Каким был московский коллаборационизм 1812 года

О том, что Москва сдается французам без боя, купец Григорий Кольчугин узнал только в ночь на 2 сентября (здесь и далее даты по старому стилю), когда город оставила русская армия, сопровождаемая многочисленными потоками беженцев. Может быть, Кольчугин и последовал бы за ней со своей семьей, но уже не было возможности подготовиться к неожиданному походу. Загодя об этом не думалось, ведь агитационные афиши, составляемые московским главнокомандующим Федором Ростопчиным, уверяли жителей, что французам в древней столице не бывать.

Правда, будь даже в распоряжении Кольчугина некоторое время, он едва ли смог бы покинуть Москву. В доме лежал его больной отец, Никита Григорьевич, оставить которого не представлялось никакой возможности. Отец, вероятно, и сам бы не поехал, поскольку держал у себя казенное имущество с Александровских заводов на 50 000 рублей.

Да и у Кольчугина-сына было много ценных бумаг и документов, за которыми нужно было следить. Он служил гофмаклером (посредником при совершении сделок), и весь его кабинет был заполнен конторскими книгами и документами клиентов на очень приличные суммы. Все это нужно было хранить. Ну и кроме того, в семье Кольчугиных было восемь детей — бежать с ними из дома было трудно.

После полудня второго числа у Покровских ворот, где стоял дом Кольчугиных, появились наполеоновские солдаты. К вечеру уже горел Китай-город и начались грабежи, а ночью к Кольчугиным завалились трое унтер-офицеров.

Угощение, водка, вино и пиво растопили их сердца, и они наобещали домашним, что будут охранять дом от грабителей. Правда, на следующий день оказалось, что им приходится «отбыть по назначению». Слава богу, в доме хватало провианта, который позволил сытно кормить быстро сменявшихся новых квартирантов. Все они были довольны и не давали пьяной солдатне грабить купцов.

Не прошло и трех дней, как огонь пожаров вплотную приблизился к Покровским воротам. Кольчугин организовал пожарную команду из своих и соседских дворовых, что остались без хозяев. Кольчугины тушили огонь день и ночь, но пламя все-таки добралось до служебных построек. Когда загорелись погреба и амбары, каретные корпуса и конюшни, всем показалось, что дом уже не спасти, и плачущие погорельцы укрылись в подвалах уже сгоревшего дома своего родственника — купца Грачева. Однако судьба оказалась милосердной: сильный встречный ветер не дал пламени перекинуться на крышу главного дома.

Конечно, нашлось немало охотников прибрать к рукам кольчугинское имущество, пока хозяев не было. Но бумаги, к счастью, остались целы. Вскоре к Кольчугиным подселили раненого капитана, который самим фактом своего присутствия защитил дом от новых грабежей.

Как спасали архивы

На беду, преподаватель Московского университета Христиан Штельцер остался в Москве. В самый канун вступления войск Наполеона в Москву он сумел вывезти жену и двух дочерей из города. Сам же возвратился в Москву, пытаясь спасти и свое имущество, и остававшееся там имущество Московского университета.

Вечером 2 сентября университет посетили министр — государственный секретарь граф Пьер Дарю и главный интендант Великой армии Матье Дюма. Воспоминания Дюма убеждают в том, что Штельцер был обеспокоен исключительно сохранностью имущества учебного заведения.

* * *

Надворный советник Алексей Бестужев-Рюмин, служивший в Вотчинном департаменте, остался в Москве с целью сохранения архива своего ведомства, находившегося на третьем этаже сенатского здания в Кремле. 3 сентября по своей инициативе Бестужев-Рюмин обратился к Наполеону с просьбой о помощи.

Как явствует из материалов следствия, проведенного после освобождения Москвы, французский император Бестужева-Рюмина не принял, но приказал исполнить меры по сохранению архива. Однако после выезда французского императора из Кремля в Петровский замок Бестужев-Рюмин получил приказ Кремль покинуть. При этом надворный советник был ограблен.

Служить городу, а не врагу

12 сентября за Кольчугиным пришли французский офицер и два солдата и приказали следовать к интенданту Москвы — Жану Лессепсу. Домашние запричитали: все подумали, что дело кончится расстрелом. Выяснилось, что Лессепс вызывает Кольчугина по другому поводу.

Интендант собрал у себя с десяток «уважаемых москвичей», среди которых в основном были купцы, и объявил, что они зачислены на службу в городское правление, называется оно московским муниципалитетом и создано ради наведения в городе порядка. Одновременно французы пытались создать и городскую полицию.

Кольчугин было воспротивился: у него, мол, больной отец, восемь малолетних детей, наполовину сгоревший и разграбленный дом. «Но Лессепс сказал мне, — писал в воспоминаниях Кольчугин, — что он отменить меня не может, потому что выбран я не им, а «вашими русскими и собственно для русских» (то есть московским головой Петром Находкиным).

«Разве хотите вы, — добавил интендант, — чтобы я донес об вас как об упрямце моему императору, который в пример другим прикажет вас расстрелять»? Делать было нечего. На левую руку Кольчугина повязали алую ленточку — знак муниципального чиновника. Так он стал коллаборационистом.

О Петре Находкине известно из воспоминаний московского француза-эмигранта Франсуа д’Изарна, незадействованного в московском правлении. По словам д’Изарна, Находкин прямо сказал Лессепсу: «Ваше превосходительство! Прежде всего я как благородный человек должен сказать вам, что не намерен делать ничего противного моей вере и моему государю». Несколько удивленный Лессепс поспешил заверить, что «единственною их обязанностью будет смотреть за благосостоянием города».

Вообще, сотрудничающих с оккупантами в Отечественную войну было мало. В основном на это шли поляки или пропольски настроенное население и духовенство западных губерний. Правда, среди них не было ни одного известного имени. Да и сами французы не очень стремились опираться на местных жителей — не доверяли. Так что коллаборационизм тех лет — тема не слишком известная, и организацию московского правления можно считать самым интересным эпизодом в его истории.

Как выживали

16 сентября Христиан Штельцер был вызван гофмаршалом императорского двора Жераром Дюроком. «Он предложил мне, — писал Штельцер в письме Ивану Гейму, ректору Московского университета, — от имени императора должность начальника юстиции в Москве. <…> Я решительно отказался. <…> Два дня спустя генерал-интендант граф Дюма сказал мне: „Император полагает, что мне следует по крайней мере войти в муниципалитет, поскольку иначе с господами нельзя“. <…> Он сказал при этом, что в противном случае Его Величество предпримет неприятные для меня меры. <…> Но когда меня пригласил сам муниципалитет, то у меня не было больше сомнений, ведь я определенно служил городу, а не врагу. <…> Я взял на себя заботу об общественном спокойствии и безопасности и нес бремя не на заседаниях или иных предприятиях, а только бегал по улицам туда и обратно, спас больше сотни человек от грабежа и насилия».

* * *

С надворным советником, штаб-лекарем Иваном Кульманом судьба обошлась очень сурово. Об этом поведала фрейлина Мария Волкова в одном из писем подруге Варваре Ланской.

«Не будучи извещен полицией о сдаче Москвы, он (Кульман. — Прим. авт.) остался в городе. В первые же три дня по вступлении французов его ограбили и сожгли его дом. В лохмотьях, питаясь тем, что французы выбрасывали на улицу, в отчаянии он просил принять его в лекаря в один из наполеоновских госпиталей».

Сам Иван Кульман так описал свое назначение: «Когда все горело и ниоткуда защиты не было, я стал искать какой бы то ни было службы во французской армии… Не прошло двух дней, как я был вызван к начальнику города Москвы — он мне повязал алую ленту на левую руку (знак муниципального служащего. — Прим. авт.) и сказал: «Господин Кульман назначен членом муниципального совета городской коммуны Москвы, следовательно, советником».

* * *

Алексей Бестужев-Рюмин в своих воспоминаниях описывал, как он, обремененный семейством, вынужден был скитаться по горящей Москве без пристанища и пищи. 6 сентября на Тверской улице он встретил кортеж Наполеона и обратился с просьбой о помощи. Бестужева разместили в доме князя Одоевского близ Покровского монастыря. 28 сентября Бестужеву было приказано прийти к генерал-губернатору Москвы Эдуару Мийо, который, в свою очередь, вручил «записку явиться к маршалу Мортье (военному коменданту Москвы. — Прим. авт.)».

<…> Маршал заявил, что в Москве учреждается «отеческое градское правление (Municipalité Paternelle), в котором по собственной воле его императора» должен присутствовать и Бестужев. Алексей Дмитриевич стал отказываться. Мортье настаивал, убеждая, что этот орган учреждается «не в пользу французов», а с целью защиты «несчастных соотечественников от грабежа, насилия и обид».

Лениться и отлынивать

Сохранился документ за подписью Лессепса, который, по всей видимости, представили для «одобрения» растерянным и напуганным членам муниципалитета. Он назывался «Временные должности предварительной московской муниципальности» и состоял из перечисления обязанностей, которые должен был исполнять муниципалитет:

1. Обеспечение квартирования войск.

2. Обеспечение города продовольствием.

3. Забота о госпиталях.

4. Вспомоществование бедным.

5. Содержание улиц, дорог и мостов.

6. Обеспечение безопасности и спокойствия.

7. Ведение полицейских дел.

8. Проведение дважды в неделю заседания муниципального совета, на котором должны обсуждаться меры по реализации задач деятельности муниципалитета.

9. Помощь в работе мастеровых.

10. Обеспечение свободного проведения богослужений в церквях.

11. Поиск средств для функционирования городских служб.

И наконец, в пункте 12 от муниципальных чиновников требовалось «укротить беспокойствие обывателей, ободрить их на предбудущее время и возвратить всеобщее доверие, которое есть единственное средство, чтоб усладить их участь».

Кольчугину поручили ведать церквями и больницами. Придя домой и переведя дух, он стал советоваться с домашними, как быть. Решили, что Кольчугин должен стараться избегать присутствия в муниципалитете, не подписывая никаких бумаг и протоколов. Отговариваться же чрезмерной занятостью, мол, «пошел в такой-то приход или в такую-то часть к больным или был там-то, чего, однако ж, в самом деле выполнить было не можно, потому что церкви были разграблены и осквернены, а больных совокупно нигде не было, что и оставалось без исполнения».

Этот предлог хорошо работал. Но всего за неделю до того, как французы оставили Москву, Кольчугину поручили дело, от которого он пришел в ужас. Требовалось отправиться в качестве переводчика (Кольчугин хорошо говорил по-французски) с конвоем на закупку продовольствия по подмосковным селениям. А если они наткнутся на русских? — в страхе думал Кольчугин. Будет бой, в котором пуля не разбирает, кто военный, а кто гражданский. А если он попадет в плен? Участие в закупке фуража для неприятеля было делом не совместным с присягой государю императору. Бежать? Но не на кого оставить семью, которой французы, наверняка, отомстят за его исчезновение.

Помолившись, Кольчугин обвязал себе голову платком, смоченным в уксусе (как будто у него мигрень), лег в постель и напился чаю с малиной, чтобы вызвать испарину. Его очень бледный природный цвет лица окончательно должен был убедить французов, что болен он не на шутку. И присланный офицер действительно поверил в обман Кольчугина. И так старался отлынивать от службы не он один. Вообще, результаты деятельности муниципалитета по большей части были очень скромны.

Как приживались

Жена купца третьей гильдии Ивана Познякова Екатерина в юности воспитывалась в доме князя Юзефа Понятовского в Варшаве, и это позволило Познякову быстро войти в доверие к французам. Среди доказанных следственной комиссией действий Познякова, изобличавших в нем изменника, значилось: знакомство с Лессепсом, которого он «кормил и поил водкой» в своем доме, участие в закупках провианта для французской армии, прием Умберта — секретаря Лессепса.

Но, пожалуй, самым возмутительным в действиях Познякова оказался грабеж имущества московских жителей. Особенно много вещей Позняков присвоил себе во время пожара гостиного двора. По-видимому, частью награбленного Познякову пришлось поделиться с французами. Комиссия установила, что он отвозил два ящика серебра к капитану французской службы Кобылиньскому в дом Щербатова на Девичье поле. Позняков был приговорен к 15 ударам кнутом, вырезанию ноздрей, клеймению и отправке в кандалах на каторгу.

* * *

Француз из Эльзаса, лектор французского языка, магистр Московского университета Фридрих Виллерс остался в Москве намеренно. На подданство российскому императору он не присягал. Уже в первые часы оккупации Виллерс оказался в группе московских иностранцев, которые встречали Наполеона у Дорогомиловской заставы.

В дальнейшем Виллерс, как он сам признался на следствии, добровольно принял должность обер-полицмейстера, доставил Лессепсу список жителей Москвы, «коих он полагал способными к занятию мест комиссаров полиции», занимался организацией полиции, «объявлял прокламации» и даже участвовал в захвате заложников.

Благие намерения, а не предательство

7 октября французы покинули Москву, и в город вступили русские войска. Командир Московской драгунской команды майор Карл Гельман, назначенный временным полицмейстером, сразу арестовал городского голову Находкина и на основе найденных у него бумаг составил список тех, кто сотрудничал с неприятелем.

Набралось 46 человек (позже число обвиняемых превысило 80 человек). Провели первичные допросы, после которых всех отпустили, взяв подписки о невыезде. Когда 16 октября в Москву прибыл обер-полицмейстер генерал-майор Петр Ивашкин, Гельман представил ему дела подозреваемых. Теперь все чиновники муниципалитета были посажены под арест в доме князя Шаховского на Тверской.

9 ноября по инициативе графа Ростопчина, главнокомандующего Москвы, была образована Следственная комиссия, которой предстояло определить степень вины каждого подозреваемого в коллаборационизме. В комиссию кроме главнокомандующего вошли петербургские сенаторы Карл Модерах и Алексей Болотников.

Ростопчин был настроен сурово наказать всех, кто имел дело с неприятелем, грозил пошедшим на сотрудничество с врагом страшными карами и в земной, и в вечной жизни. Для графа невиновных в этой истории быть не могло — различна была только тяжесть вины. Схожими были и настроения в обществе. Так, Кольчугин жалуется в воспоминаниях, что среди москвичей встречались и такие, кто не пускал его на порог и «дурно говорил» о нем в свете.

К декабрю 1812 года полиция определила круг виновных. Затем прошли допросы и очные ставки. Арестованные были отпущены домой под поручительство. Среди них и Кольчугин. К 16 февраля 1813 года следствие было окончено, все материалы были представлены министру юстиции. Тот отправил их в Сенат для вынесения окончательного решения. Дело затянулось почти на три года.

Это, пожалуй, самое трудное время для семьи Кольчугиных. Купец очень жаловался в письме министру юстиции, что никто не хочет видеть благих дел, предпринятых им по должности для пользы города во время службы в московском муниципалитете:

«Сии благие намерения, сие чувство сострадательности к человечеству (то есть помощь приходам и больницам. — Прим. авт.) были обращены не в ту сторону, очернены и — страшно выговорить — почтены изменою». Интересно, когда Кольчугин лукавил: в письме министру или в воспоминаниях о том, как удачно манкировал своими обязанностями муниципала?

Кольчугин во всем винил Ростопчина: в былое время главнокомандующий предвзято относился к участникам московских мистических собраний, которые посещал Кольчугин. Если бы не Ростопчин, следственная комиссия «вместо осуждения, видя нас голодных, бледных, изнуренных, в рубищах и полунагих, смешала бы свои слезы со слезами нашими, и все было бы кончено. Но [Ростопчин] положил начало, и три года почти не решена наша участь. Так жестоко играл он судьбою несчастливцев».

Как избежали

После тяжких мытарств первых дней оккупации Москвы французский эмигрант, отставной офицер русской службы Филипп Ксавье д’Оррер вместе с семьей нашел приют в доме, где остановился генерал Антуан Ван Дедем де Гельдер.

По воспоминаниям московского француза-эмигранта Франсуа д’Изарна, спустя некоторое время генерал спросил у д’Оррера: «Виделись ли вы с Лористоном, Лессепсом или маршалом Мортье?» На отрицательный ответ генерал заметил, что таким образом действий д’Оррер бросает на себя подозрение.

Д’Оррер отвечал: «Я принял русское подданство, присягал русскому императору, а потому не могу считать себя французом». «Это внушит еще большее подозрение», — возразил ему Ван Дедем и на следующее утро отправил д’Оррера с письмом к Дарю. «Если не исполните этого поручения, то пеняйте сами на себя», — заявил генерал. Дарю, вначале приняв д’Оррера очень ласково, вскоре начал его запугивать, подчеркивая, что тот, как и вся его семья, эмигрант и что «французские законы против них». «Подите и подумайте», — сказал Дарю на прощание.

Но д’Орреру каким-то образом все-таки удалось избежать участия в муниципалитете и полиции. Его имени нет ни в одном из списков чинов этих органов.

Дважды под следствием

В то же время на Григория Кольчугина подал в суд сосед, князь Трубецкой. Князь обвинил купца в попытке разграбить его имущество.

По словам Кольчугина, дело было так. Дворовые Трубецкого, оставшиеся без хозяина, когда французы заняли Москву, обосновались в подвалах сгоревшей усадьбы князя, которая граничила с домом Кольчугиных. Сюда они тащили все, что плохо лежало.

Посягнули они и на имущество Кольчугиных, в тот момент, когда те ютились в подвалах Грачева. Григорий Кольчугин как член муниципалитета в сопровождении двух солдат явился в дом князя и осмотрел кладовые, обнаружив там своих вещей на 600 рублей.

Пригрозив дворне судом, он отобрал то, что принадлежало его семье. Также он запретил челяди Трубецкого непробудно пьянствовать. Дворовые подчинились, но затаили обиду. 5 или 6 ноября, прямо перед сдачей города, к Кольчугину пришли два француза, одетые по-граждански. Они заявили, что им необходимо осмотреть дом, так как они ищут украденные вещи принца Невшательского (маршала Луи Бертье). После того как все было проверено, эмиссары попросили Кольчугина сходить с ними в усадьбу Трубецкого в качестве переводчика.

Войдя во двор особняка, «они, — по воспоминаниям Кольчугина, — приказали сыскать дворника, которому приказано сказать о причине прихода их и осмотра. Дворник отвечал, что у них покраденных вещей никаких нет, да и само имение их сгорело и разграблено, а чтобы в том удостоверить, повел их в кладовые, которые обгорели и разграблены. Чиновники, изъявив неудовольствие, приказали дворнику сказать, что они присланы не пустые кладовые осматривать, а искать покраденных вещей и уверить, что они кроме покраденных вещей ничего из имения… не возьмут. Все это было переведено и сказано, чтоб [дворовые] ничего не опасались и показали бы то, что у них есть из оставшейся рухляди».

Действительно, французы, осмотрев сундуки и закрома, ничего не обнаружили и, как обещали, ничего не взяв, отправились на дальнейшие по иски, а Кольчугина отпустили.

Когда же князь Трубецкой вернулся в свой особняк, его дворня в отместку оговорила Григория Кольчугина (по его словам), сказав, что тот приходил в их дом с французскими солдатами для грабежа. Князь вспылил и в январе 1813-го подал Ростопчину прошение, уведомляющее, что Григорий Кольчугин «в бытность неприятелей в Москве приходил в дом [Трубецкого] с неприятельскими офицерами и якобы объявил о себе людям его, что он в службе французской и должен знать, где находится его, князя, кладовая, принуждая их угрозами; и будто бы, повторяя требование свое, объявил им, что в противном случае приведет довольное число неприятельских солдат, которые их расстреляют как ослушников воли своего начальства».

Это дело рассматривалось уже не Следственной комиссией, а полицией. Так Кольчугин оказался дважды подсудимым.

Его арестовали в марте 1813-го и держали в камере с обыкновенными уголовниками. Просьба отпустить арестованного под расписку осталась без ответа. Кольчугин пробыл в камере 10 месяцев, пока шло следствие. В результате многочисленных допросов свидетелей и очных ставок выяснилось, что показания дворовых князя Трубецкого настолько не совпадают друг с другом и содержат такие противоречия, что вины Кольчугина в этом деле нет.

Это, кстати, спасло его от увольнения с места в Московской учетной конторе. Управляющий ею действительный статский советник Попков уже успел донести министру финансов, что маклер «Кольчугин по образу поведения своего и сильному подозрению в некоторых законопротивных действиях при нашествии неприятельском не может быть терпим в настоящей должности его». Но тут Кольчугина оправдали, и все обошлось.

Как шпионили

Губернский секретарь Иван Щербачёв по его же собственному прошению был назначен в 1-й егерский полк Московского ополчения. Однако в полк не явился, якобы по болезни. В то же время, как следует из материалов следствия, он утверждал, что, взяв из Арсенала ружья и сабли, «подвизался на охране Москвы» перед вступлением в нее неприятеля.

Столь же противоречивы были показания Щербачёва о его деятельности во время оккупации. То он говорил, что был схвачен неприятелем у Арбатских ворот и представлен Наполеону, то объяснял, что «был насильно взят из квартиры в свиту Наполеона, где никакой должности не отправлял», но почему-то совершал в ее составе (по меньшей мере дважды) выезды из Кремля. Щербачёв, вероятно, имел отношение к деятельности французской разведки.

* * *

Канцелярист Петр Орлов был обвинен в шпионаже в пользу противника. Его арестовали у селения Черная Грязь на Петербургской дороге возле русской заставы, где он, согласно материалам расследования, «расспрашивал секретно о расположении войск». Орлов пытался бежать. При нем нашли не только «билет от дежурного генерала вице-короля Богарне» с изъяснением, что он, Орлов, «имеет собственно от оного вице-короля поручение», но и бумагу, написанную его собственной рукой, со следующим текстом: «Ехать 30 или 40 верст, после оттуда на великий тракт Воскресенский; узнать еще, когда и куда полки пошли, или идут, или дожидаются где и где армия находится».

Лучше поздно, как всегда

Тем временем близилась к завершению работа Сената над материалами Следственной комиссии. 8 июля 1814 года было оглашено заключение. Сенатским указом подследственных разделили на три группы — по степени тяжести вины.

Самое суровое наказание получили люди «сомнительной нравственности и правил, которые противны святости присяги верноподданного и доброго гражданина». Таковых было 22, по большей части иностранных подданных. 10 из них приговорили к высылке из страны, остальных отправляли в Сибирь на поселение с лишением доброго имени, дворянства и чинов.

Во вторую группу вошли 37 человек. Часть обвиняли в участии в заседаниях муниципалитета, кого-то в закупке для противника продовольствия, кого-то в том, что служили переводчиками. Вина их была очевидна, но Сенат принял во внимание, что эти должности они приняли от неприятеля не добровольно, но из-за угроз.

Поэтому их вина, по вердикту Сената, «большею частью состояла в одной только слабости духа, не позволившей им упорствовать с твердостью против угроз и насилий бесчеловечного врага, коего власти покорены были неволею и правом сильного». Все они признаны «отставленными от суда и свободными». Среди них был и Григорий Кольчугин. В третью группу из 21 подследственного вошли те, чья вина не подкреплялась никакими фактами.

Прошло полтора месяца, и 30 августа 1814 года, в день именин Александра I и перед его отъездом на Венский конгресс, был оглашен манифест, прощавший всех преданных суду по делу об измене отечеству. Теперь, по словам Кольчугина, осужденные «начинали новую жизнь, а их домам возвращалась утраченная честь».

Подобная лояльность к коллаборационистам была обусловлена политическими причинами: Александру I хотелось продемонстрировать Европе свой либерализм. Но для таких как Кольчугин было важно другое. К ним быстро стало меняться отношение.

Наконец, публика приняла во внимание, что большинство тех, кто остался в Москве, «были отцы семейства, не имеющие средств или случая выехать из Москвы, или молодые люди, оставшиеся при своих родителях, которых не могли вывезти». Так размышлял граф Степан Маслов в своих «Записках». Стало понятно, как он пишет, что «и те и другие имели очень много причин не упускать первого средства, могущего доставить им и семействам личную безопасность».

К этому добавлялось и понимание сопутствовавших обстоятельств: принуждение, «которому нельзя было противиться, и продолжительный голод, который обещала зимовка французов в Москве и который уже начинал свирепствовать, а также неизвестность собственной участи и опасность быть употребленным в тяжкие работы и подноши или быть ограбленным до последней нитки». Кто бы повел себя иначе?

Георгий Кольчугин прожил еще 20 лет, состоя гофмаклером в Коммерческом банке. Там он заслужил репутацию человека знающего, к которому всегда можно обратиться за советом по крупным юридическим делам.