Великий Энгр: «жил и умер — слугой дам»

Жан Огюст Доминик Энгр родился в Монтабане — всего в 50 км севернее Тулузы, получив целый ворох имен, весьма характерных для этого региона. Первенец в молодой семье, он полностью унаследовал таланты своего отца — уроженца Тулузы, скрипача и художника. С детства обученный отцом и музыке, и рисованию, Жан Огюст Доминик долго не мог решить, с какой же из двух муз связать свое будущее. Победила живопись. Первым более-менее заметным рисунком юного художника стала женская головка с античного слепка. Энгру-младшему было всего 9 лет. В 11 лет он поступил в Тулузскую академию изящных искусств, его учителя, славные художники, были им чрезвычайно довольны и считали, что из Энгра-младшего выйдет толк. По крайней мере Гийом-Жозеф Рок, неоклассицист, знакомец прославленного Жака Луи Давида, охотно наставлял его, как должен рисовать и строить композицию живописец, желающий преуспеть. Энгр слушал весьма внимательно: финансовые дела семейства были далеко не блестящи, рассчитывать он мог только на себя.

Скрипка и в Тулузе послужила подростку верой и правдой: Энгр играл в оркестре тулузского оперного театра, подрабатывая таким образом. Для заработка же он рисовал портреты, скромно подписываясь «Энгр-сын», потому что просто Энгром мог называть себя лишь его отец, известный в тех краях художник. В 1797 году его образование в Тулузе завершилось, он получил приз за лучший рисунок с натуры, а еще — добрый совет. Совет заключался в следующем: если молодой человек хочет сделать себе имя и стать действительно хорошим художником, он должен покинуть провинциальный Прованс и отправляться в Париж. Только там можно добиться того, чтоб тебя заметили. Энгр внял доброму совету и покинул родительский дом. Пока Париж сотрясали революция, а потом волна террора, пока лилась кровь и гильотина работала не переставая, Энгр учился держать карандаш и смычок в Монтабане. В Париж он попал, когда ужасы пушечного расстрела 18 фрюктидора уже подзабылись, а молодой генерал Наполеон покорял Италию во главе своего славного войска. Юный провансалец вовсе не собирался заниматься политикой. Он поступил в Высшую школу изящных искусств — а кроме того попал в мастерскую Жака-Луи Давида — не по каким-либо политическим предпочтениям, а просто потому что Давид был самым известным и авторитетным, кроме того, о нем так много рассказывал учитель Рок.

Среди многочисленных учеников мэтра Давида, главного из художников Революции, Энгру нашлось место — и вскоре он стал настолько близок учителю, что тот доверил ему писать обстановку на знаменитом портрете мадам Рекамье. Впрочем, Энгр успел написать лишь высокий бронзовый канделябр в античном стиле, а больше ничего писать не пришлось, поскольку Давид поссорился с мадам Рекамье и прервал работу над портретом. Прилежный ученик копировал картины учителя, а кроме того, посещал частные «академии», где молодые художники имели возможность за небольшие деньги работать в мастерских и писать натурщиков (оплатить работу профессионального натурщика Энгру, конечно, было не по карману). Кроме того, в Лувр поступали реквизированные у казненных аристократов или взятые как трофеи картины старых мастеров — а в Лувре можно было работать бесплатно, чем, конечно, и пользовалась арт-молодежь.

Энгр многое взял у Давида и до самой смерти считал себя его верным учеником. Но это совершенно не помешало им в реальной жизни рассориться и расстаться — тяжело и обидно для обоих. Энгр, кроме блистательной, заново открытой в это время Античности, интересовался и Средневековьем, и вообще всем — а Давид отчасти ревновал своего ученика, чувствуя в том постороннее влияние, отчасти злился. Молодой Энгр искал новые пути для красоты, а для Давида это было неприятной ересью. Будучи художником Революции, в вопросах искусства Давид был самым яростным абсолютистом, и слово «революционер» применительно к «художествам» непослушного ученика было для него бранным.

Мечтой и главным призом для всех молодых художников Парижа была Римская премия. Победитель конкурса получал возможность четырехлетней стажировки в Риме, на полном государственном обеспечении — условие было одно: работать и каждый год присылать в Париж картину, доказывавшую, что обучение «на местности» проходит успешно. Собственно, Российская Академия живописи тоже практиковала именно такое «высшее образование» для лучших своих выпускников-медалистов. И Давид, и Гийом Рок в свое время попали в Италию именно таким образом — и, конечно, Энгр с детства мечтал о чем-то подобном. Каким же ударом для него было, когда его картина, которой все прочили победу, заняла на конкурсе лишь второе место — потому что всесильный и авторитетный Давид настоял на том, чтобы вожделенная премия досталась другому его питомцу. Энгр, мнительный, самолюбивый и нервный, как истинный провансалец, продолжал работать и работать — и в 1801 году выставляет на конкурс полотно «Ахилл принимает послов Агамемнона». Сложная многофигурная композиция, причем каждый персонаж со своим характером и лицом — и все на мифологическую тему, как и положено. Историю Энгр, скорее всего, выбирал не без умысла. Ахилл поссорился с царем и полководцем Агамемноном, отобравшим у него пленницу — прекрасную Брисеиду, и отказался впредь участвовать в военных действиях. В конце концов Агамемнон был вынужден послать отборную команду — уговорить Ахилла перестать сердиться. Хитроумный Одиссей в красном тщетно убеждает героя вернуться в строй. Ни храбрый воин Аякс, ни старый наставник Ахилла Феникс — никто не может переубедить упрямца. Ахилл и Патрокл откровенно наслаждаются щекотливой ситуацией, играют на лире, перебрасываются шутками, в палатке Ахилла легкой тенью скользит Брисеида… Эта картина принесла Энгру желанную премию. Более того, прославленный англичанин Джон Флаксман, увидев эту картину, обронил, что перед ним «лучшее из всего, что было создано современной французской школой».

Доброжелатели, конечно, не преминули передать эти слова Давиду, и тот вскипел окончательно. И хотя Энгр сохранял некоторое почтение к своему учителю, который «показал ему, как голова связывается с плечами», но ни дружбы, ни приязни между ними с той поры не было. Более того, увы, Давид приложил некоторые усилия, чтобы мятежный ученик несколько лет потом не выставлял свои картины на ежегодную авторитетнейшую выставку — в Салон.

Плохо было то, что поездки в Рим пришлось ждать долгих пять лет: средств, чтобы отправить в обещанную Италию победителя выставки, не было ни у государства, ни тем более у самого Энгра. Оставаться у Давида он тоже не мог — их разлад был слишком серьезен. Энгр с друзьями сняли за минимальные деньги студию в бывшем монастыре капуцинов, где можно было и жить, и работать. Презренный металл добывали презренной работой — написанием портретов на заказ. В системе ценностей, какая культивировалась в это время, достойным делом для художника было создавать огромные, сложные произведения на историческую или мифологическую тему — воспевать прекрасное, героическое, достойное. Воспитывать человечество, указывая ему благой пример, — вот зачем в мире существовали холсты и краски, а ничего совершеннее и благороднее, чем античные идеалы, культура не создала. Историческая живопись — вот истинное занятие, а пейзажи, натюрморты и портреты считались ремесленничеством. Они ничему не учили, в них не было особенной красоты или смысла — только пошлое буржуазное желание увидеть себя, любимого, запечатленным на холсте. Ну или что-нибудь милое, недорогое и сладенькое, вроде вазы с фруктами или приятного садика в рамке. Но зато за портреты платили, и потому Энгр писал их при каждой возможности. Ученик Давида, лауреат, победивший на выставке, ­ — все это очень помогало ему раздобывать заказы. Сейчас портреты Энгра ценятся весьма высоко — он оставил целую вереницу лиц своих современников, и знатных, и известных, и не слишком-то. Однажды он получил заказ, стоивший Римской премии. Ему было велено написать парадный портрет самого Первого консула, славного Наполеона Бонапарта. Парадный портрет должен был занять подобающее место в администрации города Льежа. Энгр, конечно, принялся за работу, лелея мысль выставить получившийся портет на ближайшем Салоне, но события неслись с неслыханной быстротой, и картина еще не была дописана, как Первый консул стал Императором. А Энгр — отправился наконец-то в Рим.

Перед началом поездки он обручился с милой барышней Анн-Мари-Жюли Форестье из хорошей юридической семьи. За четыре года, проведенных в Риме, чувства должны были сложиться и окрепнуть, а сам художник — прославиться и твердо встать на ноги. Семейной идиллии помешало то, что Энгр влюбился с силой, какой сам от себя не ждал. На вилле Медичи, куда Наполеон перевел художников-пенсионеров, ему сперва было скучно и не особенно уютно. И вдруг Рим со всей силой обрушился на него. Со всеми своими древними камнями, странными закоулками, живой, не придуманной Античностью — и вместе с этим — Возрождением, сияющими нетленными красками Рафаэля, которого Энгр, по рассказам учителей, с детства привык уважать, видел отдельные его картины в Лувре, но здесь, в Италии, он оказался вовсе невозможно-прекрасным… Кроме Рафаэля его привлекали греческие вазы, манил колорит Востока, он довольно быстро понял, что место его — тут. Тем более что в Салоне, пока он бродил по Италии, была выставлена его «семейная сюита», три портрета семьи Ривьер, над которыми он работал долго и тщательно. Работы Энгра жестоко разбранили, особенно досталось портрету юной дочери семейства — Каролины Ривьер. Позже эту девочку с лицом мадонны назовут «Французской Джокондой», картина станет одним из символов французской живописи, а юная Каролина в тот же год умрет от чахотки — и обретет бессмертие на полотне Энгра.

Энгр был чрезвычайно уязвлен критикой, которую ему, разумеется, передали в полном объеме. Франция вела себя далеко не дружественно — то ли дело пленительная Италия. Он разорвал помолвку с прелестной барышней Форестье, потому что не собирался возвращаться. Он исправно отсылал положенные картины домой: «Большая купальщица», с ее роскошным и совершенно целомудренным телом, «Эдип и Сфинкс», работа, вызвавшая многочисленные похвалы в Салоне. За «Эдипа и Сфинкса» Энгр удостоился комплимента: его назвали «последним художником Римской империи» — полотно словно бы чудом дошло из Античности. В 1811 году Энгр отправит во Францию огромное полотно «Юпитер и Фетида» — сюжет опять же был позаимствован из античной литературы — конкретно, из «Илиады». Мощный, внушительный и грозный, Зевс восседает на тяжелом золотом троне, парящем в облаках, а морская богиня Фетида, гибкая и покорная, умоляет его вступиться за Ахилла, ее сына. Несколько вольный жест Фетиды (она, ласкаясь, хватает Зевса за бороду) полностью соответствует гомеровскому описанию:

Близко пред ним восседает и, быстро обнявши колена левой рукою, а правой подбрадия тихо касаясь,так умоляет отца и владыку бессмертных.

Колористическое решение картины: розовый плащ Зевса, морское зеленовато-желтоватое одеяние Фетиды, белизна ее полуобнаженного тела на фоне мощной мускулистой фигуры Зевса и суровое свинцовое небо, — придавало полотну особое напряжение. В Италии «Зевс и Фетида» вызвали восторг. Во Франции картину разбранили нещадно — в вину Энгру поставили и нарушения в анатомии, так его Фетида получилась совершенно бескостной, и некоторую старомодность, и тысячу мелочей. Энгр искренне считал, что анатомическая точность — вещь второстепенная перед воплощением идеи, идеала. Природа, что ни говори, — не образец для подражания, а материя, которую можно и нужно улучшать ради поставленной цели. Замечания критиков казались ему придирками глупцов и невежд, он готов был всемерно унижать и умалять себя перед Рафаэлем, Фидием и Гомером, но среди современников, особенно соотечественников, он не видел себе достойного соперника и считал себя лучшим.

Обида и гнев настолько переполняли его, что Энгр окончательно решил не возвращаться на родину. При этом время, отведенное ему для пенсиона, подходило к концу. Эту проблему Энгр разрешил легко: он уехал с виллы Медичи и вышел из Академии, оставаясь в Риме как частное лицо. На хлеб насущный (а также на краски, холсты и все прочее, потребное художнику) Энгр зарабатывал, рисуя портреты. В Италии, подчиненной Франции Наполеоном, проживало довольно много высокопоставленных чиновников, а слава Энгра была достаточно велика, чтобы ему не приходилось самому искать себе работу. Кроме того, Иоахим Мюрат, король Неаполя, давал ему почетные заказы. Энгр не только написал портрет его супруги, любимой сестры Наполеона, но и создал внушительные полотна для украшения итальянской резиденции императора. Помимо всего прочего, он пользовался большой популярностью как автор молниеносных портретов — карандашом, практически за один сеанс. До изобретения фотографии такие «портреты» весьма ценились, так что Энгр не бедствовал.

В это же время он страстно влюбился в замужнюю даму, свою клиентку, и та, чтобы отвязаться от поклонника и заодно, возможно, сделать доброе дело, познакомила его со своей незамужней родственницей — завязалась галантная переписка. Постепенно Энгр настолько пленился милой мадемуазель Мадлен, что менее чем через полгода предложил ей руку и сердце. Этот брак, видимо, был из тех, что совершаются на небесах. Супруга была его любимой моделью — в тех серьезных полотнах, где требовалась идеальная, небесная женщина. Ни разу в жизни Энгр не сожалел о своем решении — и мадам Энгр была очень довольна, что ее супруг настолько талантлив, притом трудолюбив и рачителен, не как принято среди художников. К сожалению, детей у них не было — единственный ребенок умер при рождении, но с другой стороны — Мадлен Энгр могла всецело посвятить себя мужу. Французские высокопоставленные чиновники охотно заказывали ему не только портреты, но и картины — и Энгр продолжал оставаться в собственных глазах историческим живописцем, наставником и жрецом высокого искусства, апологетом красоты, а не ремесленником-портретистом.

Когда Наполеон был низложен и отправлен в ссылку, Иоахим Мюрат, время от времени балующий Энгра заказами, расстрелян со словами «цельтесь в сердце, а не в лицо», французы стали в спешке покидать Рим. Возвращаться во Францию Энгр не желал категорически — его родители умерли, а критики язвили и потешались над его полотнами наперебой. Тем не менее в Риме оставаться тоже было бессмысленно: на заказы рассчитывать уже не приходилось, и Энгр с супругой перебрались во Флоренцию. Старинный друг, скульптор и педагог Лоренцо Бартолини (его скульптуры есть и в Эрмитаже) любезно предоставил им кров. Политика Энгра не интересовала. Он неоднократно и с большим воодушевлением писал Наполеона — и как исторического персонажа, и как аллегорию власти (в горностаях, злате и в триумфаторском лавровом венке) — тем не менее наполеонистом, как Давид, не был, да, впрочем, ему никто и не собирался ставить в вину портреты низложенного Бонапарта. Тем более что через некоторое время, в 1829 г., он напишет с теми же инсигниями, в тех же горностаях и на том же троне короля Карла X, разве что на голове монарха будет корона, а не золотой лавровый венок, и под ногами — не ковер с римским орлом.

Когда началась Реставрация, Энгр воспрял духом, поскольку его картины — сравнительно небольшие, на исторические темы — охотно покупали для украшения Версаля. Король Людовик XVIII весьма ценил эти декоративные и добротные картины, где красивые люди в красивых и изрядно преувеличенных позах как бы упрочивали правильный и нерушимый порядок. Энгр писал всех тех, кого ему хотелось писать, — Рафаэля с Форнариной (и при этом не утерпел, скопировал несколько полотен, висящих в мастерской его кумира), Леонардо да Винчи при смерти, в объятиях короля Франциска I, юных Паоло и Франческу, которых после Данте встретит в адском вихре. Энгру было совершенно все равно, присутствовал ли король Франциск I при кончине Леонардо на самом деле. Достаточно того, что так писал Вазари в своем жизнеописании гения, и сюжет был достаточно хорош и возвышен. Опять же — можно было блеснуть, выстроив сложную композицию, прописав роскошный костюм короля и мертвенно-бледную, изломанную фигуру умирающего старца. Точно так же ему было все равно, может ли настолько изогнуться девушка, прикованная к скале, или физически невозможно так откинуть голову, как это сделала его Анжелика («Руджеро спасает Анжелику»), и при этом не сломать себе шею. Не все равно было критикам — и Энгр получал все новые и новые пощечины своему самолюбию. В 1820 году Энгр получает заказ, от которого не может отказаться: французское министерство внутренних дел заказывает ему большое полотно для украшения алтаря в его родном городе Монтабане. Четыре года Энгр напряженно ищет позу, композицию, цвета ­ — его, перфекциониста, не устраивает ничего. Наконец, картина выстроена. Это знаменитый «Обет Людовика XIII, просящего покровительства Богородицы для Французского королевства». Коленопреклоненный Святой король протягивает скипетр и державу Деве Марии, а та, в золотом сиянии, нисходит с облаков в окружении ангелов и святых. Боготворимый Энгром Рафаэль на этой картине даже не то что процитирован, а практически прописался. На Людовика — и на зрителя буквально обрушивается с сияющей высоты типичная рафаэлевская мадонна — микс из Сикстинской мадонны и мадонны ди Фолиньо. Цветовые пятна мельтешат и давят друг друга — золотые небеса, синий плащ, алая камиза Богородицы, розовое одеяние ангела — и два голеньких пупсика-ангелочка в глубине картины. Энгр твердо решил, что выставит эту картину в Салоне — и успел это сделать, хотя и не к началу работы выставки. Когда «Обет» наконец-то привези в Салон, стало ясно, что эта картина соперничает с полотном Эжена Делакруа «Резня на Хиосе». Они были настолько не схожи ни в чем — что поневоле смотрелись как антонимы. «Резня на Хиосе» — остросовременная картина, откликающаяся на кошмарные происшествия, на резню, устроенную турками в греческих селениях, предельно сдержанное в цвете — и страшное, отталкивающее по содержанию, но притягивающее взгляд, вызывающее вихрь эмоций произведение. А на картине Энгра, наоборот, — выспренние жесты, цветовые пятна, патетика и пафос. За свою картину Энгр был награжден орденом Почетного Легиона, награду вручал король, Карль Х. Первоначальную оговоренную стоимость произведения удвоили, видя, какой успех она имеет в Салоне. Энгр вновь стал академиком, а вскоре и учителем, вставшим во главе собственной школы. С Делакруа они пребывали в состоянии непрерывной войны. Энгр воспрепятствовал его поступлению в Академию, надавив на все административные ресурсы. Он называл его «анти-я» и был не так уж неправ.

В Париже Энгру некогда было предаваться праздности. Школа, ученики, Академия — административно-педагогическая работа. Тем не менее он получает еще один заказ — плафон для королевского музея этрусских и египетских ценностей в Лувре. Энгр решает его следующим образом: это торжество Геракла. Слепой певец, коронованный музами, сидит на площади на триумфальном возвышении. Подле него — аллегорические дамы, подразумевающие «Илиаду» и «Одиссею», а к трону стекаются толпы людей, среди которых мы видим и Сафо, и Фидия, и Апеллеса, а еще Рафаэля, Шекспира, Пуссена и так далее, всего 42 значимые фигуры. И это полотно, которое сам Энгр считал своим «опус магнум», своим самым развернутым высказыванием, было воспринято современниками весьма неоднозначно. А потомками — и вовсе как некий ребус, своеобразный экзамен на внимательность и общую эрудицию: «найди и узнай всех, изображенных на картине».Тем не менее чета Энгров вела весьма респектабельную почтенную жизнь: Энгр директорствовал в своей школе изящных искусств, наставлял молодежь, играл на скрипке, они с супругой ходили в театры и на концерты, высокое жалованье позволяло не тратить больше время на унизительную поденщину — рисование портретов. Отныне Энгр писал лишь то, что желал сам, — и лишь тех, кого по каким-то причинам ему было интересно рисовать. Он бы наверняка весьма огорчился, узнав, что именно благодаря своим удивительным портретам он и останется в поколениях. Так, например, портрет Луи Франсуа Бертена, безусловный шедевр, неизменно привлекает внимание посетителей Лувра. Бертен, журналист, политик, владелец газеты Journal des Débats, как бы мы сейчас сказали, медиамагнат, — навеки именно таков, каким его увидел Энгр: взъерошенный, седой, кряжистый, с огромными тяжелыми руками. Этот портрет не давался Энгру и совершенно измучил его. Картина сложилась, когда однажды, в пылу спора, Энгр увидел, как тяжело опирается на колени этот «будда буржуазии» — желая подняться. Жест был найден — и портрет, застопорившийся почти на год, был написан молниеносно. Дочери Бертена портрет не нравился, она упрекала Энгра, что тот «вельможу превратил в крестьянина». Но, возможно, художник Энгр умудрился узнать Бертена лучше, чем его родная дочь. Впрочем, в Париже Энгры не осели. Виной опять же стал характер Энгра. В Салоне он выставил выстраданную им картину — «Мученичество святого Симфориона». Публика сочла ее холодной, скучной и неинтересной. Энгр счел публику «невежественной и жестокой». Публика в ответ начала бойкот картины. Энгр испросил разрешения возглавить римскую колонию художников — и уехал с женой обратно в Рим. Дела в Академии шли не блестяще. Надо было не столько воспитывать юнцов, сколько решать насущные экономические вопросы, разрабатывать способы, при которых ленивые и шумные воспитанники с виллы Медичи проникались бы светлым духом Красоты и Праведности в Искусстве. Десять лет Энгр отдал преподаванию, после чего они с супругой вернулись во Францию — и на сей раз были встречены триумфально, с тем почетом, от нехватки которого Энгр всегда страдал. В Италии он прожил 24 года.

Энгр пережил свою любимую жену, мадам Маргариту. В год ее смерти он ничего не писал — просто не мог. А через четыре года поведет к алтарю свою новую супругу — на тридцать лет моложе себя. Ему еще предстоит написать свои, пожалуй, самые известные работы, многократно повторенные и узнаваемые — «Венеру», «Одалисок», «Турецкие бани». По заказу цесаревича Александра, наследника, Энгр напишет «Мадонну у Чаши с причастием». Безупречное полотно было весьма холодно принято в России: оно же насквозь католическое! — отворачивались понимающие люди. Энгрова «Мадонна у Чаши» — одна из жемчужин коллекции ГМИИ им. Пушкина в Москве. На его картину «Источник» претендовали сразу пятеро ценителей, так что Энгр устроил аукцион. Картина в результате ушла за 25 000 франков. Но практически все свои произведения, которые к тому времени не были в музеях и коллекциях, Энгр завещал своему родному городу — Монтобану. И по сей день Жан Огюст Доминик Энгр — славнейший из сынов этого города, он гордость Монтобана.

Умрет Энгр в почтеннейшем возрасте — 86 лет, от простуды. По легенде, после концерта в холодный январский вечер он пошел провожать дам — без головного убора. Когда его попросили поберечь себя, старый академик патетически воскликнул: «Энгр жил и умрет — слугой дам!» Увы, простуда оказалась фатальной. Как кавалера ордена Почетного легиона его хоронили со всеми почестями — за государственный счет. Он упокоился на том же кладбище, где тремя годами раньше нашел последний приют его вечный соперник Делакруа.