошли, раздался звон колоколов, призывающий на молитву. На службе стояли 12 священников — трое служили, остальные пели. Пели очень хорошо. Мы слушали около 30 минут. А когда я поклонилась священнику, он дал мне кусочек ладана в знак благословения. Церковь великолепная — в золоте и серебре, как остальные. Церковный двор усеян погребальными памятниками. Люди платят от 3 до 5 тысяч рублей за право быть здесь похороненными».

Мечеть на Большой Татарской

Энн и Анна пробрались даже в мечеть, милый миниатюрный домик в глубине Большой Татарской улицы. Его построили в 1823 году на участке, подаренном татарским богачом мусульманской диаспоре. 

В 11:30 утра в крохотном дворике уже собирались верующие:

«Человек 35. Все в темных кафтанах без поясов. Были двое или трое бедняков. Лишь четверо в тюрбанах (из белого муслина) — мулла, его помощник и двое старцев, в руках одного из которых я заметила четки».

За несколько минут до полудня очень важный и очень сосредоточенный мулла в золотистом кафтане поднялся на стену мечети, приложил сухие костлявые пальцы к войлочной бороде и жалобным надтреснутым фальцетом, резко, словно резцом выводя в воздухе вязь замысловатой арабской мелодии, призвал правоверных к пятничной молитве. Вошли с верующими внутрь.

«Небольшая комната, примерно 8×16 ярдов. Голая кирпичная стена, нет даже лепки, вообще ничего. Два красивых серебряных канделябра. Пять обрамленных окон с каждой из трех сторон вытянутого прямоугольного зала и по одному окну на стороне, где расположен михраб. 

Вход с западной стороны. Внутри две печи. На полу ковры. Но помощник муллы попросил, чтобы мы не говорили и не ступали на ковры, и любезно предложил нам сесть на какой-то деревянный ящик. Когда служба началась, мулла вошел в михраб. 

Он вставал, громко молился и потом садился на несколько минут, словно отдыхал. Потом вновь поднимался и читал молитвы… И верующие, сидевшие в четыре шеренги, наклонялись и падали ниц одновременно, как по военной команде. Потрясающее зрелище».

Англиканская церковь

Когда выдавалась утренняя свободная минутка, Энн и Анна шли в англиканскую церковь в глубине Большого Чернышевского переулка. Неоклассический особнячок явно уступал петербургскому храму. Здесь все было скромно, по-домашнему — без этих, знаете ли, архитектурных причуд. Потому сюда так любила ходить миссис Говард, дама самых строгих правил.

Служил и управлял делами общины пастор Камидж, сын известного органиста, Мэттью Камиджа — старшего. Тот с юности хорошо пел, выучился музыке, стал капельмейстером Йоркского собора и между прочим научил тамошних музыкантов нотной грамоте. 

Мэттью-старший очень хотел, чтобы сын пошел по его стопам. Но он стал священником. Унаследовав от отца великолепный музыкальный слух, Мэттью-младший проповедовал, будто пел, управляя чистым, сочным голосом, словно многотембровым оргáном.

Анна подружилась с преподобным и посвятила ему несколько страниц дневника. Пастор исповедовал ее, снабжал литературой, политической и безвредно научной, и много-много с ней беседовал — на темы духовные и невинно светские. 

Иногда жаловался: «Церковь здесь поддерживается средствами паствы и Русской компании. Но паства не увеличивается, и, более того, мистер Камидж боится, что количество прихожан будет сокращаться. Многие едут теперь в Петербург — но и там теперь торговать англичанам все сложнее, так как русские стали сами контролировать рынок. 

В Москве нет богача, который мог бы поддержать англиканскую церковь. Здесь нет даже английского доктора — был шотландец Кир, но он уехал на родину. И сейчас пастор занимается лишь тем, что выискивает средства на поддержание церкви».