Золотые слова Казимира Малевича: художник о бездарности Репина, вреде труда, ужасах коммунизма и прелестях крестьянской жизни

Наша тупоголовая печать напоминает тупых пожарных, гасящих огонь всего нового, неведомого. Во главе этих пожарных стоит бездарный брандмейстер Репин.

Когда исчезнет привычка сознания видеть в картинах изображение уголков природы, мадонн и бесстыжих венер, тогда только увидим чистое живописное произведение. Я преобразился в нуле форм и выловил себя из омута дряни академического искусства. Вещи исчезли как дым, для новой культуры искусства, и искусство идет к самоцели — творчеству, к господству над формами натуры.

Пока будет экран местом, куда будут сваливать обыватели свое бытовое барахло, до тех пор кино не будет самостоятельным искусством, ибо это новый мусорный ящик, изобретенный техническими силами науки, в котором обыватель показывает свою требуху, или верблюд, навьюченный хламом кочующего киргиза.

Кино практическое, удобное, дешевое распространение знаний, в чем <и состоит> его польза и, может быть, и назначение, <однако кино> и губительное явление в смысле воспитания людей в области художественной культуры… За барахлом и поцелуями не видать художественной формы. А если его <кино> сравнить с произведениями живописных искусств, то оно не выдержит никакой критики. Это глухонемой ловелас, вечно шатающийся по будуарам.

Коммунизм есть сплошная вражда и нарушение покоя, ибо стремится подчинить себе всякую мысль и уничтожить ее. Еще ни одно рабство не знало того рабства, которое несет коммунизм, ибо жизнь каждого зависит от старейшины его.

О живописи в супрематизме не может быть и речи, живопись давно изжита, и сам художник — предрассудок прошлого.

Порабощенный идеей практического реализма, человек всю природу хочет сделать для себя идеальной. Таким образом, весь предметный, научно обоснованный, практический реализм и вся его культура принадлежат идеалисту никогда неосуществимых идей… Отсюда вполне ясна для меня буря гнева и война, и проволочные заграждения, удушливые газы, самоубийства, плач, скрежет, печаль и тоска поэтов, художников, техников — материалистов, стремящихся изловить беспредметное и заключить в свои физические объятия.

Я подражал всей жизни крестьян. Натирал чесноком корку хлеба, ел сало, держа пальцами, бегал босиком и не признавал ботинок. Крестьяне всегда мне казались чистыми и нарядными. Помнится мне свадьбы, на которых невеста и ее товарки были каким-то цветным узорчатым народом — в костюмах шерстяных цветных тканей, в лентах вплетенных в косы и головные уборы, в сафьяновых сапожках на медных и железных подковках, голенища расшиты узорами. Жених и его товарищи в серых бараньих шапках, в голубых штанах, вернее шароварах, на шитье которых шло не меньше шестнадцати аршин материи, белая вышитая рубашка и широкий красный шерстяной пояс. Вот на этом фоне во мне развивались чувства к искусству, к художеству.

Относительно политики по отношению ко мне, то она выражается в форме очень подлой, конечно, со стороны власти или, вернее, администрации по линии искусства — общее признание, почет, уважение, но ни черта больше, никуда не пускают и ничего не дают… Но я держусь изо всех сил и ожидаю наверняка второго провала Академии художеств. И эта саранча, которая обгладывает молодые силы поколения как колосья хлебные, должна же когда-либо издохнуть.

Да, я подлинный герой, революционер, приведший Искусство буржуазное к тупику, скорее нежели привели его социалисты большевики.

«Это уже давно известно, что являюсь пугалом в мире искусства, в особенности в России».
(Из письма Николаю Суетину, 1927.)

Труд не является совершенством человеческой жизни, которая по существу ленива. Я хочу сделать лень не матерью пороков, а матерью совершенства.

В Київі кажуть еди хоч відбавляй, вишні, черешні та друга ягода, що росте біля самої землі. Ото бы добре було вареників з сметаною та оцієї ягоды з молоком та сахаром.

(В письме к Ирине Жданко в Киев, из Ленинграда, 3 июля 1931 года. Сохранены авторские орфография и пунктуация)

Художнику разум нужен только для домашнего обихода, а художники употребляют его в картину.

Достоевский по наивности сказал: «На то и ум, чтобы достигнуть, чего хочешь». Поэтому вместо художественных произведений написал умные.

В точке нечего видеть кроме точки, поэтому появляется в супрематизме точка в виде квадрата или круга, вызывающая сильнейшее негодование всего общества. Но в конце придут к точке — себе.

Глушь провинций страшно чувствительна, как медный таз, как тихое болото, покрытое водой, покрывается зыбью от маленького ветерка. Как только я приехал, через день уже все в Витебске знали о моем приезде. Разговор не смолкал, всё больше и больше поднималась зыбь, ибо в газете была заметка, гласившая «приехал известный знаменитый художник-футурист, побивший рекорд в искусстве супрематизмом»; только позабыли добавить, что в скором времени будет перегрызать железную кочергу, пить расплавленную медь и глотать лошадиные подковы.

Честь футуристам, которые запретили писать женские окорока, писать портреты и гитары при лунном свете. Они сделали громадный шаг — бросили мясо и прославили машину. Но мясо и машина есть мышцы жизни.

Как Эдисон не может возвратиться к первобытной технике изображения, так и новое искусство не может прийти к Рубенсу, Рембрандту и Сезанну. Придется массам все же разбираться в нем, как астроному с новым явлением в астрономическом пространстве, и учиться оперировать более сложными числами, нежели число пальцев на руках и ногах.

Источники цитат: письма, записки, теоретические труды Казимира Малевича.