«Московская паника» 1941 года глазами очевидцев

Накануне Великой Отечественной войны в московских школах числились около 600 тысяч учеников. 5 сентября 1941-го в столице объявили эвакуацию всех детей возрастом до 12 лет. Их увозили в Горьковскую, Челябинскую, Свердловскую области, Татарскую и Башкирскую АССР. О московской осени 1941 года — в воспоминаниях очевидцев.

Кинорежиссер и сценарист Александр Митта:

«Меня эвакуировали чуть позже, числа 10 — 11-го. Я был свидетелем первых налетов на столицу немецкой авиации. Ребята постарше из нашего двора на Красносельской хвалились, что сидели на крышах и сбрасывали «зажигалки» вниз. Но я был мал. Когда начинались бомбежки, мы шли в бомбоубежище, иногда сидели там всю ночь… Нас без сопровождения взрослых погрузили в детский поезд, и он повез нас в сторону Горьковской области. Я ехал на третьей полке, что было для ребенка настоящим приключением. В городе, названия которого уже и не припомню, нам надо было с сестрой самостоятельно найти другой состав, что мы и проделали, долго проплутав по перрону».

Из письма директора средней школы № 197 К. Е. Мезько (учеников и преподавателей отправили из Москвы в Рязанскую область). Личный архив Н. М. Михайловой:

«Страшной болью разоряю свою любимую комнату, не хочу верить, что навсегда. Неужели мы не увидимся? Неужели всё кончено? Неужели конец? ⟨…⟩ Как хочется верить, что всё это пройдёт, как тяжкий жуткий сон! Мы снова вернёмся к нормальной жизни. Женя, Наташенька, Танюша, Ниночка, родные мои, хочется сказать «до свидания», а рвётся с языка «прощайте».

Из воспоминаний сотрудников эвакуационного пункта Мосгорздравотдела об эвакуации детей из Москвы:

«На железнодорожных платформах всегда были представители эвакуировавшегося учреждения и Мосгорздравотдела, но было мало разгрузчиков-носильщиков. Работники учреждений делились на два конца — место погрузки и место разгрузки и, конечно, с этим делом, требующим некоторой спешности, не справлялись. Дети оставались детьми — они плакали, просили покушать, попить, хотели спать, хотели «на горшок». Все это усложняло их транспортировку. Если погрузка, как правило, всегда начиналась засветло, то кончалась тоже, как правило, вечером».

Письмо из интерната в Буинске (Татарская АССР):

«Мамуля, у нас белья почти нет, простыней и наволочек тоже, скучаем о вас. Мамуля, у меня плохо с сердцем. Я не могу дышать, потому что плачу. Мамуля, приезжай, а то валенок нет и ничего нет».

Зинаида Николаевна Аристархова о событиях в июле 1941 года:

«По указанию начальства все дети должны были явиться на Краснопресненскую заставу, родители — собрать для детей матрасы, наволочку и легкие вещи. Посадили нас всех в трамвай и повезли на Речной вокзал. На Речном вокзале стояли прогулочные пароходы, на которые нас погрузили на платформу, на палубу, кто как сумел найти себе место. Этот пароход отправился по направлению к Рязани. Свет не горел на пароходе, все было потушено. Когда мы плыли, все время шли слухи, что света не будет. Перед этим были случаи, когда фашисты нападали на пароходы. которые шли вглубь от столицы. Все говорили, что мы едем в Рязань. В Рязань мы доехали и нас высадили в Елатьме, под Рязанью».

Тамара Константиновна Рыбакова:

«Наш дом находился недалеко от завода имени Владимира Ильича, а «Гознак» находился совсем рядом с нашим домом, и немцы старались своими бомбами попасть в эти объекты, но им не удалось разбомбить их. Бомбы летели где-то рядом, в т. ч. и на наш дом («зажигалки»), тушились взрослыми жильцами, членами ПВО, которые дежурили на крыше, среди них была и моя мама. После бомбежки я и мои подруги выходили на улицу и собирали осколки снарядов в мешки и сдавали их в металлолом (конечно, безвозмездно). И так — до следующей бомбежки. Было очень страшно, когда звенела сирена, все бежали в бомбоубежище. Мне было обидно, что в бомбоубежище почти никогда не было со мной моей мамы — она была на крыше (чердаке) и была ответственна за тушение бомб».

Писательница Мария Белкина о событиях в октябре 1941-го:

«Уезжали актеры, писатели, киношники: Эйзенштейн, Пудовкин, Любовь Орлова… Все пробегали мимо, торопились, кто-то плакал, то кого-то искал, кого-то окликал… Подкатывали шикарные лаковые лимузины с иностранными флажками — дипломатический корпус покидал Москву. И кто-то из знакомых на ходу успел мне шепнуть: правительство эвакуируется, Калинина видели в вагоне!.. А я стояла под мокрым, липким снегом, который все сыпал и сыпал, застилая все густой пеленой, закрывая от меня последнее видение живой Москвы. Стояла в луже в промокших башмачках, в тяжелой намокшей шубе, держа на руках месячного сына, завернутого в белую козью шкурку, стояла в полном оцепенении, отупении, посреди горы наваленных на тротуаре чьих-то чужих и своих чемоданов».

Корней Чуковский о событиях в октябре 1941-го:

«Всю дорогу от Москвы до Ташкента я видел плачущих, тоскующих детей со стариковскими лицами, похуделых, осиротелых, брошенных».

Из воспоминаний очевидца:

«В октябре 1941 года Москва стала настоящим прифронтовым городом. Линия фронта была в получасе езды на автомобиле. Все товарные станции были забиты составами и промышленным оборудованием — не успевали вывозить. Торопились уехать и жители. На станциях и подъездных путях — ящики с картинами и скульптурой, музейными ценностями. Ночами в небо поднимались сотни огромных огурцов — аэростатов воздушного заграждения».

Вера Яковлевна Василевская, из книги «Воспоминания. Катакомбы XX века»:

«На втором этаже находилось ремесленное училище и было радио. Я остановилась, прислушиваясь к сообщениям. Одно было страшнее другого. Один за другим были сданы близлежащие от Москвы города. Наконец, как раздирающий душу крик, раздались слова: «Неприятель прорвал линию нашей обороны, страна и правительство в смертельной опасности». Началось нечто невообразимое: ремесленники вместе со своими учителями ушли пешком в Горький, на заводе рабочие уходили, кто куда, уезжали семьями в деревни, забирали казенное имущество. Начальство тайком ночью на машинах «эвакуировалось» в глубокий тыл. Москва бросила работу, люди бесцельно «гуляли» по улицам… На вокзале не было электропоездов, а в городе не было машин, не работало метро. На улицы беззастенчиво спускались сброшенные с неприятельских самолётов листовки с надписями, вроде такой: «Москва не столица. Урал не граница».

Писатель и журналист Лев Ларский о событиях в октябре 1941 года:

«Рядовые партийцы бежали пешком по тротуарам, обочинам и трамвайным путям, таща чемоданы, узлы, авоськи и увлекая личным примером беспартийных… В потоке беженцев уже всё смешалось: люди, автомобили, телеги, тракторы, коровы — стада из пригородных колхозов гнали!.. В три часа на мосту произошёл затор. Вместо того, чтобы спихнуть с моста застрявшие грузовики и ликвидировать пробку, все первым делом бросались захватывать в них места. Форменный бой шёл: те, кто сидел на грузовиках, отчаянно отбивались от нападавших, били их чемоданами прямо по головам».

Б.Е. Белявский, запись в дневнике от 1 декабря 1941 года:

«Всё вокруг гремело от выстрелов зениток и пулемётов, и было светло от сброшенных немцами ракет, от разрывов снарядов, от трассирующих пуль. Казалось, что сейчас небо на тебя свалится. Женя, бедный мальчик, очень испугался, закричал, что он боится, что он не пойдёт. А [в убежище] нужно было пройти через двор. Всё же пошли, благополучно дошли до убежища и просидели там до 4-х часов утра, до отбоя. Когда вышли, было совсем светло. В нескольких местах виднелись пожары.

Мы напились чаю и отправились на пристань. По дороге видели следы налёта. Горели некоторые дома (например, дом у малого Каменного моста). На мостовой во многих местах виднелись следы зажигательных бомб. Фугасных бомб было сброшено мало. Одна из них была сброшена на мостовую недалеко от Манежа, ближе к въезду на Красную площадь».