Павел Чистяков: великий учитель и его блестящие ученики в воспоминаниях современников

Его систему воспитания ласковой не назовешь, но высшая похвала педагогу — это и восторженные воспоминания его воспитанников, и их изумительные работы. Как наставник Чистяков смог раскрыть своеобразие таланта каждого ученика согласно его дарованию — таково было его призвание.

«Желал бы называться Вашим сыном по духу» — писал В. Васнецов в письме своему любимому учителю

Павел Петрович Чистяков (1832−1919) часто рассказывал своим ученикам, как приехал в Петербург пареньком из Тверской губернии с единственным желанием — стать художником. Закончив Академию с несколькими золотыми медалями, он отправился в так называемую «пенсионерскую» (оплачиваемую Академией) поездку по Европе. Вернувшись на родину в 1870 году, получил звание академика за картину «Римский нищий», которая к тому же была очень благосклонно встречена на Всемирной Выставке в Лондоне. В 1872 году Чистяков стал адъюнкт-профессором Академии, что подразумевало лишь педагогическую деятельность и полностью исключало возможность принимать участие в делах учебного заведения.

Своим нестандартным взглядом на методику преподавания, — а в Академии они считались незыблемыми, — и своими взглядами на искусство Чистяков вызвал неудовольствие руководства, поэтому членом Академического совета он стал только в 1892 году. Прохладные отношения с начальством нисколько не волновали молодого педагога, он спешил в классы, всегда переполненные на его занятиях.

Система преподавания Чистякова

Павел Петрович пытался научить, насколько в искусстве важно знать его законы, что первооснова принадлежит рисунку, и тому что для художника нет недостойной и легкой задачи, «что в искусстве все одинаково трудно, все одинаково интересно, важно и увлекательно». Грабарь оставил нам любопытные воспоминания о том, как Чистяков встречал «новеньких»:

«Придя в мастерскую, новенький в восторженном настроении садился перед моделью и начинал ее рисовать, а иногда и прямо писать. Являлся Чистяков, и, когда очередь доходила до него, учитель принимался разбирать каждый миллиметр начатого этюда, причем свою уничтожающую критику сопровождал такими прибаутками, словечками, усмешками и гримасами, что бедняка бросало в холодный пот и он готов был провалиться от стыда и конфуза в преисподнюю. В заключение Чистяков рекомендовал бросить пока и думать о живописи и ограничиться одним рисованием, да притом не с живой натуры, которой ему все равно не осилить, и даже не с гипсов, а „с азов“. Он бросал перед ним на табуретку карандаш и говорил: „Нарисуйте вот карандашик, оно не легче натурщика будет, а пользы от него много больше…“ На следующий вечер снова являлся Чистяков, в течение десяти минут ухитрявшийся доказать „новенькому“ воочию, что он не умеет нарисовать и простого карандаша. „Нет, — говорил он ему, — карандашик-то для вас еще трудненек, надо что-нибудь попроще поставить“. И ставил детский кубик».

Надо сказать, что Чистяков был меток в выражениях, и его комментарии били «не в бровь, а в глаз». В памяти студентов навсегда остались его знаменитые афоризмы — ироничные, колкие, насмешливые:

«У Вас чемоданисто» или «Ну и чемодан!» — указывал профессор на неуклюжий, грубый рисунок с неумелой лепкой формы и полным отсутствием вкуса. «Верно, да скверно» или «Так натурально, что даже противно» и затем пояснял: «Не надо стараться написать всё точь-в-точь, а всегда около того, чтобы впечатление было то самое, как в природе».

«Большой талант — но художник не выйдет».

«Когда рисуешь глаз, смотри на ухо» — не сразу ученики понимали всю премудрость замечаний своего учителя, но запоминали их, и со временем начинали понимать суть высказываний мастера.

«Чтобы найти себя, будьте искренни. Покрепче стучитесь в дно души своей — там чудный родник, в нем таится творчество" П.П. Чистяков

Для Чистякова самыми главными были талант и знания: «Чувствовать, знать и уметь — полное искусство», говорил профессор и вел своих учеников в Эрмитаж, объясняя на работах старых мастеров и древних греков секреты мастерства. Ученики обожали его слушать.

Серов вспоминал о том, что учитель так образно объяснял законы искусства, что сразу становилось понятным, насколько глубоки должны быть знания анатомии для работы с натурой: «Вы подходите с учениками к статуе Гермеса; такая статуя, как широко вылеплена, как просто. Эта полная силы и молодости рука… а возьмите свечку, осветите свечку сбоку, и на этой дивной, по-вашему широко исполненной руке, вы в запястье увидите почти все косточки, на тыльной части кисти увидите сухожилья и между ними едва намеченную, но точной формы жилку».

«Рисунок, если можно поставить так вопрос, — это мужская часть, мужчина. Живопись — женщина. Всё мужественное, твердое, устойчивое, благородное в искусстве выражается рисунком. Всё нежное, ласкающее глаз, нервы, всё, на первое впечатление сильно нравящееся, выражает собою живопись» — Чистяков.

«Русская тройка» – Репин, Поленов и Суриков

Чистяков настолько интересно преподносил свои взгляды на искусство, что к нему приходили учиться уже такие маститые мастера, как Репин и Поленов. О занятиях с Чистяковым Репин вспоминал: «У Поленова мы устроили рисовальный класс и были до потери всех прежних понятий наших об искусстве удивлены, очарованы и наполнены новыми откровениями Чистякова, с совершенно новой стороны подходившего к искусству». Занятия продолжались не больше года, но и Репин, и Поленов всегда считали себя учениками именно Чистякова.

«Он — наш общий и единственный учитель», — не раз говаривал Репин. И Чистяков горд был тем, что одними из первых его учеников были Репин и Поленов. Много лет спустя он писал: «Поленов, Репин по окончании курса в Академии брали у меня уроки рисования. То есть учились рисовать ухо гипсовое и голову Аполлона. Стало быть, учитель я неплохой, если с золотыми медалями ученики берут уроки рисования с уха и головы, да надо же было сказать новое в азбуке людям, так развитым уже во всем».

Впервые Поленов встретился с Чистяковым, когда тот еще сам учился в Академии. Родители Поленова пригласили его давать уроки детям — Василию и Елене, заметив у них склонность к рисованию.

Впоследствии, когда Поленов жил пенсионером в Италии и Франции, он вел постоянную переписку с учителем. Чистяков давал советы и делился новостями Академии: «Есть здесь некто ученик Суриков, довольно редкий экземпляр, пишет на первую золотую медаль. В шапку даст со временем ближним. Я радуюсь за него. Вы, Репин и он — русская тройка…».

А между тем, отношение к любимчикам было таким же строгим, как и ко всем ученикам. Всю жизнь потом Суриков любил повторять услышанное от учителя: «Будет просто, как попишешь раз со сто!». И под строгим взором Чистякова Суриков старался преодолеть академические штампы в исторической картине. Самого Чистякова всегда привлекали исторические темы, его дипломная работа «Великая княгиня София Витовтовна на свадьбе в. к. Василия II Темного» в 1861 году принесла золотую медаль и право на заграничную командировку.

А работа Сурикова «Милосердный самарянин», удачно композиционно выстроенная, была удостоена малой золотой медали и допущена к конкурсу на большую золотую медаль.

Однако за программную работу «Апостол Павел объясняет догматы веры» Суриков получил звание художника 1 степени без присуждения золотой медали. Эта несправедливость разгневала Чистякова и он, не сдерживая своего негодования, пишет Поленову: «У нас допотопные болванотропы провалили самого лучшего ученика во всей Академии Сурикова за то, что мозоли не успел написать в картине. Не могу говорить, родной мой, об этих людях: голова сейчас заболит и чувствуется запах падали кругом. Как тяжело быть между ними. Ученики меня, кажется любят и понимают, на деле даже некоторые. Держусь всеми силами в стороне, избегаю даже встречи с мудрецами».

Васнецов

Любопытное свидетельство отношений между Чистяковым и Васнецовым оставил В.Стасов. Их знакомство произошло в 1870 году, когда Чистяков вернулся из пенсионерской поездки (в то время Васнецов уже два года учился в Академии). Чистяков сразу же отправился в Академию смотреть программные эскизы — будущие академические работы учеников: «Чистяков начал жадно их просматривать: он хорошо знал, что в «программе» живо сказывается художественный почерк, техническое уменье воспитанника. А Чистяков ничем так не интересовался, как состоянием художественной школы в России и ее ближайшим будущим.

— Здорово!.. Здорово!.. — восторженно приговаривал этот темпераментный человек, останавливаясь то у одного, то у другого эскиза. Нет, положительно здорово, сколько жизни и наблюдательности! В мое время так не делали!!!

Особенно долго стоял Чистяков у одной работы — «Княжеская иконописная мастерская». — Это был, — вспоминал Стасов, — большой рисунок карандашом, что-то совершенно особенное и самостоятельное, а главное — национальное, совершенно не похожее на обыкновенные академические программы. Спрашивает: чья эта работа? Говорят: Васнецова. Он еще такой фамилии не слыхал. Это был кто-то совсем новый для него… «.

Чистяков попросил профессоров познакомить его с Васнецовым и при первой встрече очаровал его полностью, он так восхищался его работой: «Как он мог передать немое восхищение князя иконой… так уловить трепет и дыхание той эпохи, воскресить жизнь седого Киева… выразить животворный светоч бессмертного искусства, горевший еще в те времена?». Васнецов не знал, что и ответить. Он только стоял, благодарно тронутый этой сердечной теплотой, этим вниманием, никогда еще никем не проявленным так глубоко. Он и сам не ведал, что в его композиции столько достоинств».

Правда, Чистяков заметил, что рисунок у него хромает, умение передать фактуру вещи — слабовато, и дал совет: «Принимайтесь-ка за форму». Преодолевая застенчивость, Васнецов приходил к Чистякову, как с старшему брату — его доброжелательное отношение вызывало доверие, а часы занятий приносили столько удовольствия… Наставник изучал его работы, приговаривая: «Если художник пишет, например, голову в профиль, то должен делать так, чтобы чувствовались и невидимые ее части».

«Павел Петрович был враг шаблона, — вспоминал Васнецов. — Он никогда не держался единой для всех программы. Наоборот, он каждому отдельно умел указать дорогу к дальнейшему индивидуальному развитию. Он был посредником между натурой и учеником, ничего не навязывая, и каждый, уразумевший его взгляд, чувствовал под ногами прочную почву».

Серов и Врубель – редкостные дарования

Серов, пройдя репинскую школу и уже считавший себя мастером, приезжает в Петербург поступать в Академию. Не дожидаясь экзаменов, с рекомендацией от Репина он приходит домой к Чистякову. Немного побаиваясь грозного приема, — ведь его учитель успел настращать юношу пугающими рассказами о суровости педагога, — он успокоился, увидев добродушного хозяина, сыпавшего прибаутками. И вот тут-то ему было сделано коварное и даже обидное предложение, — нарисовать карандашик. Какой ничтожной показалась задача самоуверенному юноше, но он с нею не справился: «Да вы, батенька, еще не умеете рисовать карандашик, вот пожалуйте кубик». Чистяков никогда не изменял своему первому этапу работы с учениками, который он называл «сбросить спесь».

«Чем крупнее талант, тем осторожнее нужно учить, — говорил Чистяков, — нужно давать волю, но следить, чтобы ученик исполнял закон».

О Серове Чистяков говорил, что никогда не встречал такого всесторонне одаренного художника: «И рисунок, и колорит, и светотень, и характерность, и чувство цельности своей задачи, и композиция — все было у Серова, и было в превосходной степени».

В 1880—1885 годы Серов учится в Академии художеств и в частной мастерской Чистякова, беспрекословно следуя наставлениям своего наставника. «Помня вас как учителя, я считаю вас единственным (в России) учителем вечных, незыблемых законов формы, чему только и можно учить» — писал он Чистякову в 1908 году. Как-то Чистяков поведет своих новых учеников на выставку, остановившись у портрета Серова, и разглядывая его, скажет: «Глядит!» — в этом одном слове учителя смешаются и восхищение, и похвала, и гордость за своего ученика.

«Техника — это язык художника; развивайте её неустанно, до виртуозности. Без неё вы никогда не сумеете рассказать людям свои мечтания, свои переживания, увиденную вами красоту»

В 1901 году в автобиографии Врубель написал, что благодаря Чистякову вспоминает годы учения как самые светлые в своей художественной жизни. И, по воспоминаниям сестры художника, в 1905 году, собираясь ехать с доктором Усольцевым в лечебницу, он «прощается с тем, что ему особенно близко и дорого» и приглашает к себе накануне отъезда «своего любимого академического профессора П.П.Чистякова».

Нестеров

Удивительно сложились отношения Нестерова, ученика московского училища, приехавшего учиться в Петербург, с Чистяковым. Он совершенно не принимал его методику, которая разительно отличалась от московских учителей, на уроках которых было принято «открывать душу». А здесь: «Там и тут были острота, неожиданность, своеобразие, но стиль у обоих был разный, и этот-то чистяковский стиль не давался, ускользал от меня, и самая острота его меня раздражала… Чистяков, которого прославляли на все лады, был мне чужд».

Три года Нестеров проучился в Академии и вернулся в Москву, «ничему не научившись». А потом через несколько лет он увидел в Абрамцеве «удивительный портрет чистяковца Серова „Верушки Мамонтовой“…портрет поразил меня, восхитил, перед ним было над чем задуматься, и я сильно задумался… Я решил, что я неуч, что я должен переучиваться и идти за этим ни к кому другому, как П.П.Чистякову». Но в это время к А. Прахов предложил Нестерову работу во Владимирском соборе в Киеве, и, увидев «что там натворил Васнецов» (еще один чистяковец), Нестеров принял приглашение профессора. Вскоре все-таки произошло сближение Нестерова и Чистякова.

Нестеров часто приезжал в мастерскую Чистякова, а когда Павел Петрович возглавлял мозаичную мастерскую в Академии, — советовался над своими работами для храма Воскресения Христова и Александр Невский. «Тогда я уже любил Павла Петровича и мог оценить его систему, его значение как учителя и большого художника. Я любил его оригинальный ум и самобытную образную речь и такую русскую, русскую душу его. Теперь, стариком, я с радостью вспоминаю свои встречи с Павлом Петровичем и сожалею о том, что Владимирский собор отвлек меня от моего намерения пройти лучшую школу, чем та, которую я получил в юности, что дало бы, вероятно, иные результаты и избавило бы меня от многих ошибок и горьких дум».

В воспоминаниях киевского художника И. Ф. Селезнева, ученика Чистякова, пожалуй, звучит главное наставление великого Учителя: «Искусство требует нежного сердца, чуткого. А озлобите сердце, тогда оно перестанет воспринимать тайны искусства, и творчество замрет. Художник должен быть широко и разнообразно образованным: читайте, учитесь, тогда горизонты ваши будут необъятны; наука и природа сделают ваши картины глубокими, выразительными». Только развитый ум, облагороженное чувство и зоркий воспитанный глаз — основы жизни художника".

И хотя Чистяков с надеждой говорил: «Выйдут в двадцать лет три хороших ученика, и ладно. Здесь мерка своя, не на аршин», — он воспитал несколько поколений удивительных художников и очень гордился своими учениками.

Далее дом-музей П. П. Чистякова, Пушкино, Санкт-Петербург. Дача художника, где он жил в 1877—1919.