— Её возили выступать по домам отдыха за 150 рублей, — вспоминал Вознесенский, сам очень популярный в Советском Союзе поэт, про Нику Турбину. Такой «чёс» за большие деньги по санаториям и домам отдыха обычно устраивали эстрадные звёзды — такой величины, что каждый день крутят по радио. А Ника была девочкой, можно было бы сказать «просто девочкой», но разве это не лукавство, когда речь идёт о ребёнке, приученном и приучаемом к постоянным аплодисментам?
Книжка в шестьдесят две страницы, из них стихов — чуть больше, чем на пятьдесят. Автору — восемь лет. Тираж — тридцать тысяч экземпляров. Эта книга разошлась моментально, вся, без остатка, подчистую — уже через месяц было не найти ни на прилавках, ни на складах, уверяют современники Ники. Называлась она «Черновик». Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина — по продажам шли когда наравне с маленькой девочкой, когда уступали ей. Ника Турбина была настоящим феноменом.
Судьба этой девочки и потом так недолго девушки, единственная её книга стихов будоражат умы до сих пор. Какие тайны стояли за её саморазрушительным поведением — и какие секреты за её успехом? У тех, кто пытался расследовать жизнь и смерть Ники, сложились определённые версии.
Обыкновенный вундеркинд
В конце семидесятых — начале восьмидесятых Советский Союз захватила неофициальная мода на вундеркиндов и детей индиго. В популярнейшей книжке про Электроника герои обсуждают, что все они — обыкновеннейшие «суперы», что по сути то же, что вундеркинды. Как обыкновенных детей и одновременно вундеркиндов преподносили школьников будущего в серии книг об Алисе Селезнёвой и её верных друзьях. На волне моды раскручивал отец девочку-пианистку Полина Осетинскую, прибегая к самым жестоким тренировкам и репетициям. Удивляли публику и другие малолетние дарования.
На этом фоне взошедшую звезду девочки по имени Ника не просто тепло приняли — её, такую, и ждали: хрупкую, болезненную, со звонким голосом и недетским трагическим надрывом. Конец семидесятых — начало восьмидесятых — это всё расширяющаяся волна интереса к Серебряному веку, официально не поддерживаемого, но постоянно себя проявляющего: романсами в кино, эпиграфами к повестям, отсылками в экранизациях историй о том времени, когда ещё не победил соцреализм. А никины стихи, хотя и далеки были от Серебряного века, пафосом и многими образами вызывали нужные ассоциации.
Не спится мне, И времени не спится. И тяжесть дня Не даст Сомкнуть ресницы.
Нике было семь, когда её бабушка показала одно стихотворение Юлиану Семёнову и рассказала, кто его автор. «Гениально!» — воскликнул писатель. И что-то о том, что это надо публиковать. И вскоре на первоклассницу обрушилась всесоюзная слава — именно так выразилась Алёна Галич, дочь другого легендарного советского поэта, Александра Галича. Слава эта нарастала, как снежный ком. Публикации, выступления, книга, телепередачи, венецианская премия «Золотой лев». Патронаж самого Евтушенко…
Синие глаза, родинка над губой, модный джинсовый костюмчик. Концентрация всего, что было мило взгляду творческого интеллигента того времени. Откуда она такая взялась и, главное, откуда взялись её стихи? Мама рассказывала: Ника с малых лет страдает от астмы. Порой всю ночь не спала или просыпалась по нескольку раз. В моменты удушья в её голове принимались тесниться образы, слова. Она их выкрикивала — мама записывала. На бумаге появлялись стихи недетского эмоционального заряда. Мама и бабушка поняли, что и у них в семье живёт вундеркинд.
Звезда, которой было невыносимо угаснуть
В девять лет она болтала с живым классиком современности — Евтушенко — и топала новенькими сандаликами по залитым солнцем набережным чужих берегов. В одиннадцать переехала в Москву и изводила учителей — им не нравилось, как вольно и гордо она держится и как плохо при этом, с грубейшими ошибками, пишет, ей не нравилось, что им это всё не нравилось. В тринадцать она полностью исчезла из публичного пространства как поэтесса. После этого вся жизнь полетела кувырком.
Нике, кажется, невыносимо было больше не быть маленьким гением, нездешней душой, чей крик и шёпот слушают, затая дыхание, наконец, просто звездой, которую готовы звать во все концы страны и даже за рубеж. То, как она вела себя дальше, психологи определяют так — «саморазрушающее поведение».
В шестнадцать лет вышла замуж за очень богатого иностранца больше, чем на полвека старше. Эпатировала знакомых рассказом, что в постели он в сто раз лучше мальчишек-сверстников. Рассказывала, что он лечит пациентов её стихами — муж был психиатром. Щеголяла умением разбираться в дорогом алкоголе и самим фактом того, сколько его употребляет. В семнадцать воспользовалась помощью Детского фонда, чтобы выпустить вторую в своей жизни книгу.
Книга вышла в свет в 1990 году. Уже очень скоро всем было не до книги, не до девушки Ники.
А девушка Ника — уже, кстати, разведённая — продолжала пить алкоголь, только такого дорогого было взять теперь негде. И пыталась учиться. На актрису. На кинорежиссёра. Но срывалась. Даже буквально срывалась, с подоконника вниз на улицу, дважды. Второй раз был смертельным. Слишком много недорогого алкоголя — плохое обстоятельство, если ты любишь красиво, чуть эпатажно, сидеть в оконном проёме, свесив ноги на улицу. Те, кто знал её лично, про все странности поведения, которое чужие люди определяли как «выпендрёж», говорили — ей оказалось невыносимо быть больше невостребованной.
Своя атмосфера
Александр Ратнер — не советский историк, а поэт и переводчик стихов — сейчас больше всего обсуждается, как биограф Ники Турбиной. Много лет он плотно общался с её семьёй, пытаясь распутать секреты и вынуть из шкафа все тайны. Накрывал «поляны», развязывал языки. Пытался развести на разговоры и тех, кто знал семью. В конце концов выпустил книгу. Её можно назвать сомнительной по языку, по подаче — например, отчаянное поведение Ники-подростка подаётся с явной усмешкой и осуждением — но многие сходятся в том, что факты Ратнер накопал настоящие. И из них складывается новый образ Ники.
Прежде всего, это образ ребёнка, который стал способом заработка и удовлетворения амбиций для ближайших взрослых. Ребёнка, которого нарочно эмоционально раскачивали (поэтесса должна быть на нерве!), а потом бросили справляться с итогом самостоятельно. Ребёнка, от имени которого обманули полмира.
Могла ли Ника сама писать стихи, вот вопрос, который мучил многих. И биография Ратнера даёт ответ — могла, хотя у автора её мнение об авторстве стихов чёткое — они чужие. Но всё в её жизни с малых лет было устроено так, что смогла бы. Хотя вряд ли ей давали, пока не наигрались… А когда она уже стала писать сама, оказалось очень трудно стартовать с нуля, когда привыкла быть в чемпионках.
Ника родилась в Украинской Советской Социалистической Республике, где, куда ни повернись — если верить советскому же агитпропу — края самые поэтические. Нике досталась крымская Ялта, берег моря. Она росла с мамой-художницей, с дедушкой-писателем (и поэтом), с бабушкой — большой любительницей искусства. Стихи дома звучали постоянно. Рассказы об искусстве — тоже. Постоянно приходили гости. Не только «посидеть», как говорилось — это были люди, искренне влюблённые во всё прекрасное, что создаёт человечество.
Разговоры, разговоры, разговоры были для маленькой Ники естественной атмосферой — такой же, как сигаретный дым. Принято тогда было курить при детях. Даже при детях с астмой.
Выкрикивала ли сама Ника какие-то стихи? Или мама записывала не её слова — а сложенные самостоятельно? А может, просто «улучшала» детские строки, приводя их в надлежащий — модный, трогательный вид? Ратнер и многие другие об этих стихах пишут — бездарные стихи взрослого человека. С ноткой конъюктурности или, как бы сейчас сказали, подстройки под рынок. Другой вопрос, что и дети порой пишут конъюктурные стихи, и подражают взрослым — бездарным или бездарно.
Что разрушило девочку Нику?
В доме в Ялте курили, держали кошек; что бы ни говорили врачи, в народе считалось, что астма — от волнения, от невысказанных слов. С запада принесло моду не только на детей индиго, но и на теории о том, что все болезни тела — от психологических проблем. Чтобы девочка спала спокойно, ей на ночь отсыпали димедрол. Помогал он всё реже. Годам к пяти бессоница, несмотря ни на какой димедрол, мучила ребёнка страшно. Впрочем, и бодрствованием этот полубред в клубах дыма, в борьбе за вздох, назвать было нельзя.
Проблему с невысказанными словами решила мама. Дала тетрадку: вот, мол, ты стихи тут кричала. Записала я их. Учи наизусть. Будешь их вслух говорить. Девочка Ника учила.
Ей ставили интонации — хотя она и так многое переняла, на взгляд, из посиделок о прекрасном. Постригли то ли под Цветаеву, то ли под Мирей Матьё. Её целенаправленно готовили поражать публику. Вокруг неё сложили легенду: девочка, мол, уверяла, что слышит голос Бога. С одной стороны, это было неловкое признание — бабушка-то партийная, с другой… Нравы позднего СССР были не такими же, как лет за двадцать до рождения Ники. Интерес к вере до некоторых пределов не порицался — считалось, что он продиктован патриотизмом, тягой к историческим корням. А детскому интересу могли и умилиться — какая милая наивность, какая чистота души… (И как похоже на поэтесс Серебряного века!)
Как только проект «Ника» взлетел, из него принялись выжимать, что могли. Эта история кажется почти голливудской — так прежде в США поступали с детьми-актёрами их родители. Нику постоянно кому-то показывали, побуждали разговаривать с мэтрами литературы, с журналистами и, главное, поражать их, поражать — как и публику. С телеэкрана она, конечно, рассказывала уже не о разговорах с Богом. Явно отыгрывая «милоту», Ника сообщает, что стихи к ней подкрадываются тихо, как мышонок, как сказка — это для советского телеэкрана подходит больше.
Бесконечное актёрство. Не актёрская работа, а именно актёрство. И близкие, которые старались выжать все соки. Не то, чтобы из самой Ники — из тех, до кого они с её помощью дотягивались. Из-за вечного нажима, вечных просьб, даже мольб, выклянчивая, как считается, с Никой порвал связь Евтушенко. Причём — понимая, что Ника жертва. К ней самой претензий у поэта не было.
А в тринадцать лет у мамы вдруг появился другой проект. Нике сказали расти и заканчивать школу — в конце концов, она такой же ребёнок, как все. А мама была занята. Она удачно вышла замуж, за мужчину с квартирой в Москве, и родила нового ребёнка. Теперь у неё была жизнь благополучной москвички, и богемную ялтинскую хотелось оставить позади. Опять же — пелёнки, бутылочки, новые заботы. Ника, подсевшая на внимание как на наркотик, как будто осталась без него вовсе. Без материнского, без публичного. Удивительно ли, что вцепилась за внимание престарелого психиатра…
Мать только поощряла и эту полезную связь. Ратнер чуть ли не намекает на продажу девочки-подростка престарелому сластолюбцу. Возможно, на Нику давили. Возможно, она все шаги предприняла сама. Но матери богатый зять был удобен. Снова понеслись просьбы, снова выклянчивались подарки и одолжения. Поэзия была практически забыта, Ника-замужем-за-богачом была гораздо удобнее Ники-поэтессы. Не надо было бесконечно что-то организовывать. Всё уже организовано.
Дальнейшее известно. Брак с мужчиной много старше — искателем девочек-подростков — оказался ничуть не меньше разрушителен, чем карьера стапятидесятирублёвой поэтессы и димедрол на ночь. «Как растоптанная роза», — говорила о тех годах сама Ника.
Ника боролась. Ей пришлось актёрствовать всё детство? Она попыталась превратить это в ремесло. Не сложилось с актёрством — вспомнила, что знает, как устраиваются шоу, пыталась режиссёрствовать. Срывалась, собирала себя по кускам. Выбросила вон старый имидж, созданный мамой, чтобы найти себя настоящую. Пыталась писать стихи (и, говорят, удачно). Страдала, что это не те стихи, которым аплодируют огромные залы. Страдала, что стихи вообще уже, кажется, не нужны.
Все последние десять лет Ники, умершей в двадцать шесть, были сплошной попыткой держаться — и спастись. Включая последние десять минут, когда она цеплялась за подоконник, не в силах тонкими пальцами держать собственный вес, и кричала: «Саша, помоги мне, я сейчас сорвусь!» Даже слава так не убивает, как родительские амбиции. Как жизнь в качестве предмета, средства, с помощью которого — добывают…
