Возвращение Восточного Туркестана под власть империи Цин неожиданно для Петербурга поставило Россию на грань большой войны с Китаем. Поначалу всё шло гладко: Пекин и Петербург начали дипломатические переговоры о дальнейшей судьбе «Илийского края» – той части Синьцзяна, которую седьмой год занимали русские войска. В 1879 году, впервые в истории, китайский посол посетил столицу России и лично встретился с русским царём. Посланником Пекина стал маньчжурский аристократ Чун Хоу – бывший командующий «знамёнными» войсками в Мукдене и «начальник внутренней стражи» китайского императора.
Русские, «напоминающие людей Синьцзяна…»
Один из китайских секретарей посланника Чун Хоу записал в дневнике свои первые впечатления о России:
«Кругом снег и лед, а по льду ходят куры… Местные жители, кроме чиновников и крупных торговцев, обличием грубы, по виду невежественные и напоминают собой людей Синьцзяна».
Ассоциации русского быта с Синьцзяном, возникшие у китайского дипломата, появились не только из-за внешнего сходства бородатых аборигенов Туркестана с бородами русских крестьян – главным предметом переговоров стала именно новая конфигурация русско-китайской границы в Синьцзяне. Петербург был готов вернуть Пекину «Илийский край» (то есть, долину реки Или), предварительно исправив здесь границу в свою пользу и оставив в российском владении почти треть края – несколько районов и перевалов, удобных с чисто военной точки зрения. Этого требовал генерал-губернатор российского Туркестана Константин Кауфман, настаивавший на том, что данные участки важны для обеспечения потенциальной обороны новых среднеазиатских владений Российской империи.
Кроме того, Кауфман предлагал получить с Пекина выкуп за возвращаемые территории под предлогом компенсации расходов, понесённых в ходе многолетнего пребывания русского гарнизона в «Илийском крае». Сумма компенсации в 120 млн рублей серебром определялась генералом чётко – ровно столько, по подсчётам Кауфмана, стоило бы строительство железной дороги из России в Среднюю Азию. Такая дорога, по справедливому мнению туркестанского генерал-губернатора, лучше всего могла бы обеспечить оборону новых границ в этом регионе.
В реальности все расходы русских властей в «Илийском крае» не превышали 300 000 рублей и были давно компенсированы за счёт местных ресурсов. Поэтому осторожные дипломаты в Петербурге урезали требования генерала Кауфмана до 5 млн серебром. В итоге китайский посол Чун Хоу в Крыму, в Ливадийском дворце (куда он прибыл на аудиенцию с царём) 20 сентября 1879 года подписал договор о фактическом разделе долины реки Или – треть ее отходила России, две трети возвращались Китаю. Помимо денежных выплат, за возвращение «Илийского края» русским судам предоставлялось право свободного плавания по реке Сунгари вглубь Маньчжурии.
Кроме возврата территорий, китайский посол требовал выдачи бежавших в Россию уйгурских и дунганских повстанцев. На это управляющий Азиатским департаментом Российского МИДа Николай Гирс отвечал, что «решительно осуждает инсургентов», но политических преступников «мы не выдаем и отступить от такого правила не находим возможным». Посол империи Цин согласился убрать это требование из текста договора.
Казалось бы, все вопросы вокруг Синьцзяна были решены к взаимному удовлетворению сторон. Но в феврале 1880 года в Петербурге получили неприятное известие – вернувшийся в Пекин посол Чун Хоу арестован и приговорён к смертной казни, а подписанный им договор не ратифицирован китайским императором. Более того, в маньчжуро-китайской элите раздавались громкие призывы готовиться к войне за полное возвращение «Илийского края».
Изначально высшие армейские круги Российской империи не сочли это известие интересным. Военный министр Дмитрий Милютин в личном дневнике так описал обсуждение данной новости на встрече с царём 21 февраля 1880 года:
«Не было ничего интересного: прочтены телеграммы из Пекина, не хотят ратификовать договор, заключённый китайским послом».
Однако пройдёт чуть больше месяца, и 27 марта Милютин отметит в дневнике совсем иное настроение:
«В последние дни отовсюду получались сведения не утешительные. Китайцы, по-видимому, готовятся не на шутку к войне с нами. Начальству трёх округов – Туркестанского, Западно-Сибирского и Восточно-Сибирского – даны по телеграфу приказания готовиться на случай разрыва и быть осторожными на границе».
«Если бы китайцы не были вынуждены ненавидеть иностранцев…»
По названию долины реки Или, ставшей яблоком раздора, этот ныне малоизвестный русско-китайский конфликт, едва не вылившийся в большую войну, вошёл в историю как «Илийский кризис». В России уже в 1880 году довольно точно определили причины неожиданной воинственности китайцев – корни «Илийского кризиса» следовало искать во внутренней политике империи Цин.
Генеральские группировки бывших победителей тайпинов (на языке русской дипломатии XIX века – «военная партия») откровенно опасались потерять прежнее влияние в случае установления всеобщего мира как внутри, так и на границах Поднебесной. При этом выросшие из «полевых командиров» главы генеральских кланов, прежде всего, Цзо Цзунтан и Ли Хунчжан, опирались на всеобщее недовольство китайских чиновников и интеллигентов, вызванное непрерывной цепью унижений со стороны европейских держав в ходе и по итогам «опиумных войн». Фёдор Мартенс, профессор права и «чиновник особых поручений» при канцлере Горчакове, не раз готовивший для царя Александра II аналитические записки по международным проблемам, писал:
«Военная партия, принудившая пекинское правительство отказать в ратификации трактата, подписанного в Ливадии, очевидно воспользовалась глухим, но глубоким волнением, уже издавна охватившим население Китая и направленным против иностранцев и всех европейских наций, когда-либо прежде заключавших международные трактаты с Китаем… Ливадийский трактат стал для них каплей воды, переполнившей через край чашу несправедливостей, жертвою которых был Китай. Нынешнее недоразумение никогда не возникло бы между Россией и Срединной империей, если бы китайцы не были вынуждены ненавидеть иностранцев, постоянно неуважающих их самые неоспоримые права…»
Кроме того, правителям империи Цин к концу 1870-х годов стало казаться, что после почти сорока лет внутренних и внешних потрясений положение страны, наконец, стабилизировалось – внутренние восстания подавлены, «опиумные» войны остались в прошлом, армия начала процесс модернизации. На этом фоне вроде бы мелкая уступка территорий в усмирённом Синьцзяне воспринималась как особо болезненное продолжение прежней капитулянтской политики перед иностранцами.
Помимо всех вышеуказанных причин, сказалось и личное головокружение от успехов у «императорского комиссара» Цзо Цзунтана – вернув империи Синьцзян, он искренне уверовал в непобедимость своих солдат и их способность противостоять не только уйгурским повстанцам, но и русским регулярным войскам. В то время Цзо был на гребне популярности у китайского чиновничества, и именно его мнение предопределило опалу посла Чун Хоу и отказ от ратификации Ливадийского договора. Цзо прямо заявлял о готовности воевать с Россией и даже «дойти до Петербурга». В последнее «комиссар» вряд ли верил, но нагнетание военной напряженности стало для него способом сохранить и упрочить своё влияние при дворе маньчжурского императора.
Наместник столичной провинции Ли Хунжчан, старый соратник-соперник Цзо Цзунтана и его клана, на фоне всеобщей неприязни к иностранцам тоже не мог выглядеть меньшим патриотом. Поэтому и он поддержал отказ от договора – тем более что подготовка к возможной войне позволяла ему выбить дополнительные средства на модернизацию столичных частей и флота, давно ставших его личными войсками.
«Делают китайцев в настоящее время врагом сильным и опасным…»
Какими бы ни были причины отказа пекинского правительства от уже подписанного договора, Петербургу впервые пришлось задуматься о вероятной войне с Китаем. Русские генералы не сомневались, что при прочих равных условиях их регулярные войска сильнее китайских. Но общая протяженность сухопутной границы двух империй достигала рекордных семи тысяч вёрст, и на всём её протяжении логистика любых операций против Китая откровенно пугала своей сложностью. Даже энтузиаст освоения Туркестана генерал-губернатор Кауфман еще в 1878 году писал в Петербург, что любая война с Китаем станет «самой неприятной, самой неблагодарной, дорогой, бесплодной, которой по упрямству китайцев, всем известному, нельзя предвидеть конца…»
Весной 1880 года, когда дипломаты окончательно убедились в отказе Пекина от Ливадийского договора и воинственных настроениях маньчжуро-китайской элиты, в Главном штабе Русской императорской армии приступили к разработке планов вероятной войны. Изначально предполагалось, что китайцы из-за всё той же сложной логистики начнут боевые действия лишь к концу текущего года, но одновременно на двух театрах – у границ Маньчжурии и в Синьцзяне.
Туркестанский генерал-губернатор Кауфман уверил Петербург, что в районе Синьцзяна потенциальный противник сможет начать боевые действия не раньше весны 1881 года, так как зимой значительные силы не смогут пройти по заснеженным перевалам. К этому времени Кауфман рассчитывал получить из центральных губерний не менее одной пехотной дивизии и пару кавалерийских полков – эти подкрепления он считал достаточными, чтобы начать активные действия в Восточном Туркестане. Свой план Кауфман изложил 21 апреля 1880 года в письме военному министру Дмитрию Милютину:
«На борьбу с китайцами я не могу не смотреть весьма серьезно. Неистощимое терпение китайцев, их огромные, сравнительно с нашими окраинами, средства, воинственность, возбужденная между ними недавними успехами в борьбе с дунганами и Якуб-беком, хорошее вооружение и организация их войск, наконец, многомиллионность и богатство народа, делают китайцев в настоящее время врагом весьма сильным и опасным. Война с Китаем может протянуться многие годы, если только успех наш будет колеблющийся и мы не будем в состоянии сразу нанести им такой удар, от которого рухнет власть их в Кашгарии и Джунгарии… Всякое промедление дает китайцам возможность увеличивать свои средства и уменьшает наши шансы на успех при тех средствах, которыми мы обладаем теперь на нашем крайнем Востоке».
Пока не прибыли подкрепления из центральной России, генерал-губернатор Кауфман подготовил к возможному столкновению группировку войск – 7500 пехоты, около 3500 кавалерии, 46 орудий, 8 ракетных станков и 3 мортиры. Командовал этими скромными по численности войсками генерал Герасим Колпаковский, десятью годами ранее захватывавший «Илийский край». Теперь он должен был противостоять силам Цзо Цзунтана, которые оценивались русской разведкой весьма приблизительно – от 40 000 до 100 000 человек, из них около 15 000 с современным оружием.
Разработанный Кауфманом план выглядел эффектно – решительное наступление с двух направлений, из центра «Илийского края» города Кульджа и с южных границ «Семипалатинской области» (юго-восточной части современного Казахстана) к «стратегическому оазису» Хами, чтобы отрезать Синьцзян от собственно Китая. При этом в борьбе с войсками Цзо Цзунтана планировалось опираться на бежавших в русские владения активистов и лидеров недавнего антикитайского восстания. Кауфаман планировал создать в Восточном Туркестане два «буферных» квази-государства: одно – для дунган, второе – для уйгуров и узбеков.
В письме министру Милютину от 26 июля 1880 года Кауфман даже назвал лидеров этих «государств»: старого дунганского повстанца Мухаммеда Биянху и Бек-Кули-бека, сына покойного синьцзянского владыки Якуб-бека. К тому времени Кауфман был лично знаком с обоими, первый понравился генерал-губернатору «своей сдержанностью и разумным отношением к настоящему политическому положению», второй ценился «как законный преемник Якуб-бека, имеющий шансы и преданный нашим интересам».
«Стараясь нанести китайцам по возможности чувствительный удар…»
В декабре 1880 года военный министр Милютин направил Кауфману шифровку, в которой изложил общий план начального этапа большой войны с Китаем:
«Первое – со стороны Туркестанского и Западно-Сибирского военных округов держаться активно-оборонительной цели, защищать Кульджу, стараться нанести военное поражение китайцам где-либо поблизости границ, отнюдь не предпринимая далёких и продолжительных экспедиций и употреблять все усилия к созданию в Западном Китае Дунганского и Кашгарского мусульманских государств;
Второе – со стороны Восточной Сибири держаться активной обороны, стараясь нанести китайцам по возможности чувствительный удар занятием Гирина или другого какого-либо значительного города;
Третье – со стороны моря блокировать китайские берега, бомбардировать города, нанося возможно больший вред приморским городам».
Как видим, министр согласился с планами Кауфмана по разжиганию нового антикитайского восстания в Восточном Туркестане, но не решился на дальний бросок к оазису Хами. Что ж касается «Восточной Сибири», как тогда именовали Приморье и Приамурье, то и здесь предполагались лишь ограниченные операции, которые можно было бы назвать активной обороной.
Впрочем, ограниченными они были лишь в масштабах огромной русско-китайской границы. В реальности от Владивостока до расположенного в центре Маньчжурии города Гирина (ныне – Цзилинь) было более 400 вёрст. Логистика броска на Гирин могла опираться на впадавшую в Амур судоходную реку Сунгари. Русские к тому времени уже имели на Амуре дюжину железных пароходов, тогда как империя Цин располагала лишь средневековыми гребными лодками, ничем не отличавшимися от тех, что использовались здесь двумя веками ранее при осаде Албазина.
Предварительный план министра Милютина основывался на аналитической записке генерал-майора Леонида Соболева, участника покорения Западного Туркестана, в 1880 году занимавшего должность начальника Азиатского отделения Главного штаба. Соболев считал вполне осуществимым даже поход русских войск в Индию, но полагал, что война с Китаем «есть одна из самых трудных политических и военных задач, так как невозможно и думать окончить её одним ударом». По его мнению, для успешного давления на Китай требовалось перебросить на Дальний Восток как минимум два-три корпуса с соответствующими частями усиления.
Между тем, в верхах Российской империи зрело мнение, которое летом 1880 года первым выразил младший брат царя, генерал-адмирал и Великий князь Константин Николаевич Романов: «Вступивши в борьбу с Китаем, не добиться нам удовлетворения наших требований иначе как взятием Пекина…» Вероятно, Великого князя вдохновлял не только пекинский поход англо-французских войск 1860 года, но и недавние успехи британской армии в Афганистане, сумевшей в 1879 году занять Кабул.
Если в Китае самым рьяным сторонником «похода на Петербург» был Цзо Цзунтан (торжественно заказавший себе роскошный гроб как знак готовности умереть на войне с русскими), то в России главным энтузиастом «похода на Пекин» выступал Николай Пржевальский. Его пренебрежение к боевым способностям китайцев порой граничило с откровенным расизмом, но в целом соображения Пржевальского были вполне логичны и обоснованы. К мнению знаменитого путешественника и военного разведчика прислушивались в самых верхах Российской империи – и в Главном штабе, и в Зимнем дворце.
«Исходный пункт действий против столицы Китая…»
Показательно, что записка Пржевальского «О возможной войне с Китаем» была написана 22 октября 1880 года прямо на территории империи Цин в городе Урга (ныне – Улан-Батор, столица Монголии). «Все шансы военного успеха на нашей стороне», – так начинал полковник Пржевальский свой план, адресованный в Петербург, и далее излагал следующее:
«Пассивное упорство китайцев, уже не раз спасавшее их от гибели, легко может быть применено и теперь Пекинским правительством. Если его западная армия (то есть, армия Цзо Цзунтана – прим. автора) будет разбита, и Восточный Туркестан перейдет в наши руки, то этот удар для Китая будет ещё не велик. Китайцы могут упорствовать относительно заключения мира, даже потеряв все свои застенные (расположенные за Великой Китайской стеной – прим. автора) владения. В таком, весьма возможном случае, нам придется идти прямо на Пекин и там продиктовать условия мира. Тогда-то район монгольской Урги получит весьма важное значение как исходный пункт действий против столицы Китая. Путь наших войск будет лежать в диагональном направлении, через Монголию, по Кяхтинско-Калганской дороге. Если же по этому пути невозможно будет собрать достаточного числа верблюдов и встретятся затруднения в воде или подножном корме, тогда армия, направленная против Пекина, может идти туда двумя колоннами: одною из Кяхты, другою, по которой пойдет кавалерия, из Нерчинска по восточной, более плодородной окраине Монголии…»
Хотя Забайкалье граничило с Монголией, то есть, с территорией империи Цин, русское командование считало этот регион надёжно защищённым даже в разгар «Илийского кризиса». По состоянию на 1880 год в Забайкальской области Российской империи насчитывалось всего 6 конных полков и 12 пеших батальонов с минимумом артиллерии. В то же время ни 15 000 монгольской кавалерии, ни несколько десятков тысяч монгольского ополчения, которое теоретически мог созвать пекинский император, в качестве серьёзного противника не рассматривались – всадники с луками и фитильными ружьями уже давно не походили на воинственных монголов эпохи Чингисхана. Более того, русские власти справедливо полагали, что часть монголов настроена враждебно к Пекину и не прочь образовать своё независимое ханство.
На территории Монголии располагалось и несколько тысяч маньчжуро-китайских солдат из регулярных «войск зелёного знамени». Этих провинциальных частей ещё не коснулись попытки модернизации – они не имели ни реального боевого опыта, ни современного оружия. За несколько лет до «Илийского кризиса» их внимательно изучил полковник Яков Барабаш, служивший при русском консульстве в Урге.
«Вооружение составляют пики на бамбуковых древках», – писал Барабаш, – «и фитильные фальконеты с пистолетными прикладами. Встречаются также изредка сабли и алебарды. Красоты ради, по меньшей мере, десятая часть людей занята исключительно ношением разноцветных знамен… Эффект, по их мнению, достигается непрерывной пальбой, отчего люди приучаются стрелять без всякого смысла. Тактика китайцев и основанное на ней маневрирование войск нелепы».
На столь жалком фоне воевавшие в Синьцзяне отряды Цзо Цзунтана и столичные войска Ли Хунчжана выглядели вполне современной армией. Однако вероятность переброски значительных войск из центрального Китая через степи Монголии рассматривалась русскими офицерами как близкая к нулю. Действительно, у империи Цин такого опыта не было с XVIII века.
В 1881 году в Монголии начнёт работу разведывательная экспедиция поручика Евтюгина, главной задачей которой являлась именно оценка возможностей прохода крупных частей кавалерии из Забайкалья к Пекину. Параллельно с кавалерийским рейдом к столице империи Цин с северо-запада, в Петербурге летом 1880 года стали планировать не менее решительную операцию – переброску в Тихий океан 25-тысячной группировки при ста полевых орудиях, которая, высадившись на берегах Жёлтого моря, атакует Пекин с востока.
Продолжение следует: Русско-китайский «холодный» конфликт 1880–1881 годов на Дальнем Востоке.