Крымская война: возможен ли другой исход?

«Периферийный», ограниченный характер Крымской войны часто порождает мнение, что поражение России в ней тоже «не стоит учитывать». Мол, на самом деле мы почти и не проиграли, а то и вовсе победили. Тут обычно на сцену призываются мечтания британского премьера Пальмерстона, которые выдаются за «утверждённый план расчленения Российской империи». Затем в этой связи вспоминают, что союзники почти год не могли взять Севастополь, а их атаки на других театрах тоже были не слишком-то успешны. Казалось бы, продержись Россия ещё немного, и Лондон с Парижем первыми бы запросили мира.

Но так ли это?

Первый вопрос, который возникает при обсуждении дальнейших перспектив Крымской: «а смогла бы Российская империя реально воевать дальше?»

На бумаге, действительно, военный потенциал России был ещё далеко не исчерпан. Большая часть армий и ополчения ещё даже не была задействована, пребывая в обороне у границ или защищая побережье.

Но мало армии иметь — их ещё надо и вооружить чем-то. И вот вопрос: «а чем?» — в Российской империи стоял остро.

Промышленность банально не справлялась с производством качественного железа, подходящего для ружейных стволов.

Ещё в 1853 году некомплект ружей в армии составлял 686,501 единицу — больше полумиллиона стволов! За годы войны усилиями заводов было выпущено 153,499 гладкоствольных и 172,758 нарезных ружей и пистолетов — то есть не удалось покрыть даже имевшийся дефицит. Который, вполне очевидно, за время войны усугубился естественным износом оружия, боевыми потерями и т. д.

Не лучше обстояли дела и с порохом. Сосредоточив все усилия, промышленность сумела повысить выпуск с 86,5 тысячи пудов в 1853 году до 309,4 тысячи пудов в 1855-м. Однако при одной только обороне Севастополя было израсходовано более 250 тысяч пудов, т. е. практически все годовое производство!

Такие же проблемы имелись и с производством пуль и артиллерийских снарядов. При этом экономика страны уже с 1855-го шаталась на подпорках, рубль стремительно обесценивался грандиозным выпуском ассигнаций.

Вырисовывалась крайне неприятная картина: собрать-то несметные полчища русские могут и смогли бы, но вооружить их нечем.

Поддержание даже одного фронта оказывалось логистически нереальным. А в случае появления дополнительных — например, весьма страшившего Петербург вступления в войну Австрии — ситуация из «плохой» начала бы быстро мигрировать в сторону «катастрофической».

Дороги, именуемые реками

Так ли уж неуязвима была Российская империя? Сторонники «крепости Россия» обычно упирают на то, что превосходство англичан и французов в логистике имело значение только вблизи от моря. Стоило бы им продвинуться вглубь территории страны, и русские дороги, мол, немедля укротили бы прыть завоевателей.

Бесспорно, зерно истины тут есть: плохие дороги мешали союзникам ничуть не меньше, чем русским. Первая в Крыму железная дорога была именно британской узкоколейкой, построенной чтобы возить грузы от Балаклавы к войскам, осаждавшим Севастополь.

Однако в этом «щите бездорожья» были слабые места — судоходные реки.

По меркам войны первой половины XIX века — самого начала эпохи массовых железных дорог и телеграфа — речные канонерки были невероятно эффективным оружием.

Опыт Опиумных войн англичан в Китае, многочисленных восстаний в колониях и позднее опыт Гражданской войны в США наглядно продемонстрировал, насколько смертельно опасным может быть скромный речной пароходик с парой пушек, — главным образом, за счёт своей мобильности.

Средняя дистанция дневного перехода пехоты в XIX веке составляла 25 километров. Для кавалерии — около 40 километров. Речная канонерка, развивающая каких-то там четыре узла (7,4 километра в час), за сутки могла спокойно преодолеть до 180 километров. Причём без особых усилий тех, кто на ней идёт, а также в компании пары тяжёлых морских орудий и солидного запаса боеприпасов.

Продолжись война, и вслед за Кинбурном настал бы черёд Херсона и Таганрога. В плане обороны эти города ничем существенным не выделялись и не имели шанса устоять под целенаправленной атакой. А это дало бы союзным флотам выход к устью Днепра и Дона соответственно. Конечно, обе эти реки далеко не Янцзы и не Миссисипи, но все же были важными транспортными артериями. Усилия царского правительства по строительству каналов и углублению реки к 1856 создали на Днепре вполне себе судоходный фарватер глубиной около двух метров. Этого вполне достаточно для речных канонерок «колониального типа», которые активно использовались англичанами и французами для контроля своих заморских владений.

Так, французские колёсные канонерки «Серпент» и «Базилик» (построенные в 1852-м для службы в Сенегале) имели осадку всего 1,01 метра. При этом вооружались двумя 12-см бомбическими орудиями и развивали скорость около шести узлов. Судостроителям Великобритании и Франции не составило бы особого труда наспех построить десяток-другой плоскодонных мелководных корабликов специально для действий на русских реках. И послать их — с десантом, разумеется — разорять местность по оба берега быстрее, чем русские военные вообще бы поняли, что происходит.

И что могли противопоставить союзным канонеркам сонные городки гоголевской Украины? Инвалидный гарнизон солдат и пару допотопных салютных пушечек?

Против отборных морских пехотинцев Её Величества и тяжёлых морских орудий за их спинами лучшее, что мог бы сделать такой гарнизон, это дать пару символических выстрелов и поднять белый флаг.

Но неужели нельзя было загородить реки и каналы и понаставить по берегам батарей с тяжёлыми орудиями? В принципе, конечно, можно. Вот только для этого надо сначала сообразить, что противник собирается делать, затем разослать по местам соответствующие инструкции (логистика-то в стране и так перенапряжённая, и блокировать «на всякий случай» реки и каналы никто бы без распоряжения сверху не стал), дождаться их выполнения… В общем, существовала очень неслабая вероятность, что к тому моменту, когда для обороны Дона и Днепра предприняли бы действенные меры, оборонять было бы уже нечего. И на расстоянии быстрого марша по обе стороны от рек всё, что можно, оказалось бы уже сожжено, поломано и разграблено.

Удар в сердце

Большим изъяном в обороне России была уязвимость с моря её столицы, Санкт-Петербурга. Да, его прикрывали мощные укрепления Кронштадта, и в Крымскую войну союзники так и не решились атаковать их.

Но стоит ли трактовать это как «не решились бы вообще»?

Да, действительно, береговые укрепления в Крымскую стали значительной проблемой для флота. Деревянные корабли были очень уязвимы к тяжёлым ядрам и разрывным бомбам, состоявшим на вооружении береговой артиллерии. Но решение проблемы появилось тогда же — им стала броня.

Впервые применённые в 1855 году французами под Кинбурном броненосные плавучие батареи, неуязвимые для разрывных бомб и маловосприимчивые к ядрам, могли успешно подавлять береговые форты. Да, батареи Кронштадта были значительно сильнее вооружены, чем старые укрепления Кинбурна. Но даже самые тяжёлые 60-фунтовые орудия Баумгарта, испытанные в 1855 году, могли пробивать железную броню лишь с очень небольших дистанций.

Чтобы потопить боевой корабль одними ядрами (даже очень тяжёлыми), требовались буквально десятки попаданий. В случае же с бронированным вымпелом, требовались те же десятки пробивших броню попаданий. Да и реальная сопротивляемость брони в бою, когда углы попаданий далеки от оптимальных, всегда выше полигонной.

К кампании на Балтике 1856 года англичане собирались выставить броненосные плавучие батареи «Тандерер» и «Трасти», ещё две — «Фудроянт» и «Конгрив» — должны были направить французы. В комбинации с почти сотней мелкосидящих винтовых канонерок и мощным флотом паровых фрегатов и линкоров (парусные корабли на Балтике англичане перестали использовать ещё в 1855 году) они были силой, способной бросить вызов любым укреплениям.

И меры союзников не ограничивались только защитой. Убедившись в недостаточной эффективности обычных корабельных орудий против бастионов Севастополя, Британия и Франция начали экспериментировать с нарезными орудиями, обладавшими гораздо большей пробивной мощью. Против Севастополя и Свеаборга англичане уже применяли 68-фунтовые нарезные пушки Ланкастера, не отличавшиеся особой надёжностью (их порой разрывало), но способные стрелять значительно дальше и точнее, чем гладкоствольные орудия. Не отставала и Франция, где в 1855 году разработали вполне надёжную 16-см нарезную пушку. В Крым эти орудия опоздали, но позднее с успехом применялись французами.

Против нарезных орудий — особенно ведущих огонь с неуязвимых броненосных батарей и вёртких канонерок — не устояли бы и гранитные форты Кронштадта. Не являлись непреодолимой преградой и мины Якоби. Следует помнить, что конструкция их была ещё очень примитивна. Там, где союзникам удавалось подавить русскую артиллерию, они просто посылали бы гребные шлюпки, которые подцепляли тросы мин «кошками» и оттаскивали их в стороны.

Чем обернулась бы для русских потеря Петербурга? Попросту говоря — катастрофой.

Помимо того, что Петербург был административным центром Российской империи (куда стекались все потоки информации со страны), он был ещё и сердцем её деловой жизни, и одним из крупнейших промышленных центров. Заводы и фабрики города на Неве изготавливали значительную часть русской артиллерии и снаряжения. Захват столицы, разрушение её промышленных предприятий, грабёж банков и контор привели бы к моментальному коллапсу как управленческой, так и экономической жизни страны.

Да, царь мог бы потенциально сбежать в Москву и попытаться продолжить сопротивление оттуда. Но кем бы он был в этом случае? Банкротом, пытающимся руководить полупарализованной страной? Не говоря уже о том, что его бегство удручающе сказалось бы на общественном мнении и воле народа к борьбе…

Удар исподтишка

Население, к слову, было в целом настроено весьма патриотично. Но вот как раз оно, население России, и было её слабым местом. Частота крестьянских волнений, и так медленно, но верно нараставшая, с началом войны резко подскочила. Помимо обычных военных тягот вроде ухудшившегося экономического положения и привлечения крестьян к строительным работам ситуация усугублялась ещё и «патриотическими» (!) восстаниями.

Указ 1854 года о формировании «морского ополчения» (набора матросов на гребные канонерки) истолковывался в народе так, что ополченцам «дадут волю» – а иначе зачем же набирать? Манифест о государственном ополчении 1855 года только ухудшил ситуацию: в южных частях страны начали вспыхивать бунты крепостных, участники которых требовали записать их в «казаки» (так трактовали слово «ополченец») и дать им «положенную» волю.

Представьте, что было бы, начни те же англичане тайно распространять в народе воззвания с содержанием вроде: «Царь-батюшка обещает тем православным, кто немедля пойдёт турку воевать в Крым, волю и землю. А коли помещики станут говорить, что нет такого указа, то бить их смертью как изменников»?

Подобный «патриотичный» манифест вполне мог спровоцировать такие волнения в среде крестьян (со всеми причитающимися “радостями” вроде поджога усадеб и убийств) что русские армии пришлось бы спешно отзывать с фронтов и бросать на усмирение восставших. Иначе и без того шаткое положение страны могло скатиться в хаос еще и внутренней войны.

Подведем итог. Российская империя 1850-х если и не была колоссом на глиняных ногах, то опасно кренилась к тому. И при соответствующих усилиях со стороны двух сильнейших промышленных держав того времени, колосс вполне мог быть опрокинут. Не факт, разумеется, что Великобритания и Франция пошли бы на такие усилия: надо чётко понимать, что наше современное представление о ситуации значительно полнее, чем было у людей середины позапрошлого столетия. Но факт в том, что они МОГЛИ рискнуть. И это прекрасно понимали в Петербурге. Решение царя «с этой войной пора заканчивать» было объективно вынужденным.