Что такое «Филологическая школа» и как сегодня читать стихи, восходящие к самой ранней эпохе советской неофициальной литературы

Это предыстория. История начинается в 1954 году, когда в университет поступили Владимир Уфлянд, Михаил Еремин, Леонид Виноградов, Сергей Кулле и Лев Лифшиц, позже взявший псевдоним Лосев. Вместе с Александром Кондратовым, примкнувшим к ним позднее, эти люди образовали неформаль­ную литературную группу, которую спустя много лет назвали «филологи­ческой школой». Ее участники не только весело проводили время, но серьезно интересовались русским авангардом и европейским модернизмом. Молодые поэты считали себя продолжа­телями русского футуризма и словно заново открывали свободную поэтическую речь после Большого террора и войны. При этом поэты «филологической школы» резко дистанцировались от полити­ки: они жили и писали так, будто Советского государства не существовало. Несмотря на отсутствие общей программы и очень разные стихи, поэтов «филологической школы» объеди­няли стремление стать частью не советской, но мировой культуры и взгляд на привычную реальность под непривычным углом. 

Стихи участников группы впервые были опубликованы под одной обложкой в 1977 году в самиздатском сборнике «40», а спустя четверть века — в анто­логии «Филологическая школа». 

Михаил Еремин р. 1936

Боковитые зерна премудрости,
Изначальную форму пространства,
Всероссийскую святость и смутность
И болот журавлиную пряность
Отыскивать в осенней рукописи,
Где следы оставила слякоть,
Где листы, словно листья луковицы,
Слезы прячут в складках.

1957

Михаил Еремин — один из самых сложных русских поэтов: многие его стихотворения требуют тщательной расшифровки, обращения к словарям и специальных знаний в разных областях науки — от эволю­ционной генетики до древнегерман­ской поэтики. Его стихи о мире, который постоянно находится в процессе изменений, неподвластных человеческой воле, похожи на загадки, где почти каждое слово нужно расшифровывать. В ответе читатель обнару­жит ясную философскую притчу, или пейзажный образ, или и то и другое. 

Поэзия Еремина напоминает о Тютчеве: в явлениях природы, за пределы которой невозможно выйти (и слиться с которой тоже невозможно), отража­ется внутренняя жизнь человека. В пейзажах из его стихов мир предстает в другом масштабе: или кро­шечном (микробы и бактерии), или огром­ном (планеты и галактики).

Это стихотворение — одно из самых ранних, но уже в нем задана поэтическая программа, которой поэт будет следовать следующие десятилетия: «отыски­вать в осенней рукопи­си» (то есть в природе) «изначальную форму простран­ства» (то есть общий принцип мироустройства). Здесь же появляется и форма, которой в дальнейшем будет придерживаться Еремин: в его стихах может отсутствовать рифма (хотя это стихотво­ре­ние рифмованное), классический стихотвор­ный размер и другие привычные признаки поэтического текста, но его длина всегда будет одинакова — восемь строк. 

Сергей Кулле 1936–1984

Мой друг, мой друг, наш дедушка вернется!
Когда его никто не будет ждать.
Он приплывет к нам на шарах воздушных,
на китобойном судне, ледоколе «Красин»,
на распашной четверке с запевалой рулевым.
Он к нам примчится в островерхой шапке
в кабриолете, шарабане, бричке,
на доморощенных салазках, на тандеме,
на аэросанях он въедет к нам на двор.
На мотоцикле, на линейке, тракторе,
катамаране, на машине времени.
В скафандре сплющенном, как истый англичанин,
пересечет морское дно.
Играя марш на пионерской дудке,
в ручей войдет на канонерской лодке.
Или опустится на парашюте шелковом.
Или на лыжах прибежит, как Сольвейг.
В колодках каторжника, в орденских колодках
он скатится с американских гор на финских санках.
Или объявится на нашей танцплощадке.
Или очутится на местном танкодроме
в разгар больших маневров:
он легок на подъем и легок на помине!
В один прекрасный день, чрезвычайно молодо
соскочит он с кавалерийской лошади —
наш дедушка, наш дедушка, наш дедушка!
Чтоб мы ни делали, чего бы мы ни думали,
каким бы курсом на кораблике ни плавали,
какой бы Гений ни витал над нами, —
мой друг, мой друг, нам нипочем
не избежать
с ним
предстоящей встречи.

1960–1968

Сергей Кулле одним из первых русских поэтов послевоенного поколения стал использовать свободный стих. Но понимал он его по-особому, связывая с антич­ной поэзией, где рифмы не было, а размеры лишь отдаленно напоми­нали современные. Писал Кулле и классическим стихом, правда, без рифм, снова подражая античным размерам. Так, это стихотворение написано ямбическим триметром — видом ямба, которым переводили античные трагедии.

Кулле почти всегда писал о современном мире, сосредотачиваясь на быте, повседнев­ных мелочах, случайно увиденных сценках. Несмотря на то что этот мир в его стихах изображен в момент безмятежности, в них всегда есть ощущение хрупкости: как будто античный фатум вот-вот вступит в игру — и все изменится. Это стихотворение начинается с радостного предчувствия появления дедушки, но финальная фраза «нам нипочем не избежать с ним предстоящей встречи» бросает на это предчувствие трагическую тень. Такое ощущение в стихах Кулле — эхо недавней войны, напоминающее о том, что привыч­ный мир на самом деле хрупок и ненадежен, а любое незначи­тельное событие может вызвать катастрофические последствия.

Владимир Уфлянд 1937–2007

Набрав воды для умывания
в колодце,
сгорбленном от ветхости,
Рабочий
обратил внимание
на странный цвет ее поверхности.
            — Вот дьявол!
            Отработал смену,
            устал,
            мечтаешь: скоро отдых!
            А здесь
            луна,
            свалившись с неба,
            опять попала в нашу воду.
            Теперь попробуй ею вымыться,
            чтоб растворился запах пота,
            чтоб стал с известной долей вымысла
            тот факт,
            что смену отработал.

Свою жену он будит,
Марью,
хоть и ночное время суток.
Фильтрует воду через марлю.
Но ведь луна — не слой мазута.
И от воды неотделима.

Рабочий воду выливает
в соседние кусты малины.
Кисет с махоркой вынимает.
И думает:
— Вот будет крику,
коль обнаружится внезапно,
что лунный у малины привкус,
что лунный у малины запах!

1959

Стихи Владимира Уфлянда полны тонкой иронии, свойственной не советским 1950-м, а поэзии начала века (Саша Черный, Петр Потемкин). Ирония и гро­теск помогают показать, что мир на самом деле не такой, как кажется, и, если присмотреться внима­тель­но, станет очевидно, что многое в нем мы не пони­маем. В этом стихотворе­нии луна как будто действительно попадает в ведро с водой: оказывается, у нее есть запах и вкус. Галлюцинация ли это уставшего рабочего или реальное событие — остается под вопросом. Эта двойствен­ность проявля­ется и в форме его поэзии: в любви к «проза­ическому» языку, «непоэтической» лексике (марля, мазут) и вольном обращении с рифмами и ритмами, создающем комический эффект. 

К Уфлянду восходит направление ленинградской поэзии, для которой харак­терен иронический гротеск. В шестидесятых похожие мотивы появляются в стихах Виктора Сосноры, одного из самых известных ленинградских поэтов второй половины века, в семидесятых их отзвуки можно услышать в песнях Бориса Гребенщикова. 

Леонид Виноградов 1936–2004

Свернулось время трубкой,
края его сошлись.
Товарищ сталин с трубкой —
трубящий в рог улисс.

В «филологической школе» была своего рода фракция, состоящая из двух поэтов, занимав­шихся формальными эксперимен­тами со стихом. Леонид Виноградов и Александр Кондратов писали палиндромы, стихи, состоявшие из несуществующих слов, и составляли разного рода поэтические шарады. Виноградов — автор очень коротких стихотворений с очень плотной звуковой структурой: его стихи похожи на молниенос­ный звуковой перформанс, где слова перекликаются друг с другом.

Это далеко не самое короткое из стихотво­рений Виноградова. Его можно прочитать как притчу о кольцевом времени и вечном возвращении. События древности и совре­менности сходятся вместе, как это бывает у Еремина, только тут это случается благодаря созвучиям, омонимам и рифмам — трубки как образа закольцованного времени и трубки, которую любил курить Сталин, сло́ва «товарищ» и сло́ва «трубящий». Слова «улисс» (то есть Одиссей) и «сталин» не случайно пишутся со строчных букв: это указывает на то, что исторические события и персонажи не уникальны.

Как и некоторые другие участники «филологической школы», Виноградов стоял у истоков целого направления, которое часто (хотя не совсем правильно) называют минимализмом. 

Лев Лосев 1937–2009

Bushmills

Ирландской песенки мотив
сидит, колени обхватив,
покачивается перед огнем
и говорит: что ж, помянем?

Ирландской песенки мотив, 
все позабыв, все позабыв,
кроме двух-трех начальных нот,
мне золота в стакан плеснет.

Кроме двух-трех начальных нот
и черного бревна в огне,
никто со мной не помянет
того, что умерло во мне.

А чем прикажешь поминать —
молчаньем русских аонид?
А как прикажешь понимать,
что страшно трубку поднимать,
а телефон звонит?

Вторая половина 1980-х годов

Лев Лосев начал регулярно писать стихи спустя двадцать лет после возникно­вения «филологи­ческой школы» и незадолго до эмиграции из Советского Союза в США в 1976 году. Но для истории «школы» его стихи очень важны, так как позволяют взглянуть на нее со стороны. Все, чем интересовались ее участ­ники в пятидесятые-шестидесятые, в стихах Лосева показано словно со сто­роны — как часть мира, ушедшего в прошлое. Внимательно присматриваясь к эпохе своей юности, заново оценивая ее, Лосев пытается понять, какое место она занимала как в мировой истории, так и в его жизни. Его стихи во многом прощание с миром ленинградской неофициальной культуры.

Любовь к виски Bushmills возникла у автора с подачи Иосифа Бродского  . О нем напоминает и размер, отсылающий к стихотворению «Из старых английских песен» (1963). «Bushmills» опубликовано в 1996 году, когда умер Бродский, и может показаться эпитафией. Но это совпадение: оно написано раньше. Это прощание — и не только с прежним миром и дорогими людьми, — но и с кругом «филологической школы», Ленинградом пятидесятых-шестидесятых и ленинградской средой в целом. 

Стихи Лосева — это всегда комментарий на полях европейской культуры, частью которой он себя чувствует. В этом стихотворении он словно прощается с ней, и это еще один важный мотив его поэзии: культура исчезает вместе с людьми, которые в ней участвуют, и без них мир уже не будет прежним.