Ваньки Жуковы: реальная судьба «мальчиков» в России XIX века

Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.

Кто из нас не помнит пронзительный чеховский рассказ о злоключениях маленького сироты, отданного «в ученье»: «Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку…».

Чехов, хорошо знавший жизнь городских «низов», ничуть не преувеличивает. Десятки тысяч маленьких Ванек на рубеже XIX-XX веков находились в подобных условиях. Промышленный переворот 1830−1880-х годов поставил ремесленников в трудное положение — их душили фабрики. Не только в механическом или ткацком производстве, но и в обувном, портняжном, мебельном деле все больше и больше машинного труда, все крупнее предприятия. Жесточайшая конкуренция усиливала эксплуатацию фактически бесправных работников; самыми бесправными были «мальчики».

В 1893 г. составители сборника «Охрана детства» предсказывали: «Пока один хозяин из добрых побуждений начнет тратиться на улучшение ученического быта, не будет занимать детей работою в часы, необходимые для отдыха, и предоставит им возможность посещать школу, два соседа его будут в эти же часы продолжать эксплуатировать ученический труд, по-прежнему начнут выгадывать гроши на дурном содержании детей, что в конце концов даст им возможность понизить цены, быстрее сдавать заказы и, подорвав благосостояние соседа-филантропа, заставить его отказаться от всяких затей или прекратить дело».

Об этом, собственно, говорили и сами хозяева. Вот, например, портниха, владелица мастерской: «Я уверена, что ни одна из заказчиц, быть может, еще утром с негодованием читавших в газетах об ужасах ученического быта, не удовольствуется вечером объяснением хозяйки, что бальное платье не поспело к сроку, т. к. учениц нельзя было заставить работать до рассвета или нужно было отпустить в школу. Между тем, заказы никогда не поступают заблаговременно и притом оплачиваются настолько скудно, что исполнять их без участия детей убыточно, а упустить заказ никто не решится».

Работа была тяжелой, и ее всегда было «через край». Известный в XIX в. предприниматель И. А. Слонов вспоминал свое «ученичество»: «Мальчики, находясь в лавке, в присутствии хозяина и приказчиков не могли садиться и должны были находиться целый день на ногах. Работы в лавке им всегда было много. Главная обязанность их заключалась в побегушках: заставляли бегать в трактир за водой, за чаем, за водкой, в кухмистерскую за хозяйским обедом, а также таскать ящики с резиновыми галошами, весом в три-четыре пуда, снизу в третий этаж. Мы носили ящики на спине, с помощью веревочных лямок. Это была одна из самых тяжелых работ. Каждому из нас приходилось внести кверху от десяти до двадцати ящиков. Более слабые мальчики, идя по винтовой лестнице, падали под тяжестью ящика и сильно разбивались. Вечером мы разносили на дом покупателям купленные ими чемоданы, саквояжи и обувь. Одним словом, в лавке мальчики не имели ни минуты отдыха. В то время жизнь торговых мальчиков в городских рядах была тяжелая, сопровождавшаяся лишениями и наказаниями… В купеческой среде царствовали полнейший произвол и деспотизм; при этом главными козлами отпущения были мальчики. Их наказывали и били все, кому было не лень, начиная с хозяев и кончая дворниками…».

Отупляющий изнурительный труд дополнялся развращающим влиянием господствующей в ремесленной среде морали. «Охрана детства» констатирует: «Неограниченная и продолжительная работа малолетних оказывает еще более губительное и вредное по своим последствиям влияние на нравственное и физическое развитие этих несчастных детей. Ученик-ремесленник в течение всего 4−5 летнего срока обучения не знает, что такое отдых и развлечение. Кончая свою 15−18 часовую работу, ученик спешит поскорее улечься спать, чтобы после непродолжительного отдыха вновь убивать свое здоровье за изнурительной работой. В праздничные дни он тоже почти постоянно занят разными поручениями своего хозяина, его семейства и подмастерьев. И так продолжается изо дня в день, до выхода его из учения. В подмастерья он выходит весь разбитый и изнеможенный непосильною работой, развращенный нравственно своими подмастерьями, в среду которых он вступает и, конечно, поторопится вполне насладиться всеми прелестями пьянства и разгула тотчас по выходе из учения.

Пьянство же у ремесленников составляет общепринятое препровождение свободного времени, и достигшие в этом разгуле наибольшего успеха пользуются особой известностью, вызывая и у других желание если не превзойти, то, по крайней мере, поравняться с ними в пьянстве. Это и не будет удивительным, если мы вспомним, с какими понятиями вступает в жизнь ремесленный ученик по выходе в подмастерья. Ведь мальчик, находящийся в учении у ремесленника, кроме рассказов о похождениях пьяных подмастерьев, не услышит ничего более назидательного; кроме желания трезвых рабочих зашибить копейку каким бы то ни было образом, он ни с чем другим не ознакомится; откуда же у него может явиться понятие о другой, более разумной и правильной жизни?».

Автор «Воспоминаний пропащего человека» Николай Иванович Свешников, мелкий торговец из угличских мещан, человек сильно пьющий, вороватый (не менее 10 раз арестовывался за кражи и дебоши) и крайне непоседливый, но по-своему талантливый, что отмечали знавшие его Н. Лесков и А. Чехов (Свешников торговал в том числе и книгами), пишет о своем опыте пребывания «в мальчиках»:

«Я прожил у своих благодетелей Басаргиных слишком два месяца, а потом они пристроили меня в мальчики в свечную и меняльную лавку в Чернышевом переулке. Лавка эта была очень небольшая, и торговали в ней только хозяин, приказчик и я. Семейство хозяина, жившее на квартире, состояло из старухи, матери хозяина, и двух девиц, его сестер. Работа моя на квартире состояла в следующем: встав в шесть часов, я должен был поставить самовар для хозяев, вынести помои, затопить печи и перемыть посуду, а по воскресным дням меня оставляли на квартире до обеда для того, чтобы наколоть и наносить дров на неделю. В лавке, первое время, я был только на посылках — ходил в банк и к другим менялам обменивать деньги, относил покупателям товар, ходил с требованиями на заводы и в склады и т. д. … Я буквально ходил в сапогах без подошв на одних портянках, и это в осеннюю и зимнюю слякоть, когда невозможно было ступить на улице, чтобы не обмочить ноги по моклышку; а я до Рождества, когда бывает темное время и вообще хорошая торговля в свечных лавках, должен был целый день (иногда не удавалось даже пообедать и попить чаю) разносить и развозить на санках, или, как у нас называли, на чуньках, покупателям товар; тринадцати и четырнадцати лет я уже носил на спине пятипудовые ящики, а на голове меня заставляли относить такие ноши, в которых было более чем два пуда, и их приходилось иногда тащить в Сергиевскую или на Васильевский остров. Бывало, когда снимешь корзину и поставишь на что-нибудь, чтобы отдохнуть, то минут пять или десять нельзя ни голову повернуть, ни спину разогнуть».

Довольно быстро «мальчик» научился воровать и пьянствовать: «Ходя по Петербургу с разными хозяйскими поручениями, я нередко видел, как другие мальчики лакомятся или курят папироски, и потому, при виде разных выставленных лакомств, у меня тоже слюнки текли… и в это время я вспоминал о нашей, постоянно открытой, выручке и соображал, что могу совершенно незаметно взять, сколько мне потребуется… С детства я был рьяным патриотом, любил все русское — старые русские обычаи, русскую одежду, русские кушанья, а потому предпочитал и пить русскую водку; любимым моим напитком была березовка, к которой я скоро пристрастится и выпивать ежедневно по нескольку стаканчиков. За пьянством пошел сряду же и разврат, и потому мне уже не хватаю потаскиваемого из выручки серебра: я начал потаскивать и кредитки, по три и по пяти рублей».

Один из персонажей «Нравов Растеряевой улицы» Глеба Успенского вспоминает детство «в мальчиках», когда он мечтал освоить токарный станок: «Только что же случилось: как я был изумлен, когда, три года у мастера живши, ни разу к этому станку доступу не получил, потому, собственно, что был он, этот станок, пропит… Ужаснулся я в то время! Бедность была непокрытая, истинно уж ни кола, ни двора, ни куриного пера… Вся избенка-то была вот этак отграничить, и лежало в этой избе корыто с глиной, а боле, кажется, ничего и не было… Стал я об таком ученье удивляться, отыскал ребят — было нас учеников трое, — говорю: «Что же, ребятушки, когда же это ученье будет?..» А один из них, Ершом звали, худой, глаза большущие, маленький, волоса топорщатся, шепчет мне ровно бы басом: «Ты, говорит, не говори про это… А лучше того ноне ночью, как с покражи придем, я тебе про дьяволов сказку скажу… Молчи. Я тебя на все наведу…» — «С какой с покражи?» — «Ты, Проха, громко не кричи, лучше ты шептуном, когда тебе что надо. А покража у нас каждую ночь положена, потому что жрать нам с хозяевами нечего, так мы это все воруем с суседских огородов…» Ели мы, когда что случится, да когда своруешь; спали на мокроте, на дожде… А ученья все не было, не начиналось; все хозяин, когда трезвый, от бога ждал, вот большая работа набежит, вот набежит… А покуда что, все он хмельной, все нет-нет да вытянет палкой кого…».

Кто-то из «Ванек Жуковых» не выдерживал — убегал или даже сводил счеты с жизнью. Кто-то терпел и потом сам превращался в хозяина-тирана. Кто-то терпел и выбивался «в люди», но всю жизнь, как Свешников, оставался надломленным человеком, нес в себе посеянные в детстве семена порока. Кто-то становился полноценным нравственным человеком. Последних было меньшинство.