Цитаты из воспоминаний Надежды Мандельштам: о встрече с мужем, знакомстве с Ахматовой, спасении архива и любви к пижамам

Два мемуарных тома Надежды Яковлевны Мандельштам (1899­–1980) «Воспоминания» (1970) и особенно «Вторая книга» (1972) до сих пор остаются, как сказал бы Юрий Тынянов, «литературным фактом». Они еще не отошли в область истории литературы: ими зачитываются, их ненавидят, их защищают, в согласии или в полемике с ними пишутся статьи и даже книги. Это неудивительно. Книги мандельштамовской вдовы погружают нас «в гущу отношений, сложнейших, часто непонятных, требующих серьезного исторического и нравственного изучения», как писал по отчасти сходному поводу выдающийся историк Натан Эйдельман.

1. О дешевых киевских розах и фруктообразных фаллосах

«Марджанов ставил пьесу испанского классика: деревня взбунтовалась против сеньора, потому что он нарушил старинные права. Народ побеждает, женщины вздымают руки над головами и ритмически поводят боками, актеры кричат хором: „Вся власть советам“, а зритель­ный зал ревет от восторга. Для апофеоза художник Исаак Рабинович придумал неслыханное изобилие: через всю сцену протягивалась гирлянда бутафорских фруктов, овощей, рыбьих и птичьих тушек подозрительно фаллического вида. Овация нарастала. Исаак выходил раскланиваться. Он вел за руку двух своих помощниц: одна была я, другая — моя подруга Витя, служившая раньше подмалевком у Экстер. Это мы с Витей раскрашивали фруктообразные фаллосы, уточняя форму, халтурно сделанную в бутафорской. Нас забрасывали грудами дешевых киевских роз, и мы выходили из театра с огромными охап­ками, а по дороге домой розы теряли бледные лепестки, но бутоны, к счастью, сохранялись».

«Вторая книга»

Надежда Мандельштам не очень любила вспоминать первые девятнадцать лет своей жизни — для большинства читателей ее биография начинается со дня встречи с поэтом. Между тем детство и юность Надежды Яковлевны Хазиной были весьма насыщены событиями. Родилась она в Саратове в семье крещеного еврея. Потом Хазины переехали в Киев, где девочка получила гимназическое образование. Революция застала ее студенткой юридического факультета Киевского университета Святого Владимира, однако настоящим увлечением Надежды Хазиной в это время стала живопись. Она поступила в художе­ствен­ную студию одной из великих «амазонок русского авангарда» Александры Экстер и вместе со своими товарищами участвовала в оформлении спектакля по пьесе Лопе де Веги «Фуэнте Овехуна» («Овечий источник»). Постановку осуществил режиссер Константин Марджанов (Котэ Марджанишвили). 

После встречи с Мандельштамом Надежда Яковлевна почти забросила занятия живописью. Однако в 1958 году она не без гордости писала художнику Роберту Фальку: «Нужен ли профессиональный разговор? — я им владею, но не в этом дело. Живопись, как и всякое искусство, — это высшее выражение себя в отношении к времени и людям».

2. О первой встрече с Мандельштамом

«По вечерам мы собирались в „Хламе“ — ночном клубе художников, литераторов, артистов, музыкантов. „Хлам“ помещался в подвале главной гостиницы города, куда поселили приехавших из Харькова правителей второго и третьего ранга. Мандельштаму удалось пристро­иться в их поезде, и ему по недоразумению отвели отличный номер в той же гостинице. В первый же вечер он появился в „Хламе“, и мы лег­ко и бездумно сошлись. Своей датой мы считали первое мая девят­на­дцатого года, хотя потом нам пришлось жить в разлуке полтора года. В тот период мы и не чувствовали себя связанными, но уже тогда в нас обоих проявились два свойства, сохранившиеся на всю жизнь: легкость и сознание обреченности».

«Вторая книга»

Свидетелем первой — состоявшейся в Киеве — встречи поэта с Надеждой Хазиной стал известный литературный критик и малоизвестный стихотворец Александр Дейч, который тогда же записал в дневнике:

«Неожиданно вошел О[сип] Манд[ельштам] и сразу направился к нам. Я по близорукости сначала не узнал его, но он представился: „Осип Мандельштам приветствует прекрасных киевлянок (поклон в сторону Нади Х[азиной]), прекрасных киевлян (общий поклон)“. Оживленная беседа. <…> Попросили его почитать стихи — охотно согласился. Читал с закрытыми глазами, плыл по ритмам… Открывая глаза, смотрел только на Надю Х.».

Меньше чем через месяц, 23 мая 1919 года, Дейч внес в дневник еще одну запись, касающуюся Мандельштама и Надежды Хазиной: «Польская кофейня на паях. <…> Появилась явно влюбленная пара — Надя Х. и О. М. Она с большим букетом водяных лилий, видно, были на днепровских затонах…» 

Мандельштам спешно покинул Киев в конце августа — начале сентября 1919 года. А 5 декабря он в любовной тоске писал Надежде Хазиной из Феодосии:

«Молю Бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя, это для меня просто как Божий день. Ты мне сделалась до того родной, что все время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе. <…>
     Надюша! Если бы сейчас ты объявилась здесь — я бы от радости заплакал. Звереныш мой, прости меня! Дай лобик твой поцеловать — выпуклый детский лобик! Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине. <…>
     <…> Не могу себе простить, что уехал без тебя. До свиданья, друг! Да хранит тебя Бог! Детка моя! До свиданья!
     Твой О. М.: „уродец“».

Однако приехал в Киев и окончательно забрал Надежду Яковлевну с собой Мандельштам лишь в марте 1921 года.       

3. О синей в белую полоску пижаме

«В воспоминаниях Одоевцевой я прочла, будто я ходила в костюме Мандельштама и накормила гостя [Георгия Иванова] отличным обедом. Кто из них врет, я не знаю, но думаю, что Иванов застал меня в пижаме. У меня была — синяя в белую полоску. В Петербурге еще не знали пижам, и у меня там несколько раз спрашивали: „Это у вас в Москве так ходят?..“»

«Вторая книга»

Вслед за Анной Ахматовой в свои поздние годы Надежда Яковлевна неустанно и яростно разоблачала мемуаристов-эмигрантов, осмеливавшихся вспоминать о Мандельштаме, Гумилеве, самой Ахматовой… Особенно досталось супру­жеской паре — Георгию Иванову и Ирине Одоевцевой, которая, между прочим, в книге «На берегах Невы» (1988) со слов Иванова написала о Надежде Мандельштам чрезвычайно доброжелательно, хотя и не без мягкой иронии:

«Дверь открывается. Но в комнату входит не жена Мандельштама, а молодой человек. В коричневом костюме. Коротко остриженный. С папиросой в зубах. Он решительно и быстро подходит к Георгию Иванову и протягивает ему руку.
     — Здравствуйте, Жорж! Я вас сразу узнала. Ося вас правильно описал — блестящий санктпетербуржец.
     Георгий Иванов смотрит на нее растерянно, не зная, можно ли поцеловать протянутую руку.
     Он еще никогда не видел женщин в мужском костюме. В те дни это было совершенно немыслимо. Только через много лет Марлен Дитрих ввела моду на мужские костюмы. Но, оказывается, первой женщиной в штанах была не она, а жена Мандельштама. Не Марлен Дитрих, а Надежда Мандельштам произвела революцию в женском гардеробе. Но, не в пример Марлен Дитрих, славы это ей не принесло».

Пусть мужской костюм лишь померещился Георгию Иванову, но и появление женщины перед незнакомым мужчиной в пижаме по тем временам восприни­малось как неслыханная экстравагантность. Бытовое поведение Надежды Яковлевны и в молодости, и в старости отличалось революционной смелостью. Смертельно обиженная на вдову Мандельштама Эмма Герштейн даже вспоми­нала о большой роли, которую «в этом доме играл культ уродства. Целая система обыгрывания своих физических недостатков порождала особую свободу общения, объединяющую всех бывающих здесь». Вероятно, именно отсюда и подпись «Твой О. М.: „уродец“» в выше процитированном письме Мандельштама.

4. О дружбе с Ахматовой и «большом сюсюке»

«До встречи в Царском я с Ахматовой была еще мало знакома. Мандельштам водил меня к ней раза два, о чем я расскажу попозже, да еще раз она приходила к нам на Морскую — осенью 24 года, когда мы только переехали из Москвы. Она застала меня одну — Мандель­штам поехал в Москву за мебелью. Я была в той самой полосатой пижаме, которую Георгий Иванов принял за мужской костюм, и вдруг хватилась, что у меня нет папирос. Мне не захотелось переодеваться, чтобы выбежать на улицу, и я послала за папиросами ее: „Сбегайте, Анна Андреевна, а я пока поставлю чай…“ Она навеки запомнила этот случай и в Ташкенте рассказывала всем, как я с ней обращалась: „И я побежала, как послушная телка…“ Ей надоел „большой сюсюк“ женщин-читательниц, устраивавших вокруг нее сентиментальный балаган, но она так к нему привыкла, что не могла забыть, как ее послали за папиросами».

«Вторая книга»

Дружба с Ахматовой стала вторым важнейшим событием в жизни Надежды Яковлевны после встречи и союза с Мандельштамом. 27 декабря 1963 года, в день двадцатипятилетия со дня смерти Осипа Эмильевича, Ахматова писала его вдове: «Думали ли мы с Вами, что доживем до сегодняшнего Дня — Дня слез и Славы». Надежда Яковлевна отвечала:

«Понимает ли мой старый друг Анна Андреевна, Ануш, Аничка, Анюта, что без ее дружбы я никогда не дожи­ла бы до этой печальной и хорошей годовщины — двадцатипятилетия. Конечно, понимает. Ведь все было так наглядно.
     В этой жизни меня удержала только вера в Вас и в Осю. В поэзию и в ее таинственную силу».

Нельзя, впрочем, не отметить, что со временем, после смерти Ахматовой, Надежда Яковлевна не то что пересмотрела свое к ней отношение, но начала по-новому рассказывать и писать о том стиле и тоне, в котором она общалась с автором «Поэмы без героя». Это вызвало неудовольствие младших ахматов­ских друзей, вылившееся в «эпиграмму в прозе» (по характеристике Сергея Аверинцева) в мемуарной книге Анатолия Наймана:

«Ахматова представлена капризной, потерявшей чувство реальности старухой. Тут правда только — старуха, остальное возможно в резуль­тате фраз типа: „в ответ на слова Ахматовой я только рассмеялась“ — вещи невероятной при бывшей в действительности иерархии отно­шений. Мне кажется, что, начав со снижения „бытом“ образов Мандельштама и Ахматовой, Надежда Яковлевна в последние годы искренне верила, что превосходила обоих умом и немного уступала, если вообще уступала, талантом».

5. О запоминании стихов

«На террасе он диктовал мне „Шум времени“, точнее, то, что стало потом „Шумом времени“. Он диктовал кусками, главку приблизительно в раз. Перед сеансом диктовки он часто уходил один погулять — на час, а то и на два. Возвращался напряженный, злой, требовал, чтобы я ско­рее чинила карандаши и записывала. Первые фразы он диктовал так быстро, словно помнил их наизусть, и я еле успевала их записывать. Потом темп замедлялся, но я часто путалась в длинных периодах. Он никак не мог понять, как это я не запоминаю с одного раза целого предложения, а я тогда же поймала его на том, что он иногда забывает произнести слово, а то и несколько слов, но уверен, что я их услышала и без звука. „Ты что, не слышишь, что без этого не держится?“ — упрекал он меня. Я отругивалась: „Ты думаешь, что я у тебя в голове сижу и твои мысли читаю… Дурак, дурак, дурак…“ На дурака он сердил­ся, а мне подносил „идиотку“. Я визжала, а он оправдывался, что это прекрасное древнегреческое слово. Дурак, дурак, дурак — да еще древнегреческий…»

«Вторая книга»

Не только прозаический «Шум времени», но и большинство стихотворений позднего Мандельштама были записаны Надеждой Яковлевной под его диктовку. После этого поэт просматривал их и иногда вносил поправки. А некоторые мандельштамовские тексты, например его крамольную «Четвертую прозу» (1929–1930), Надежда Яковлевна выучила наизусть, поскольку хранить записанный текст дома Мандельштамы не решались.

С февраля 1939 года Надежда Яковлевна была уже твердо уверена в том, что Мандельштам умер в лагере. Отныне едва ли не единственным смыслом ее существования стало сбережение неопубликованных произведений мужа. Михаил Поливанов вспоминал: «Стихи и прозу она твердила наизусть, не доверяя своим тайным хранениям, а некоторые — как стихотворение о Сталине, но не только его — не смея даже записать». Поэтому не должны удивлять панические строки из письма Надежды Яковлевны к близкому другу семьи Борису Кузину от 14 января 1940 года: «Борис, я начинаю забывать стихи. Последние дни я их как раз вспоминала. Очень мучительно. А некото­рых я не могу вспомнить. И счет не сходится — нескольких просто не хватает — выпали».

Только после издания в 1964 году двух томов американского собрания сочинений Мандельштама под редакцией Глеба Струве и Бориса Филиппова Надежда Яковлевна смогла вздохнуть относительно спокойно. Казавшаяся ей почти безнадежной миссия была вопреки всему выполнена — поздние мандельштамовские произведения обрели наконец читателя, и с этим уже никто ничего и никогда не смог бы поделать.

6. О диких эротических мемуарах

«Перед смертью Ольга надиктовала мужу, знавшему русский язык, дикие эротические мемуары. Страничка, посвященная нашей драме, полна ненависти и ко мне, и к Мандельштаму. Тон, которым написана эта страничка, скорее вызывает в памяти голос ее матери, чем ту девоч­ку, которая приходила ко мне плакать и отбирать Мандельштама. В своих мемуарах она сводит счеты, и только одна фраза Мандельштама про извозчиков („извозчик — друг человека“) показывает, что она все-таки что-то заметила и запомнила о смешном человеке, который жаловался в стихах, что „жизнь упала, как зарница, как в стакан воды ресница, изолгавшись на корню“…»

«Вторая книга»

Речь в этом фрагменте идет о самой тяжелой любовной драме в семейной жизни Осипа и Надежды Мандельштамов, разыгравшейся в январе — середине марта 1925 года. Тогда у них начала бывать юная «ослепительная красавица» (по характеристике Ахматовой) Ольга Ваксель, которой поэт не на шутку увлекся и даже втайне от жены писал стихи:

Жизнь упала, как зарница,
Как в стакан воды ресница,
Изолгавшись на корню,
Никого я не виню… 

История кончилась разрывом Мандельштама с Ваксель. «Дикие эротические мемуары», которые Ольга незадолго до своего самоубийства надиктовала мужу — норвежскому дипломату Христану-Иергенсу Винстендалю, полны вовсе не злобой, а сочувствием и симпатией к Надежде Яковлевне:

«Он повел меня к своей жене (они жили на Морской); она мне понра­вилась, и с ними я проводила свои досуги. <…> Иногда я оставалась у них ночевать, причем Осипа отправляли спать в гостиную, а я укла­дывалась спать с Надюшей в одной постели под пестрым гарусным одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я еще была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам. Все было бы очень мило, если бы между супругами не появилось тени. Он еще больше, чем она, начал увлекаться мною. Она ревновала попеременно то меня к нему, то его ко мне. Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив».

Прочитавшая эти мемуары вдова Мандельштама 8 февраля 1967 года в панике писала своему приятелю-драматургу Александру Гладкову: «Все началось по моей вине и дикой распущенности того времени. Подробностей говорить не хочу. Я очень боюсь, что это есть в ее дневнике (надо будет это как-то нейтрализовать)». В итоге записи Ольги Ваксель о Мандельштамах были напечатаны только в 1980 году в нью-йорк­ском альманахе «Часть речи».

7. О радости не иметь детей

«Хорошо бабушкам, которые возятся с внуками, но я никогда не хотела иметь детей и рада, что у меня их не было. Именно на это у меня хватило ума».

«Вторая книга»

Очень интересно, хотя и не стопроцентно надежно мемуарное свидетельство Анаиды Худавердян, общавшейся с поэтом и его женой в первой половине июля 1930 года в Армении:

«Супруги Мандельштамы не имели детей, но очень любили и жаждали иметь их. Жена поэта мечтала о сыне. <…> Когда Осип Мандельштам садился за стол работать, она осторожно на цыпочках выходила, прикрывая за собой дверь, манила к себе играющих под окном детей, уводила их подальше, чтобы они „не мешали дяде писать стихи“».

Впрочем, Надежда Яковлевна существенно скорректировала свое высказывание, причем в той же «Второй книге»:

«Вероятно, все же надо иметь детей, чтобы на старости не остаться одной, но я заметила, что и дети далеко не всегда соглашаются возиться с нудными старухами».

8. О спасении архива Мандельштама

«Вчетвером, один за другим, через небольшие промежутки времени, мы вышли из дому — кто с базарной корзинкой в руках, кто просто с кучкой рукописей в кармане. Так мы спасли часть архива. Но какой-то инстинкт подсказал нам, что всего уносить не следует. Мало того, вся куча бумаг так и осталась на полу. „Не трогайте“, — сказала мне Анна Андреевна, когда я открыла сундучок, чтобы спрятать туда эту красно­речивую груду бумаг, и я послушалась, сама не зная почему… Попросту я верила в ее чутье…
     В тот же день, когда после беготни по городу мы с Анной Андреевной вернулись домой, снова раздался стук, на этот раз довольно деликат­ный, и я опять впустила незваного гостя. Это был главный ночной чин. Он с удовлетворением поглядел на рукописи, валявшиеся на полу: „А вы еще даже не прибирали“, — и тут же приступил к вторичному обыску. На этот раз он явился один, интересовался только сундучком, а в нем только рукописями стихов; на прозу он даже не глядел. Узнав о вторичном обыске, Евгений Яковлевич, самый сдержанный и мол­чаливый человек на свете, насупился и сказал: „Если они явятся еще раз, они уведут вас обеих с собой“».

«Воспоминания»

В середине мая 1934 года Мандельштам был арестован в своей московской квартире (Нащокинский переулок, 3; дом не сохранился). По совпадению в это время у Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны гостила приехавшая из Ленинграда Ахматова. После ареста жена поэта спешно связалась с двумя самыми близкими и надежными людьми — своим братом Евгением Яковле­вичем и Эммой Григорьевной Герштейн, и вчетвером они спасли от изъятия и последующего уничтожения неопубликованные тексты Мандельштама. Впоследствии взаимоотношения Надежды Мандельштам с Эммой Герштейн непоправимо испортились, и на инвективы во «Второй книге» уже после смерти Надежды Яковлевны Герштейн ответила посвященными ей желчными страницами своих «Мемуаров». Нам же остается лишь присоединиться к Сер­гею Аверинцеву, который очень уместно напомнил современным читателям о героическом спасении рукописей поэта Надеждой Яковлевной и Эммой Григорьевной и сопроводил свой рассказ следующим резюме:

«Вы понимаете — там, в тот час они были вместе; а нас там не было. <…> И я, тогда еще не родившийся, кто я такой, чтобы принимать сторону одной из них против другой? От души прилагаю к себе самому ахматовскую формулу: „Его здесь не стояло“».

9. О Бродском

«В толпе, хоронившей Ахматову, был еще один по-настоящему осиротевший человек — Иосиф Бродский. Среди друзей „последнего призыва“, скрасивших последние годы Ахматовой, он глубже, честнее и бескорыстнее всех относился к ней. Я думаю, что Ахматова переоце­нила его как поэта — ей до ужаса хотелось, чтобы ниточка поэтической традиции не прервалась. Вдруг она вообразила, что снова, как в моло­дости, окружена поэтами и опять заваривается то самое, что было в десятых годах. Ей даже мерещилось, что все в нее влюблены, то есть вернулась болезнь ее молодости. В старости, как я убедилась, люди действительно обретают черты, свойственные им в молодые годы (не потому ли, что ослабевает самоконтроль?). Со мной этого как будто еще не произошло. И все же прекрасно, что нашлись мальчишки, искренно любившие безумную, неистовую и блистательную старуху, все зрелые годы прожившую среди чужого племени в чудовищном одино­честве, а на старости обретшую круг друзей, лучшим из которых был Бродский».

«Вторая книга»

Иосиф Бродский впервые увидел Надежду Мандельштам зимой 1962 года. По совету Ахматовой он вместе с Анатолием Найманом посетил Надежду Яковлевну в Пскове: вдова поэта тогда жила там и преподавала английский язык в местном пединституте. С тех пор и до своего отъезда из СССР Бродский регулярно встречался и разговаривал с Надеждой Яковлевной. У поэта хватило великодушия и вкуса не обидеться на недооценку автором «Второй книги» его стихов или по крайней мере не пустить обиду в поми­нальное слово о Надежде Яковлевне. «…Эти книги растолковали сознание русского народа» — такую роль отвел Бродский мемуарам Надежды Яковлевны Мандельштам в истории литературы и общественной мысли ХХ века.

10. О смерти

«Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.
     Осюша — наша детская с тобой жизнь — какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?
     Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? И последняя зима в Воронеже, наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды — это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.
     Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка — тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь…
     Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье — и как мы всегда знали, что именно это счастье.
     Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному — одной. Для нас ли — неразлучных — эта участь? Мы ли — щенята, дети — ты ли — ангел — ее заслужил? И дальше идет все. Я не знаю ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, — мне очевиден и ясен.
     Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.
     Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести всё это добро, потому что не знаю, где ты.
     Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я — дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, — я плачу, я плачу, я плачу.
     Это я — Надя. Где ты? Прощай. Надя»

«Вторая книга»

Это письмо датируется 22 октября 1938 года. До настоящей, фактической смерти поэта оставалось еще чуть больше двух месяцев — Мандельштам умер 27 декабря 1938 в пересыльном лагере во Владивостоке. 

Письмо было отправлено адресату, и им завершается «Вторая книга», впервые вышедшая в Париже в 1972 году в издательстве YМСА-Press. На Западе оба тома мемуаров Надежды Яковлевны имели и имеют едва ли не больший успех, чем мандельштамовские стихи, что понятно: прозу переводить и понимать гораздо проще, чем поэзию, тем более поэзию Мандельштама. Свидетельством огромной популярности «Второй книги», кроме многочисленных переводов на разные языки, может послужить и то обстоятельство, что уже при жизни Надежды Яковлевны она была переиздана тем же YМСА-Press в 1978 году. Юрий Табак рассказывает: «Бесконечно работоспособная Надежда Яковлевна, получив напечатанные в Париже воспоминания, легла в постель и заявила, что свой долг выполнила и хочет „к Оське“. С тех пор и до самой смерти она почти не вставала с кровати».