О женщине как произведении искусства и сильных дружеских чувствах: 10 цитат из писем Марселя Пруста

Обычай писать письма (и непременно отвечать на них), посылать открытки из разных посещаемых мест — один из самых характерных для французской культуры, сохранившийся до сих пор. Марсель Пруст (1871–1922), родивший­ся в обеспеченной семье известного врача и дочери крупного финансиста, получил традиционное воспитание и посвящал много времени поддержа­нию эпистолярных связей с многочисленными корреспондентами. Эта пере­писка составляет более 20 томов. В письмах Пруст не только уделяет много внимания собеседникам, но и немало говорит о себе. Особен­но интересны письма, написанные им в молодости, когда он пытался понять свой характер и найти место в жизни. Пруст старается избегать чрезмерных откровений, часто скрывается за цитатами из любимых поэтов и последова­тельно вы­стра­ивает собственный образ. Сочетание вымысла и правды, сдержанности и исповедальности как раз и позволяет приоткрыться «душе, полной тайн, ведомых только ей». - Из письма художнице Мэри Нордлингер.

1. О холодной куриной ножке и яйце всмятку

«Нам здесь подают на завтрак, обед и ужин не меньше пяти блюд, утром — второй завтрак, вечером — полдник, в общем, кухня — божественная и достойная Гаргантюа, блюда огромные, изысканные и великолепные, коими наслаждаются тощие обитатели Отея  . Сегодня утром (беру пример наугад, и при этом я слопал меньше, чем обычно) я съел:
яйцо всмятку 
два бифштекса
пять картофелин (целиком)
холодную куриную ножку
холодное куриное бедро
три порции печеных яблок, полных изумительного сока
(в половине девятого — кофе с молоком и хлеб).
     Прошу тебя не показывать никому это письмо, ненасытный обжора и гурман берут в нем верх над изысканным литератором или во всяком случае ему не уступают».

Из письма бабушке Адель Вейль. Август 1886 года

Как и всякий француз, Пруст с детства привык к застольям и был ценителем кулинарного искусства. В одном из писем он сообщает матери, что съел три десерта, а в другом, когда ему было больше тридцати лет, с горечью вспоми­нает, как мать в качестве наказания лишает его десерта. В начале романа «В поисках потерянного времени» герой неожиданно испытывает счастье, ощутив вкус размоченного в липовом чае бисквитного пирожного «мадлен». Он вспоминает, что это вкус, знакомый с детства, когда он проводил летние каникулы в провинциальном городке Комбре. Всплывший в памяти Комбре дает название первой части первого тома романа, «По направлению к Сванну», в которой воскресают детские годы героя.

2. О сильных дружеских чувствах

«Я бы даже охотно набросал свой портрет, хотя бы только один его уголок: „Знаете ли вы Х, дорогая, то есть М[арселя] П[руста]? Должен признаться, что он мне не очень нравится. Эти его вечные восторжен­ные порывы, озабоченный вид, страстные увлечения и прилагательные. <…> Я бы назвал его любителем признаний. Спустя неделю он дает вам понять, что у него к вам сильные дружеские чувства, и под предлогом, что он любит приятеля как своего отца, любит его как женщину. <…> Я был бы совсем не против очень серьезно поговорить с ним часок. Но боюсь, он меня поцелует“. <…> Полагаю, что Д. А. (Имеется в виду Даниэль Алеви (1872–1962) — соученик Пруста по лицею и его близкий друг, впоследствии ставший историком и написавший мемуары.), если он увидит этот портрет, скажет, как и раньше он говорил обо мне: „Слишком искренне и потому неправда“. И будет прав».

Из письма Роберу Дрейфусу (соученик по лицею и друг Пруста, впоследствии известный историк и автор воспоминаний о писателе.). Сентябрь 1888 года

Уже в лицее Пруст начал испытывать влечение к юношам, о котором не гово­рил прямо, лавируя между признанием и отрицанием. В семнадцатилетнем возрасте он как будто надеялся, что со временем это пройдет. Поскольку, как он писал в одном из писем упомянутому выше Даниэлю Алеви, ему были известны случаи, когда его друзья «однажды развлекались с другом… в начале юности. Потом они вновь обратились к женщинам. Если бы это было заверше­нием, то кем бы они были, о боги, и кем же ты меня считаешь, кем же в осо­бенности я стану, если я уже покончил с обычной любовью!». Именно под видом «обычной любви» героя к девушке Альбертине изображена в романе «В поисках потерянного времени» мучительная любовь Пруста к Альфреду Агостинелли, его шоферу и секретарю. При этом подобные наклонности других героев романа стали предметом насмешки и осуждения, словно он смотрел на это явление со стороны, с точки зрения общественного мнения. Судя по все­му, для самого Пруста законы любви были едины, поскольку в любом опыте есть нечто всеобщее. «Это, в общем-то, влюбленные. И я не знаю, почему их любовь — сквернее, чем обычная», — писал он Алеви о такого рода необыч­ных отношениях в 1888 году.

3. О женщине как произведении искусства

«Вот пятнадцать хризантем, двенадцать — дабы заменить ваши двенадцать, когда они увянут, и три — дабы дополнить новые двенадцать; надеюсь, что… …Эти цветы, гордые и грустные, как вы, — гордые своей красотой и грустные, потому что все так глупо, — вам понравятся. <…> То, что просто желанная женщина, обычный объект вожделения только разделяет своих обожателей, — вполне естественно. Но когда женщина, подобно произведению искусства, открывает нам самое изысканное в очаровании, самое утонченное в грации, самое божественное в красоте, самое усладительное в уме, тогда общее восхищение ею объединяет, связывает узами братства».

Из письма Лоре Хейман (любовница дяди Пруста Луи Вейля. Стала одним из прото­ти­пов Одетты в цикле романов Пруста «В поисках потерянного времени».).  2 ноября 1892 года

Признания в любви к дамам в письмах Пруста трудно считать только данью вежливости или маскировкой. Он бывал влюблен в женщин, хотя скорее как в произведения искусства. Неизвестно ни одной дамы, которая питала бы к нему нежные чувства. Он оказывался обречен на возвышенную, платониче­скую любовь, о значительности которой пишет в письме Женевьеве Штраус ( дочь композитора Фроманталя Галеви, в первом браке жена композитора Жоржа Бизе. Ее салон посещали аристократы, известные писатели и художники, политики. Один из прототипов герцогини Германтской, фигурирующей в цикле романов «В поисках потерянного времени».) на рубеже 1892–1893 годов: «Но вы не слишком хорошо усвоили ту истину <…>, что платоническая любовь требует многого. Тот, кто отнюдь не сентиментален, странным образом становится таковым, когда его любовь сводится к платони­че­ской».

4. О наименьшем зле

«Я все надеялся продолжить изучение литературы и философии, для которых, полагаю, я создан. Но… я предпочитаю немедленно избрать одну из практических карьер, которые ты мне предлагал. <…> Что касается адвокатской конторы, то я бы тысячу раз предпочел контору биржевого брокера. Впрочем, будь уверен, что я не останусь там и трех дней! Не потому, что я по-прежнему думаю, что любые иные занятия, кроме литературы и философии, для меня потерянное время. Но из всех зол надо выбирать наименьшее».

Из письма отцу Адриану Прусту. Сентябрь 1893 года

После окончания лицея и военной службы Пруст всерьез рассматривал самые разные возможности будущей карьеры — от чиновника Счетной палаты до директора музея Версаля. В итоге он поступил в Сорбонну, стал лиценциа­том права и философии, затем два года проучился в Школе политических наук. Его дальнейшая деятельность свелась к службе без содержания в париж­ской Библиотеке Мазарини, куда он являлся в течение недели, а затем взял отпуск, ставший бессрочным. Он был болен астмой, что служило ему оправда­нием для отказа от любой службы. При этом болезнь не мешала его творческой активности. К моменту начала работы над романом «В поис­ках потерянного времени» Пруст был автором сборника рассказов и стихов «Утехи и дни» (1896), неоконченного романа «Жан Сантей», двух объемных комментирован­ных переводов книг английского историка искусств Джона Рёскина, множества статей в газетах и журналах. Финансовое положение родителей, вместе с кото­рыми жил Пруст, избавляло его от необходимости искать заработок. После их смерти он получил значительное наследство. Все его ранние тексты были изданы за счет средств автора, как и первый том «Поисков».

«Чета Беньер (литератор, и его жена Шарлотта (1844–?), хозяйка салона.) <…> на днях играла в шарады <…>. Ж. де Траз, как старый буржуа, лежал в ванной, покрытый простыней, высунув одну ногу, дабы можно было удалить мозоли. Возвышенная сцена. Г-н Артюр изображал сперва старого еврея, затем академика, председателя Геогра­фического общества… Он весьма игрив, г-н Артюр Беньер, он сказал мне, что воспользовался возвышенностью, находясь на сцене, чтобы сверху разглядеть декольте своей золовки Лоры и других дам, и доба­вил: „Содержимое их корсажей напоминало внутренность чемодана. У одних там было всего полдюжины пар носков, у других дюжина, у третьих вообще ничего. Моя золовка словно уезжала надолго…“»

Из письма Роберу де Бийи (друг Пруста. Впоследствии стал дипломатом и издателем писем писателя.). Январь 1893 года

Благодаря своим дружеским связям Пруст был принят в великосветском обществе, хотя сам не принадлежал к кругу аристократии и крупной буржуа­зии. Присутствуя на вечерах, подобных описанному в этом письме, он оста­вался сторонним наблюдателем, подмечая комические черты завсегдатаев модных салонов и подхватывая остроумные словечки мастеров светской беседы. Впоследствии эти сатирические наблюдения попадут на страницы его романа.

6. О голосах колоколов

«Посылаю вам также мои наилучшие пожелания по случаю Нового года… Три года тому назад я не решался ничего ждать от нового года ни для меня, ни для других. Мне казалось, что если года сменяются, то люди остаются теми же, и что будущее, средоточие наших желаний и мечтаний, предопределено тем самым прошлым, повторения кото­рого в будущем мы совсем не хотим, а между тем это будущее так ясно звучит веселыми и мрачными голосами колоколов, которые мы прежде раскачали».

Из письма Роберу де Монтескью (поэт, прозаик и критик, известный денди). 3 января 1895 года

Прусту всего 23 года, а прошлое уже имеет для него такое важное значение: оно более живо и неотступно, чем настоящее и будущее. По прочтении книги Анри Бордо (1870–1963) «Путь без возврата» он писал автору весной 1904 года: «И все же да, обретение прошлого возможно. Мы пытаемся обрести его, подни­маясь по потоку чарующих воспоминаний и создавая прекрасную книгу. <…> Путь остается без возврата в действительности. Но не в искусстве. Еще и поэто­му искусство заслуживает имя утешителя. <…> Истина — в мире чувств. Вне его — только заблуждение».

7. Об отодранной подкладке

«Я не могу с тобой поговорить и потому пишу тебе, чтобы сказать, что ты меня совсем не понимаешь. <…> По твоей вине я был в состоянии та­кого возбуждения, что, когда бедный Фенелон (дипломат, друг Пруста) пришел с Лорисом (друг Пруста, впоследствии ставший писателем и автором воспоминаний о нем), при первых же его словах, должен сказать, очень неприятных, я набро­сился на него с кулаками (на Фенелона, а не на Лориса) и, не соображая, что делаю, схватил его новую шляпу, стал топтать ее, рвать и под конец отодрал от нее подкладку. Ты можешь подумать, что я преувеличиваю, потому прилагаю к моему письму кусок подкладки, чтобы ты убедилась в том, что это правда».

Из письма матери Жанне Пруст.  6 декабря 1902 года

Пруст был внешне очень похож на свою мать. Если в романе «В поисках потерянного времени» их несомненная взаимная привязанность выглядит идеальной, то в письмах эти отношения предстают более напряженными. Пруста не устраивало пристальное наблюдение матери за его жизнью, ее чрезмерная строгость и бережливость. Он упрекал мать за то, что она не хо­чет давать ужины для его друзей-литераторов, ограничивает его в деньгах, старался скрывать от нее свои встречи с молодыми людьми. Марсель пытался доказать, что «вполне может жить без нее» (Из письма писателю Морису Барресу. Около 19 января 1906 года.). Тем не менее скоропостижная смерть матери стала для него сильным потрясением. Желание оживить тех, кого он любил с детства, — мать, бабушку, скромных провинциальных родствен­ников — одна из основ его романа.

8. Об искусстве и религии

«Возможно ли антиклерикальное искусство? Все это не так просто, как кажется. Каково будущее католицизма во Франции, то есть сколько еще времени и в каких формах будет продолжаться его влияние? Этого вопроса никто не может даже поставить, ибо католицизм, изменяясь, обретает все большее величие… <…> Век Карлейля, Рёскина, Толстого… — не антирелигиозный век. Даже Бодлер связан с Церковью, хотя бы своими богохульствами». 

Из письма Жоржу де Лорису. 29 июля 1903 года

Пруст был католиком, цитировал Священное Писание, восхищался старин­ными церквями. Он протестовал против принятого во Франции в 1905 году закона об отделении Церкви от государства и ограничении церковной деятель­ности в общественных местах: «Процессии в день праздника Тела Христова — мое самое восхитительное воспоминание детства. Сенная лихорадка не позво­ляет мне поехать в это время за город, а в Париже эти процессии запрещены, так что теперь я могу видеть их только в мечтах. Не сомневаюсь в том, что скоро и звуки колоколов будут звучать только в моей памяти…» (Из письма Полю Грюнебауму-Баллену. 6 января 1905 года.). При этом Пруст, по собственному признанию, был далек от религиозной веры. Но и ма­териализм был ему чужд. «Единственный наш долг — быть достойными той частицы вечности, которая внутри нас…» — писал он князю Константину  Бранковану, своему знакомому, в 1901 году.

9. О состоянии изнеможения

«Меня изнуряют письма Монтескью. Каждый раз, когда он читает лекцию, устраивает празднество и т. п., он не допускает мысли, что я болен, и сперва следуют приказы, угрозы, визиты д’Итурри (секретарь и близкий друг Монтескью), который меня будит, а после — упреки за то, что я не пришел. Мне кажется, что выздороветь все же было бы возможно, если бы не было „других“. Состояние изнеможения, в которое они вас приводят… обрекает вас на смерть».

Из письма Женевьеве Штраус. 28 апреля 1905 года

Величавый и влиятельный граф де Монтескью играл немалую роль в жизни Пруста, который познакомился с ним весной 1893 года. Пруст называл его «профессором красоты» и адресовал ему восторженные письма. В других письмах он оценивал графа более критически: «<…> я уже писал вам, что не был на лекции Монтескью, от чего тот пришел в ярость. В результате под предло­гом сравнения моих незначительных сочинений со своими он сравнил себя с Соломоном, а меня с муравьем. Это сравнение было мне досадно, и я ответил ему, что он всегда старается выбрать красивую роль… на что он возразил: „С чего вы взяли, что я выбираю красивую роль? Мне незачем стараться: Я и так в этой роли“» (Из письма Женевьеве Штраус от 7 мая 1905 года.). В романе Пруста Монтескью станет прообразом барона де Шарлюса, который олицетво­ряет вырождение и лицедейство аристократии. Гораздо больше престижных знакомств Пруст ценил свое время, и болезнь казалась ему надежным предлогом для уединения. Однако это не всегда звуча­ло убедительно. Так, он цитирует письмо одной великосветской дамы, которая была уверена, что он весело проводит время в окружении «бутылок сидра и полуночных посетителей». Чем больше Пруст погружался в творчество, тем больше в его письмах жалоб на астму и на то, что он не может появляться в обществе. В связи с этим интересна недавно обнаруженная запись Пруста: в ней звучит другое название романа, которое обдумывал писатель, — «Возвращение в одиночество».

10. О церкви, оплетенной плющом, и сломанной груше

«Я рад, что вы в Трувиле <…> На местных дорогах пахнет листвой, молоком и морской солью, и для меня этот запах сладостнее, чем любые „изысканные“ смеси. <…>

         Если вы увидите бедную церквушку Крикбефа, всю оплетенную плющом, то передайте ей мой нежный привет, а также сломанной, но стойкой, как старая служанка, старой груше, своими корявыми от времени, но еще зелеными ветвями изо всех сил поддерживающей маленький домишко в соседнем селе, в чьем единственном окне часто можно увидеть милые личики улыбающихся маленьких девочек, но они, быть может, уже не маленькие, не милые и даже не девочки, так как с тех пор прошло много времени».

Из письма Луизе де Морнан. 14 июля 1905 года

Пруст практически не выезжал из родной страны: он был только в Голландии и Италии. Во Франции он особенно любил побережье Нормандии, часто проводил теплое время года в приморском городе Трувиль, расположенном в 200 километрах от Парижа. Трувиль стал одним из прототипов вымышлен­ного курортного городка Бальбек в его романе. Церковь местечка Крикбеф по пути из Трувиля в Онфлер до сих пор называют «часовней в плюще». Она упоминается во втором томе «Поисков», «Под сенью дев, увенчанных цветами».