Цитаты из писем Тургенева: автор «Отцов и детей» — об охоте, идеалах молодости, неуверенности в себе и остервенелом Троглодите

Главным образом интерес исследователей вызывают письма Тургенева к рус­ским писателям, особенно его многолетняя, исключительно довери­тельная переписка с критиком Павлом Анненковым, а также со Львом Толстым и Николаем Некрасовым. Не меньше интересны любовные письма к знамени­той певице Полине Виардо, светские — к графине Елизавете Ламберт, а также обсуждение литературных новостей в переписке с Гюставом Флобером и Эми­лем Золя. В них открывается очень разный Тургенев — грубый и ироничный, эмоциональный и сентиментальный.

Охватить все это колоссальное разнообразие, не отобрав несколько томов, невозможно. Мы выбрали письма 1840‒50-х годов: в это время Тургенев преимущественно жил в России и поддерживал связи в основном с русскими знакомыми. Именно этот период переписки наиболее полно изучен и проком­ментирован. Что, разумеется, не делает остальные его письма менее значи­тельными и интересными.

1. О великом несчастье

«Нас постигло великое несчастие, Грановский. Едва могу я собраться с силами писать. Мы потеряли человека, которого мы любили, в кого мы верили, кто был нашей гордостью и надеждой… 24-го июня, в Нови — скончался Станкевич. Я бы мог, я бы должен здесь кончить письмо… Что остается мне сказать — к чему Вам теперь мои слова? Не для Вас, более для меня продолжаю я письмо: я сблизился с ним в Риме; я его видел каждый день — и начал оценять его светлый ум, теплое сердце, всю прелесть его души… Тень близкой смерти уже тогда лежала на нем. Мы часто говорили о смерти: он признавал в ней грани­цу мысли и, мне казалось, тайно содрогался. Смерть имеет глубокое значение, если она выступает — как последнее — из сердца полной, развившейся жизни: старцу — она примирение; но нам, но ему — веле­ние судьбы. Ему ли умереть? Он так глубоко, так искренно признавал и любил святость жизни, несмотря на свою болезнь он наслаждался блаженством мыслить, действовать, любить: он готовился посвятить себя труду, необходимому для России… Холодная рука смерти пала на его голову, и целый мир погиб».

Из письма Тимофею Грановскому.
4 июля 1840 года

Для большинства читателей своего времени Николай Станкевич остался едва заметным литератором, автором нескольких произве­дений: он умер от чахот­ки, когда ему было 26 лет. Однако на людей, знавших его лично, Станкевич производил сильнейшее впечатление. В первой половине 1830-х, во время учебы в Московском император­ском университете, в то время лучшем учебном заведении России, вокруг него сложился небольшой кружок. Его участники обсуждали как вечные вопросы смысла жизни и истории, так и собственные психологические побуждения и настроения. Высшей ценностью считалось стремление к самосовершенствованию. Тургенев был хорошо знаком со мно­гими из них, в том числе с Тимофеем Грановским, будущим профессором и специалистом по средне­вековой западноевропейской истории. В произве­дениях Тургенева кружок часто изображался как причина болезненной рефлексии, мешающей нормальной жизни, однако самого Станкевича он всегда считал образцом нравственной чистоты и порядочности: именно он стал прототипом Покорского из романа «Рудин».

2. О пыльных шкафах, единорогах, арапах и рыкающем льве

«У нас в деревне был (прежде, теперь сгорел) огромный дом. Нам, де­тям, казался он тогда целым городом. В нашей части (в нашей комнате) стояли запыленные шкафы домашней работы черной краски с стеклян­ными дверцами: там хранились груды книг 70-х годов, в темно-бурых переплетах, кверху ногами, боком, плашмя, связанных бючевками, покрытых пылью и вонявших мышами. Мне было лет 8 или 9. Я сго­ворился с одним из наших людей, молодым человеком, даже стихопле­том, порыться в заветных шкафах. Дело было ночью; мы взломали замок, и я, став на его плечи, исцарапавши себе руки до крови, достал две громады: одну он тотчас унес к себе — а я другую спрятал под лестницу и с биением сердца ожидал утра. На мою долю досталась „Книга эмблем“ и т. д., тиснения 80-х годов, претолстейшая: на каждой странице были нарисованы 6 эмблем, а напротив изъяснения на четы­рех языках. Целый день я перелистывал мою книжищу и лег спать с целым миром смутных образов в голове. Я позабыл многие эмблемы; помню, напр.: „Рыкающий лев“ — знаменует великую силу; „Арап, еду­щий на единороге“ — знаменует коварный умысл (почему?) и прочее. Досталось же мне ночью! единороги, арапы, цари, солнцы, пирамиды, мечи, змеи вихрем крутились в моей бедной головушке; я сам попадал в эмблемы, сам „знаменовал“ — освещался солнцем, повергался в мрак, сидел на дереве, сидел в яме, сидел в облаках, сидел на колокольне и со всем моим сидением, лежанием, беганием и стоянием чуть не схватил горячки. Человек пришел меня будить, а я чуть-чуть его не спросил: „Ты что за эмблема?“. С тех пор я бегал „Книги эмблем“ пуще черта; и даже в прошлом году, бывши в Спасском, взял ее в руки с содроганием». 

Из письма Михаилу Бакунину и Александру Ефремову. 3, 8 сентября 1840 года

Старый барский дом в Спасском-Лутовинове, где Тургенев провел значитель­ную часть детства, сгорел в 1839 году. Согласно свидетельству знакомой Тургеневых В. Колонтаевой, «скотница Варвары Петровны, чтобы предохра­нить господских коров от угрожающей гибели, вздумала прибегнуть к верному, по ее понятию, симпатическому средству. Она насыпала в дырявый лапоть горящих угольев, покрыла заранее заготовленными сухими травами и с разны­ми причитаниями и заклинаниями отправилась окуривать скотный двор снаружи и внутри. Пылающие уголья посыпались на сено и солому, которые, конечно, мгновенно вспыхнули, и скотный двор загорелся. Не прошло и пол­часа, как вся усадьба, не исключая и господского дома, была объята пламенем». Тургенев, видимо, вспоминает о годах, проведенных в детстве в усадьбе с бра­том Николаем — человеком далеким от любых поэтических интересов и впе­чатлений. Большинство писателей-дворян, принадлежавших к тургеневскому поколению, проводили детство в семейных усадьбах и имели отдельные отно­шения со слугами (как и в приведенном воспоминании). Подобные описания таинственных, полузаброшенных пространств очень типичны для изобра­жения усадеб в русской литературе — и художественной, и мемуарной. Такое же место описано в романе «Дворянское гнездо», там же упоминается старинная книга «Емвлемы и символы избранные, на российский, латинский, французский, немецкий и аглицкий языки преложенные» (1788).

3. О величайшем счастье жизни

«Сегодня — день моего рождения, и вы легко поймете, что я не мог пропустить его, не протянув вам обе руки. Сегодня я вступаю в трид­цать второй год… Становлюсь стар! Сегодня ровно семь лет, как я в первый раз встретил вашего мужа у майора Комарова; помните ли вы это смешное существо? В будущий вторник исполнится семь лет с тех пор, как я в первый раз был у вас. И вот, мы остались друзьями и, кажется, хорошими друзьями. И мне радостно сказать вам по исте­чении семи лет, что я ничего не видел на свете лучше вас, что встретить вас на своем пути было величайшим счастьем моей жизни, что моя преданность, благодарность и привязанность к вам не имеют границ и умрут только вместе со мною. Да благословит вас бог тысячу раз! Прошу его об этом на коленях и молитвенно сложив руки. Вы — всё, что есть самого лучшего, благородного и милого мне на земле.
     <…> Маленькая Полина, должно быть, находится в данный момент на пути из Варшавы в Берлин. Надеюсь, что она приедет здоровой. О ее характере мне мало остается прибавить к тому, что я уже сказал: думаю только, что она более восприимчива, чем я считал раньше; за две недели своего пребывания у Тютчевых она, по-видимому, сильно изменилась к лучшему. Пока я не чувствую к ней большой нежности; может быть, это придет позднее. Но я твердо решил с этого времени делать для нее всё, что будет от меня зависеть».

Из письма к Полине Виардо. 26, 28 и 30 октября 1850 года 

Французская оперная певица испанского происхождения Полина Виардо была не только возлюбленной писателя (об отношении к ней Тургенева в письме сказано достаточно красноречиво), но и другом. Тургенев обсуждал с ней самые разные вопросы — от музыки, прежде всего оперной (писатель исклю­чительно подробно описывает виденные им в разных городах Европы музы­каль­­ные спектакли, уделяя особенное внимание успеху отдельных исполни­телей), до отношений с родствен­никами, литературных успехов и проч. Судя по всему, Виардо познакомилась с Тургеневым во время рос­сийских гастролей. Впоследствии она приезжала в Россию неоднократно, но в основном жила во Франции, а при Наполеоне Третьем переехала в немец­кий Баден-Баден и жила там с 1863 по 1871 год. Тургенев старался проводить рядом с ней как можно больше времени — видимо, это было одной из причин его частых отъез­дов из России. Дружил он не только с самой Полиной, но и ее мужем Луи — и даже попросил их взять на воспитание его незаконно­рожденную дочь от слу­жанки своей матери. Пелагею отправили учиться в парижский пансион и переименовали в Полину.

4. О 69 вальдшнепах, 66 бекасах, 8 курочках и других птицах

«Я действительно проведу всю зиму в Спасском — и потому надеюсь переписываться с Вами часто. А зима уже настала — и какая! Такой ранней зимы никто не запомнит. Охоту мою она отрубила, как топором. 1-го октября еще было множество вальдшнепов — 2-го они уже почти все исчезли. Я, однако, на свое ружье убил в теченье нынешнего года 304 штуки, а именно — 69 вальдшнепов, 66 бекасов, 39 дупелей, 33 тетерева, 31 куропатку, 25 перепелов, 16 зайцев, 11 коростелей, 8 курочек, 4 утки, 1 гаршнепа, 1 кулика. Мои два охотника убили около 500. — Эти числа кажутся велики — но, приняв в соображение, как много и как далеко я ездил — нельзя сказать, чтобы я охотился удачно. Я ездил за тетеревами в Козельск и Жиздру, за болотной дичью — в Карачев и Епифань».

Из письма Сергею Аксакову.
17 октября 1852 года

Тургенев хорошо понимал и любил охоту. Многие из его писем посвящены описанию успехов и неудач, обсуждению планов поохотиться с кем-нибудь из знакомых. Среди них был и Сергей Аксаков — автор «Аленького цветочка» и отец братьев-славянофилов Константина и Ивана Аксаковых. Его «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», как и тургеневские «Записки охотника», вышли в 1852 году, которым датировано письмо и в котором Тургенев охотился, вероятно, даже чаще, чем ему хотелось.

В некрологе Гоголю, написанном для «Санкт-Петербургских ведомостей», Тургенев слишком высоко оценил его заслуги, чем вызвал недовольство местной цензуры. Это не остановило Тургенева, и он напечатал запрещенный текст в «Московских ведомостях» (тамошняя цензура была помягче). За публикацию он был наказан и выслан в свое имение Спасское-Лутовиново.

5. О домашнем театре, кеглях, катании на лодке и кутежах

«Вчера уехали от меня Григорович, Дружинин и Боткин, погостив у меня три недели — и сегодня я пишу к Вам, что до сих пор было почти невозможно. Мы проводили время очень приятно и шумно — разыграли на домашнем театре фарс нашего сочинения и пародированную сцену из озеровского „Эдипа“, в костюмах, с декорациями, занавесом, пуб­ли­кой, вызовами, соперничеством и маленькой даже интрижкой — словом, со всеми принадлежностями домашнего театра; ели и пили страшно, играли в биллиард, кегли, катались на лодке, ездили верхом, врали и говорили серьезно до 2-х часов ночи — словом, кутили; а теперь я один и не прочь отдохнуть от этой шумной жизни; если удастся, намерен даже поработать. Я здесь останусь три недели; а там поеду в самую глушь Полесья, за 250 верст отсюда — стрелять тетеревов». 

Из письма Павлу Анненкову. 2 июня 1855 года

Несмотря на легкомысленный тон, письмо написано в очень напряженный момент — в разгар Крымской войны. Тургенев, как и многие его современники, бурно реагировал на ее события и всерьез думал, что ему придется участвовать в боевых действиях с французскими и английскими войсками. Однако это не мешало ему и другим петербургским литераторам развлекаться и сочинять литературные шутки — как дружеские, так и не очень. В Спасское-Лутовиново приехали прозаик, автор повестей и романов из народного быта Дмитрий Григорович, критик, прозаик и переводчик с английского Александр Дружинин и другой критик и автор известного литературного путешествия по Испании Василий Боткин (брат великого хирурга). В фарсе, упомянутом в письме и сочиненном всей компанией, издеватель­ски описан Николай Чернышевский, которого приятели недолюбливали за резкие суждения, грубый тон и плохие манеры (Тургенев называл его «простой змеей», а Добролюбова — «змеей очковой»). Еще большее неприятие вызывала литературная теория Черны­шевского, отрицавшего самостоятельное значение искусства и считавшего социальные злободневные вопросы более значимыми. Позже Григорович превратит этот шутливый текст в повесть и опубликует ее, положив начало литературному противостоянию радикальных разночинцев и более умеренных писателей, а их вражда будет изображена в «Отцах и детях», но уже куда более серьезно и объективно.

6. Об остервенелом Троглодите

«Ну-с, доложу Вам — что у Вас за брат! Я его прозвал за его буйность, дикое упорство и праздность Троглодитом — и даже остервенелым Троглодитом — что не мешает мне, однако, любить его от души и вор­чать на него беспрестанно, как рассудительный дядя на взбалмош­ного племянника. Много разных неистовств успел он наделать с тех пор, как приехал — в карты, однако, не играл — и пьянству не предавался. Когда-нибудь расскажу Вам в подробности все его поступки — причину, почему он выехать не мог — и т. д. Теперь скажу только, что он прочел нам некоторые отрывки из новых своих вещей — превосходные, и вооб­ще — если он сам не искалечит своего таланта, он уйдет очень далеко из вида ото всех нас. Здоровье его теперь удовлетворительно — и я ста­раюсь удерживать его в четырех стенах. Иславин часто к нам ходит — я очень полюбил его — особенно за то, что он сам весьма привязан к Троглодиту, о котором мы часто толкуем с ним, причем дело не обхо­дится без вздохов, возведений очей к небу и пожимания плечей».

Из письма Марии и Валериану Толстым. 8 декабря 1855 года

Тургенев восхищался талантом Льва Толстого с момента публикации его повести «Детство» в 1852 году, а в 1855 году познакомился с ним лично, когда молодой офицер приехал из Севастополя в Петербург. Более опытный Тургенев пытался всячески поддержать тогда еще молодого и малоизвестного писателя и выступал в роли ментора, что не нравилось его протеже и приводило к кон­фликтам. Тургенева раздражало пристрастие Толстого к попойкам и картам, Толстого — покровительственное отношение Тургенева к народу. В 1861 году он с возмущением отозвался о благотворительности, которой занималась Полина Тургенева. Его слова приводит в своих воспоминаниях Афанасий Фет: «А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зло­вонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену». Видимо, сам факт, что воспитан­ная в Париже дочь Тургенева может «снизойти» до простых людей, казался Толстому оскорбительным. Взбешенный Тургенев ответил очень резко, и дело едва не окончилось дуэлью.

7. О вымарывании

«Видно такова судьба моя, чтобы ничего не дать в „Русский вестник“. Ем ужасно (что я масла истребляю, уму непостижимо!). Сплю очень хорошо — читаю историю Греции Грота — и, поверишь ли, мысли — так называемой творческой (хотя между нами сказать; это слово непозво­лительно дерзко — кто осмелится сказать не в шутку; что он — творец!?), одним словом, никакого сочинения в голове не имеется. Я начал было одну главу следующими (столь новыми) словами: „В один прекрасный день“ — потом вымарал „прекрасный“ — потом вымарал „один“ — потом вымарал все и написал крупными буквами: … мать! да на том и покончил. Но я думаю, „Русский вестник“ этим не удов­летворится».

Из письма Василию Боткину. 17 мая 1856 года

В письмах Тургенев очень часто рассказывает о процессе публикации своих текстов. Профессиональные литераторы в России середины XIX века сотруд­ничали с толстыми журналами — публикации в них были наиболее престиж­ны (в отличие от публикаций в альманахах или отдельными изданиями) и хорошо оплачивались. Тургенев постоянно описывает условия очередного договора с тем или иным изданием, обсуждает гонорары, просит издателей выслать ему корректуру, а постоянно живущих в России друзей — внимательно просмо­треть корректуру за него (особенно в этом он доверяет критику Павлу Анненкову и даже разрешает ему вычеркивать неудачные места).

В отличие от Достоевского, живущего очень тяжело, Тургенев мог позволить себе относительно свободные отношения с издателями: владелец большого поместья, он никогда не был на грани острой нужды. В то же время литера­турные заработки были для него важны; к тому же публикации в журналах в это время были единственным путем к литературной славе. Открытый в 1856 году «Русский вестник» Михаила Каткова стремился привлечь как можно больше подписчиков и приглашал известных писателей, не жалея денег. Тургенев в это время был связан многочисленными обязательствами, особенно перед некрасовским «Современником», новые вещи не очень шли. Анекдоти­ческий эпизод со скучной историей Греции, видимо, отразится в романе «Накануне»: один из героев пытается на сон грядущий читать монументальную «Историю Гогенштауфенов».

8. О начинаниях, спущенных в ватерклозет

«Что касается до меня — то скажу тебе на ухо с просьбой не пробалты­ваться: кроме обещанной статьи Дружинину… ни одной моей строки никогда напечатано (да и написано) не будет до окончания века. Третьего дня я не сжег (потому что боялся впасть в подражание Гоголю), но изорвал и бросил в watercloset все мои начинания, планы и т. д. Все это вздор. Таланта с особенной физиономией и целостно­стью — у меня нет, были поэтические струнки — да они прозвучали и отзвучали — повторяться не хочется — в отставку! Это не вспышка досады, поверь мне — это выражение или плод медленно созревших убеждений. Неуспех моих повестей (сообщенный мне из самых верных источников, Колбасиным и др.) ничего мне не сказал нового. Я уда­ляюсь; как писателя с тенденциями заменит меня г. Щедрин (публике теперь нужны вещи пряные и грубые), а поэтические и полные натуры, вроде Толстого, докончат и представят ясно и полно то, на что я только намекал».

Из письма Василию Боткину. 17 февраля 1857 года

Живший в Париже и переживавший мучительную болезнь мочевого пузыря Тургенев не был уверен в том, насколько его новые произведения принимают на родине. В это время огромным успехом пользовались «Губернские очерки» Михаила Салтыкова, недавно взявшего псевдоним Щедрин. На страницах этого текста нравы российской провинции изображались исключительно резко и без малейшего снисхождения. «Губернские очерки» положили начало отдельному направлению — обличительной литературе, осуждавшей чиновников, взяточ­ников и казнокрадов. Тургенев не хотел писать как Щедрин, и ему казалось, что время поэзии, то есть глубокой и объективной литературы, осталось в прошлом. Позже он еще не раз решит уйти из литературы из-за непонимания критиков и читателей — мнимого или действитель­ного — и сообщит об этом друзьям и знакомым (похожую реакцию у него вызвала критика на «Отцов и детей»). В то же время значительных перерывов в его творчестве не было.

9. О художестве на Руси и невежестве

«Познакомился я здесь с живописцем Ивановым и видел его картину. По глубине мысли, по силе выражения, по правде и честной строгости исполнения вещь первоклассная. Недаром он положил в нее 25 лет своей жизни. Но есть и недостатки. Колорит вообще сух и резок, нет единства, нет воздуха на первом плане (пейзаж в отдалении удиви­тельный), всё как-то пестро и желто. Со всем тем я уверен, что картина произведет большое впечатление (будут фанатики, хотя немногие), и главное: должно надеяться, что она подаст знак к противодействию брюлловскому марлинизму. <…> Художеству еще худо на Руси. Осталь­ные здешние русские артисты — плохи. Сорокин кричит, что Рафаэль дрянь и „всё“ дрянь, а сам чепуху пишет; знаем мы эту поганую рассей­скую замашку. Невежество их всех губит. Иванов — тот, напротив, заме­чательный человек; оригинальный, умный, правдивый и мысля­щий, но мне сдается, что он немножко тронулся: 25-летнее одиночество взяло свое. Не забуду я (но это непременно между нами), как он, во вре­мя поездки в Альбано, вдруг начал уверять Боткина и меня — весь побледневши и с принужденным хохотом, — что его отравливают медлен­ным ядом, что он часто не ест и т. д.»

Из письма Павлу Анненкову.
31 октября 1857 года

Надеясь избавиться от болезней, Тургенев вместе с Василием Боткиным, известным знатоком живописи, отправился в Рим. Они познакомились с жившими там русскими художниками, среди которых был Александр Иванов, работавший над картиной «Явление Христа народу». Его труд произвел на Тургенева сильное впечатление. А вот художник Евграф Сорокин ему, наоборот, не понравился: Тургенев восхищался европейской культурой и не одобрял людей, ее презиравших.

10. Об английской и русской шкурах

«Я провел вечер у Томаса Карлейля. Он много спрашивал меня о поло­жении России, о покойном императоре Николае, которого он упорно считает великим человеком; мне пришлось говорить по-английски, и, клянусь, это было не так-то просто. В конце концов я кое-как выпу­тался. Карлейль — человек большого ума и своеобразия, но он стареет и, старея, запутывается в одном парадоксе: дурные стороны свободы, с которыми он сталкивается, кажутся ему невыносимыми, и он при­нялся проповедовать покорность, покорность вопреки всему. Он очень любит русских, потому что они, согласно его идее, в высшей степени обладают способностью повиноваться, и ему было неприятно услышать от меня, что эта способность не так безоговорочна, как он себе вообра­зил. „Вы отняли у меня иллюзию“, — воскликнул он. Теперь он пишет историю Фридриха Великого, который с юности был его героем именно потому, что умел подчинять себе других. Есть такая русская пословица: обжегшись на молоке, дуют на воду. Хотел бы я увидеть Карлейля в шкуре русского, хотя бы неделю; он бы запел по-другому. Впрочем, он очень милый и добродушный, как и его жена».

Из письма Полине Виардо. 6 июня 1857 года

В Англии Тургенев, как и многие его современники, оказался главным образом для того, чтобы встретиться со своим старым знакомым, политическим эмигрантом Александром Герценом. Заодно он познакомился с несколькими английскими литераторами, среди которых был историк Томас Карлейль, известный поклонник героического начала в истории и олицетворяющего его самодержавия. Тургенев, как и Герцен, имел возможность оценить, каково жить под такой властью, и к идеям Карлейля относился без восторга. Тургенев побывает в Англии еще несколько раз, несмотря на довольно ироничное отно­шение к англичанам. Вот, например, его отзыв о визите в местный ресторан:

«Один из важных дворецких, бесшумно двигаясь на гуттаперчевых подошвах своих лакированных башмаков, внес в столовую серебряную суповую чашу и передал ее другому; этот другой, в свою очередь, подал ее третьему, и уже этот третий — самый важный — поставил ее передо мной. Затем с тем же церемониалом появилось под серебряным колпа­ком серебряное же блюдо, и нет слов на человеческом языке, чтобы выразить, с какою торжественностью самый важный дворецкий поста­вил его перед Жемчужниковым и какими-то особенными носовыми звуками произнес: „First cotlett“.
     <…> …мною вдруг обуяло какое-то исступление; что есть мочи я ударил об стол кулаком и принялся как сумасшедший кричать: „Редька! Тыква! Кобыла! Репа! Баба! Каша! Каша!“».