Красные каннибалы: история китайских хунвейбинов

Конечно, по-хорошему эту историю нужно было бы начать со времени становления династии Цин. Или Мин. Или, еще правильнее, Тан. Хотя в идеале — с Семицарствия. История любой страны — это длиннющий сериал, в котором невозможно посмотреть только последнюю серию и понять, что к чему. Любые события любой эпохи непременно возлежат на слоистом кургане давно минувших дел.

Тем не менее начало именно этой истории — 1949 год, победа коммунистов над гоминьдановцами и появление на свет очередной версии Китая, на этот раз благородно-коммунистической расцветки.

Надо сказать, что китайцы тогда были идеально подготовлены для усвоения коммунизма, как, впрочем, и любой другой идеологии, которую им соизволило бы презентовать чиновничество. Тысячелетиями основной доблестью человека тут было умение подчиняться чиновникам и не иметь своего мнения даже по вопросам того, как правильно варить тыкву. Варить надо именно так, как это завещал делать еще твой прапрапрапрапрадедушка, если только не поступит иных распоряжений из уездной канцелярии. Традиция, знаете ли, церемония и чинопочитание.

Для сомневающихся же в правильности такого положения дел существовало 2400 видов смертной казни, включавших и такую экзотику, как растягивание на ростках бамбука, которые несколько дней неспешно протыкали тело казнимого. А сто лет национальных и гражданских войн превратили китайцев середины двадцатого века в нацию, смертельно покорную любому, кто удосужится подобрать власть и сурово погрозить кулаком с трона, так как все остальные типы характеров были благополучно пущены на красное. Ни ум, ни образование, ни богатство, ни красота тут не стоили почти ничего, единственным мерилом ценности человека были ранг и чин.

Это важно понять, прежде чем изучать правление председа­теля Мао, потому что, например, среднестатистическим европейцам с их хартиями вольности и священностью частной собственности не осознать, почему полмиллиарда людей с такой готовностью стояли на четвереньках, позволяя вытворять с собой все, что только могло взбрести в голову высшего руководства.

Китайские коммунисты — люди без крови

За тридцать лет гражданской войны китайские коммунисты превратились в мощнейшую, сплоченную жесточайшей идеологией и дисциплиной структуру, что в конечном счете и стало во многом причиной их победы, потому что большинство других политических сил в стране на тот момент находились в разд­рае и метаниях.

КПК — Коммунистическая партия Китая — была создана по принципу религиозной секты: от кандидата требовалось полное подчинение своей воли начальству, отказ от имущества, от желаний, от своего «я» как такового. Ему было необходимо «лишиться крови», как тогда говорили. А еще имелась очень жесткая инициация: человек, претендовавший на высокое звание партийца, должен был вытерпеть всевозможные испытания своей стойкости, в том числе явно издевательские.

Чтобы стать членом Коммунистической партии, кандидат должен «лишить себя крови»

Например, в 1935 году кандидата в члены партии Ян Суйцзяна заставили стоять на коленях с кастрюлей на голове в общей столовой за то, что он слишком жадно ел, и этот сорокалетний человек, прославившийся к тому времени и воинской доб­лестью, и житейской мудростью, застрелился после такого унижения. Его тело было публично захоронено в общественном нужнике, поскольку «товарищ Суйцзян оказался в плену буржуазных предрассудков о так называемой „чести“, в то время как у истинного коммуниста никакой чести быть не может».

Когда в 1950 году беременная жена Ван Чжана, одного из крупных чинов КПК, совершала стокилометровую передислокацию вместе с отрядом своего мужа, она шла пешком, хотя ее муж ехал впереди колонны на личном автомобиле с шофером. Жену он любил. Но она была кандидатом в члены КПК, а стало быть, не имела прав ни на какие привилегии. В конце концов у женщины произошел тяжелый выкидыш, она чуть не умерла, но муж, сочувствуя ей, был уверен, что все сделал правильно.

Сейчас, читая воспоминания коммунистов той эпохи, в ка­кой-то степени восхищаешься их несгибаемостью. Но остается ощущение сожаления, что эта несгибаемость была посвящена такой фигне.

У главы районного комитета смертельно болен ребенок, но он запретил врачам оказывать ему помощь, так как в медпункте шла общая диспансеризация, прием пациентов только по записи, а очередь его сына — лишь через неделю. Ну и что, что все остальные пациенты в целом здоровы. Коммунизм не делит людей на больных и здоровых, у всех равные права!

Каждому коммунисту предписывалось постоянно заниматься самокритикой и покорно воспринимать критику от общественности. «Самодовольство» было объявлено смертным грехом, и раз в неделю все партийцы производили сладостную процедуру публичного покаяния в неправильных мыслях и ошибочных поступках.

«Я позволил своей свекрови не сдать одну из шпилек в общественный фонд, потому что старая женщина рыдала, умоляя меня оставить ей эту память о ее матери, а сама шпилька была совсем маленькой, и серебряным у нее был только небольшой цветок сверху. Я умоляю товарищей простить мне мое мелкобуржуазное проявление жалости».

Впрочем, от простых крестьян и рабочих такой дисциплины не требовалось. Они просто должны были выполнять распоряжения начальства и поменьше болтать.

Одним из вдохновителей и создателей этой сектантской дисциплины был Мао Цзэдун — видный коммунистический деятель, пропагандист, воин, знаток классической литературы, великолепный артист и человек условной степени вменяемости, по крайней мере с европейской точки зрения.

Его логика отличалась такой непоследовательностью, а этика — такой пластичностью, что даже китайцев он бесконечно заставал врасплох. Он умел вдохновенно говорить. Обладал безусловным талантом политика. Истины, почерпнутые из конфуцианских трактатов, он перемежал цитатами из европейских классиков марксизма, а заодно и собственными мыслями. От этого скрещения порой получались столь причудливые мутанты, что даже самые интеллектуально развитые люди впадали в недоумение и подозревали в Мао божественную природу, ибо простой смертный, безусловно, не способен родить такое.

В 1943 году Мао становится председателем КПК, а стало быть, после победы он фактически полный хозяин страны. Впрочем, высокопоставленные соратники по партии были при Мао не столь бесправны, как, скажем, советские высшие чины при Сталине, поэтому прямой классической диктатуры одной личности в Китае все-таки не было. Зато было много другого интересного.

Расцветание цветов

В 1956 году Мао начал заигрывать с либеральной часть­ю КПК, куда входило немало талантливых администраторов и экономистов — например, Дэн Сяопин, Лю Шаоци и Чжоу Эньлай.

Мао сообщил, что время жесткого революционного контроля за идеологией прошло и «как расцветают сто цветов, пусть расцветут сто школ». То есть каждый имеет право выразить свое мнение и, например, покритиковать коммунистов. Особенно желательно, чтобы в этой дискуссии приняла участие интеллигенция.

В течение года происходила оттепель. Писатели, поэты, историки, драматурги, простые партийцы и простые же читатели газет публиковали в СМИ критические статьи о перегибах на местах, осторожно пеняли власти на кое-какие изуверства прошлого и даже позволяли себе либеральные намеки на то, что на проклятом империалистическом Западе не все так трагично, как тут считают.

Выждав год, Мао обрушился на «цветы», так наивно поспешившие выполнить пожелание вождя. За несколько месяцев было арестовано 520 тысяч «критиков». Некоторых казнили. По стране прокатилась волна самоубийств. А Мао выступил с речью про то, какой он умный и хитрый политик, позволивший змеям высунуть головы из своих вонючих нор… Так народ очень прочно усвоил: председателя Мао критиковать не надо. И все последующие свои проделки Мао учинял лишь под шум одобрительных рукоплесканий.

Сталь против риса

Нужно знать китайское крестьянство, чтобы понять, почему за несколько десятилетий бесконечной войны в стране все-таки не было настоящего голода. Любовь и почтение к земле тут развивались тысячи лет, и никакой бомбардировкой нельзя было помешать высадке рисовой рассады, коль ростки уже подоспели. Если у тебя нет ни двора, ни дома, а только тумбочка — посели в тумбочку курочку. Если тебе нужно переехать в другое село — выкопай все плодовые деревья и увези с собой: дерево — твой кормилец.

В 1950 году Мао взялся за реформу сельского хозяйства. Все земли — и бывшие помещичьи, и крестьянские — были объявлены государственными, после чего их поровну разделили между крестьянами, которые обрабатывали их в качестве не то крепостных, не то арендаторов, так как самостоятельно могли распоряжаться лишь небольшой частью урожая. Тем не менее с задачей прокормления 600-миллионного населения крестьянство кое-как справлялось, хотя такие продукты, как рис, масло и мясо, распределялись в виде пайков и по карточкам.

Причем размер пайка зависел от твоего чина, членства в партии и происхождения — выходцам из семейств помещиков, богатеев и прочей нечисти, конечно, доставался паек минимальный.

Но в конце пятидесятых Мао объявил «Большой скачок». Скакать полагалось в направлении индустриализации. Крестьянский труд был назван малозначащим, любой другой, в общем, тоже, и всему населению приказали сделать первейшей своей обязанностью варку стали.

Вот как описывает все происходившее в автобиографической книге «Дикие лебеди» писательница Юн Чжан: «Осенью 1958 года, когда мне было шесть лет, я пошла в начальную школу. От дома туда было идти минут двадцать по глинистым переулкам, мощенным булыжником. По дороге в школу и обратно я шла уставившись в землю, высматривая гнутые гвозди, ржавые винтики и прочие мелкие предметы, втоптанные между булыжниками. Все это предназначалось для сталеплавильных печей, ведь главным моим занятием была выплавка стали. Вокруг из громкоговорителей ревела жизнеутверждающая музыка, на стенах висели знамена, плакаты, лозунги, провозглашавшие: „Да здравствует Большой скачок!“ и „Делай сталь!“ Я знала, что председатель Мао по не вполне понятной мне причине велел народу выплавить много стали. В нашей школе вместо части котлов для риса на огромные плиты поставили плавильные тигли. Туда бросали весь наш металлолом, включая старые котлы, ныне расколотые на куски. В плитах постоянно поддерживался огонь — до тех пор, пока они не начинали плавиться. Учителя по очереди круглые сутки подбрасывали дрова и помешивали металлолом огромным половником. У нас было мало уроков: учителя редко могли оторваться от тиглей. Я помню, как навещала в больнице нашу учительницу, получившую серьезный ожог: ей на руки плеснуло расплавленным металлом. Вокруг носились врачи и медсестры в белых халатах. В больничном дворе стояла сталеплавильная печь, куда они все время бросали поленья, даже во время операций и по ночам. На автостоянке водрузили огромную печь. По ночам небо пылало, и шум толпы, суетившейся вокруг печи, долетал до моей комнаты, находившейся в трехстах метрах оттуда. В печи расплавились наши кастрюли и сковородки. Мы не заметили этой потери, потому что готовить дома теперь запрещалось, все ели в столовых. В ненасытных печах исчезли мягкая родительская кровать с железными пружинами, ограды со всех улиц — все, что только было сделано из железа. Я не видела родителей месяцами. Часто они вообще не приходили домой, чтобы поддерживать постоянный жар в печах».

Сталь плавили и крестьяне. Сто миллионов их было снято с полей и отправлено на выплавку. Леса вырубались под корень, поля стояли в небрежении, население пыхтело над тиглями.

Катастрофа была ужасающей. Зимой начался голод. Выплавленная кустарным способом сталь, конечно, была низкокачественным чугуном, практически непригодным для использования. В народе эти корявые слитки называли «нюши гэда» — коровьи лепешки.

Мао, не желая признавать ошибок, гнул свое: даешь стране сталь! Чтобы исправить положение дел в сельском хозяйстве, было принято решение взять на вооружение методы печально известного советского академика Лысенко, одного из величайших шарлатанов в мировой истории. Поля было приказано засеять в пять раз гуще, причем закапывать ростки и зерна в два раза глубже, чем это делалось обычно: Лысенко утверждал, что при таком обращении злак вырастит длинные-предлинные корешки и даст крупнейший колос. После такой посадки урожай оказался фактически загублен.

Наскакались

Хорошая хозяйка — это та женщина, которая может приготовить обед без риса

Мао, как мог, решал проблему. Был выдвинут лозунг «Способная женщина может приготовить обед без риса», его вывесили на каждой улице. Основными виновниками недорода были объявлены четыре врага: мухи, комары, крысы и воробьи. Первые пили кровь трудового народа и отвлекали его от выплавки стали, последние крали у него зерно. Главными зачинщиками беспредела объявили воробьев, которых решено было истребить полностью. Каждый житель Китая должен был сдать в контору приемки десять воробь­иных трупиков, если не хотел серьезных неприятностей.

Китайцы принялись ловить воробьев. Проблема этой птички в том, что она физически не может находиться в воздухе дольше пятнадцати минут. Поэтому целыми поселками и городами народ выходил пугать бедных птах трещотками и барабанами, и через четверть часа метаний воробьи в изнеможении ссыпались под ноги охотников. Вскоре воробьев в Китае не осталось. И это опять закончилось очень плохо.

Председатель Мао не был сведущ в биологии, он не знал, что воробей хоть и не прочь поклевать зерно, но птенцов своих, коих у него бывает по два-три выводка за лето, кормит белковой пищей: гусеницами, яйцами насекомых, личинками саранчи… За лето одна воробьиная семья полностью вычищает от вредителей не меньше гектара поля. Так что новый урожай, пусть уже посаженный не по-лысенковски, тоже погиб: его пожрала расплодившаяся саранча.

За следующий год в стране умерло от голода около 30 миллионов человек, случаи каннибализма стали общим местом, и детей младше десяти лет перестали выпускать одних на улицы, потому что их ели. Тут уже даже до Мао дошло, что пора сворачивать мероприятие. «Большой скачок» как-то быстро исчез с повестки дня, а управление экономикой и сельским хозяйством было фактически отдано в ведение Дэн Сяопина и Лю Шаоци. Огонь под тиглями был потушен, крестьянам разрешили вернуться на поля, а в СССР и Монголии было закуплено несколько десятков тысяч воробьев, которых теперь рекомендовалось всячески охранять и лелеять.

Культура с хунвейбинами

Как весна, я тепло отношусь к товарищам.

Как лето, я с жаром занимаюсь революционной работой.

Я истребляю свой индивидуализм,

как осенний ветер уносит опавшие листья.

А к классовому врагу я безжалостен, как суровая зима.

Лэй Фэн. Времена года

Примерно четыре года Мао держал себя в руках. Нет, он то и дело выступал с критикой различных недостатков, но в целом не препятствовал Дэн Сяопину со товарищи закладывать принципы того, что стало современной промышленно-экономической основой Китая. Но в 1965 году старый конь опять устремился по борозде. Сытый Китай, умиротворенный Китай, развращенный покоем Китай совершенно его не устраивал. Важно было вдохнуть революционный огонь в население. Конечно, то, старое, навоевавшееся и наголодавшееся, уже трудно было взять голыми руками. Но ведь оставалась еще молодежь! Чистая, наивная, тупая и необразованная — клад, а не юношество! И вот в 1965 году под руководством Мао в стране началась культурная революция. Борьба за возврат чистых революционных нравов. Мао объявил, что большая часть книг, картин, рукописей, статуй, ваз и прочей ерунды — это гнойник, из которого в новый революционный мир лезут вши буржуазного прошлого. Все на генеральную уборку, товарищи!

Молодежь разделили на две части: в одну, названную «хунвейбинами», записывали школьников и студентов, вторую назвали «цзаофани» — туда направили молодых рабочих. Именно их сделали стражами культурной революции. Правила их поведения замечательно сформулировал Се Фучжи — министр госбезопасности Китая. «Я против убийств, но если молодые народные массы хотят убить кого-то из главарей буржуазии, то пусть убивают». Главарями буржуазии обычно становились школьные учителя (понятное дело), слишком нарядные женщины и женщины с длинными волосами (считалось развратным), книгочеи, буддийские и прочие священники, любители всяких тухлых древностей и даже вполне высокопоставленные партийные работники, которые имели склонность к либеральной мягкотелости. Толпы двенадцати-девятнадцатилетних полуграмотных юнцов гоняли по Пекину, Нанкину и Шанхаю профессоров и ученых, заставляли стоять голыми коленями на стекле врачей, избивали, иногда до смерти, старых воинов-революционеров. Преданы они были только Мао, лишь Мао был их законом, потому что именно его умное, прекрасное и доброе лицо они привыкли с младенчества созерцать на уличных плакатах и в школьных кабинетах в почетном углу. Поскольку оружие им так и не раздали (тут Мао слегка труханул), то убийств и правда было не слишком много. Зато порок и избиений — сколько хочешь. Вот как описывает Юн Чжан, бывшая тогда хунвейбином, некоторые из эпизодов, в которых ей довелось принять участие.

«В жаркий летний полдень меня била дрожь: на спортплощадке, на помосте, я увидела десяток учителей со склоненными головами и руками в позе „реактивный самолет“. Потом одних пнули под колени и приказали на них встать, других, включая моего пожилого учителя английского языка с манерами джентльмена, поставили на длинные узкие скамьи. Он не удержался, покачнулся, упал и расшиб об острый край лоб. Стоявший рядом хунвейбин машинально нагнулся и протянул ему руки, но тут же выпрямился, сжал кулаки, принял преувеличенно суровый вид и закричал: „Быстро на скамью!“ Юноша явно не хотел показаться мягким к „классовому врагу“. Кровь текла по лбу учителя и запекалась на его щеке».

«В нашей школе я наблюдала только одно избиение. Учительница философии довольно пренебрежительно относилась к отстающим по ее предмету, теперь они ее возненавидели и обвинили в «упадочности». Мальчики завели ее в кабинет и «предприняли по отношению к ней революционные действия» — таков был эвфемизм для побоев. Мне также объяснили, что я должна присутствовать, чтобы преодолеть свою мягкость и «получить урок революции». Когда избиение началось, я забилась в задний ряд учеников, столпившихся в маленькой комнате. В цент­ре комнаты по кругу пинали мою зашедшуюся от боли учительницу. Прическа ее сбилась на сторону, она кричала, умоляла их остановиться. Злые на нее мальчики холодно ответили: «Теперь ты просишь! А нас ты не мучила? Проси как следует!» Они еще попинали ее, а потом приказали отбивать земные поклоны и приговаривать: «Пожалуйста, не убивайте меня, хозяева».

«Как-то отряд ворвался к нам в квартиру и прошел в кабинет отца. Они оглядели книжные полки и объявили его настоящим „упорствующим врагом“, который до сих пор держит дома „реакционные книги“. Уже пос­ле первых костров из книг, устроенных хунвейбинами, многие люди сожгли свои библиотеки. Но не мой отец. Он даже предпринял слабую попытку защитить книги, указав на марксистские сочинения. „Не пытайтесь обмануть нас, хунвейбинов! — заорала товарищ Шао. — У вас полным-полно ядовитых сорняков!“ Она схватила несколько классических китайских книг, отпечатанных на тонкой рисовой бумаге. Товарищ Шао со всей силы ударила отца. Толпа разразилась криками негодования, хотя кое-кто не смог сдержать смешков. Затем они вывалили книги с полок и запихнули их в огромные джутовые мешки, которые принесли с собой. Наполнив мешки, они отнесли их вниз и заявили, что сожгут книги завтра, после „митинга борьбы“, и что они заставят отца смотреть на костер, чтобы он „извлек урок“. Вернувшись после обеда домой, я обнаружила отца в кухне. Он разжег огонь в большой цементной раковине и швырял в пламя свои книги. Я впервые в жизни увидела, как он плачет».«Маму объявили „сочувствующей капиталистическому пути развития“. Ее то и дело заставляли часами простаивать во дворе согнувшись. Зимой мама стояла на коленях в ледяной воде, пока не теряла сознание. Дважды маму пытали так называемой „тигровой скамьей“. Маме приказывали сесть на узкую скамью, вытянув перед собой ноги. Туловище привязывали к столбу, а бедра — к скамье, так что она не могла ни согнуть ноги, ни пошевелить ими. Затем под пятки засовывали кирпичи. Цель состояла в том, чтобы сломать либо коленные чашечки, либо кости таза. „Тигровую скамью“ не удалось довести до конца, потому что мучителям не хватило сил впихнуть нужное количество кирпичей».

Неспешный хеппи-энд

Танец любви к председателю Мао на пекинской сцене. 1968 год

Официально «культурная революция» продолжалась вплоть до смерти председателя Мао, последовавшей в 1976 году. Но фактически она начала сворачиваться в 1969-м, когда под давлением высших партийцев было решено выслать «буржуазных главарей» из городов в самые скудные и бедные деревни и заставить их там пожизненно работать на полях. Несколько миллионов человек по составленным хунвейбинами и цзаофанями спискам были сосланы на эти работы, в том числе и будущий реформатор Китая Дэн Сяопин. «Воспитательные мероприятия» были прекращены, хунвейбинов принялись загонять обратно за парты, цзаофаней — к станкам, а борьба с культурой теперь велась в основном на страницах газет. Жизнь стала тихой и унылой. Были запрещены любые цветы и газоны, потому что «любовь к красивостям» — это не революционно. Запретили религии. Запретили шахматы. Запретили народные танцы, вместо них население приучили танцевать «танец любви к председателю Мао»: все ходили с притопами по кругу и размахивали книжечками с его цитатами. Но старик Мао сдает, он болен и теряет контроль над ситуацией. Вот уже из ссылки возвращается Дэн Сяопин. Хунвейбины взрослеют, скучнеют и начинают понимать, что не все так просто в этом мире. Мао умер в сентябре 1976 года. Дальше все было очень по-китайски. Никакого разоблачения культа личности. Никаких открытий плотины — изменения идут маленькими шажками, по чайной ложке. В страну уже пускают иностранных туристов и разрешают некоторым китайцам тоже посмотреть мир. И небольшая уступочка в плане частной собственности. И ссыльные тихо возвращаются в города. Только не надо резких телодвижений. Куда спешить китайской империи — древнейшему из существующих государств? Все, что только могло быть, тут уже было, и не один раз. Конечно, по-хорошему эту историю нужно было бы начать со времени становления династии Цин. Или Мин. Или, еще правильнее, Тан. Хотя в идеале — с Семицарствия…