Какое отношение изображение ран Христа имеет к еврейским погромам и как наши предки лечились от малокровия: культурная история крови

Для большинства людей никакие школьные уроки анатомии не способны отменить или нейтрализовать мощные симво­лические смыслы, которыми кровь наделяется в культуре. Некоторые мифы, связанные с кровью, уже вышли из обихода, и мы лишь видим их следы в религиозных запретах и терминах родства, в языковых метафорах и поэти­ческих формулах, в пословицах и фольклоре. Другие мифы возникли совсем недавно — и продолжают возникать на наших глазах.

Кровь как гумор

Схема кровопускания из «Книги природы» Конрада Мегенбергского. 1442–1448 годы и Схема кровопускания у лошади. Индийская миниатюра. XVIII век

Античная медицина — а вслед за ней арабская и европейская — считала кровь одной из четырех кардинальных жидкостей, или гуморов, наряду с желтой и черной желчью и флегмой. Кровь представлялась самой сбалансированной телесной жидкостью, горячей и влажной одновременно, и отвечала за сан­гвинический темперамент, наиболее взвешенный. Богослов XIII века Винцент из Бове прибегал к поэтическим аргументам и цитировал Исидора Севиль­ского, чтобы доказать сладость крови и ее превосходство над прочими гуморами: «На латинском кровь (sanguis) называется так, поскольку она сладка (suavis)… те, в ком она преобладает, любезны и обворожительны».

До определенного времени болезни считались следствием нарушения гармо­нии жидкостей в организме. Кровь была опасна скорее своим избытком, чем недостатком, и дошедшие до нас документы с историями больных гораздо чаще говорят о полнокро­вии, чем о малокровии. Некоторые историки связы­вают «болезни избытка» с экономи­ческим и социальным статусом больных, ведь к врачам могли обращаться лишь состоятельные люди, тогда как простона­родье лечилось у других специалистов и от других болезней. В свою очередь, излишнее полнокровие таких больных объяснялось их образом жизни и чересчур изобильной пищей.

Основные лечебные манипуляции гуморальной медицины были нацелены на выведение лишних жидкостей наружу. Врачи прописывали своим подопечным желчегонные и потогонные отвары, нарывные пластыри и кровопускания. Арабские и европейские медицинские трактаты сохранили схемы человеческого тела с подробными указаниями, откуда следует пускать кровь при различных заболеваниях. При помощи ланцета, пиявок и банок хирурги и цирюльники (именно они, занимавшие более низкое место в иерархии медицинских профессий, непосредственно выполняли врачебные рекомендации) извлекали чашками и тарелками кровь из рук, ног и затылка. С середины XVII века веносечение периодически вызывало сомнения и критику, однако полностью оно не исчезло даже после распространения биомедицины и ее официального признания. Другие практики, связанные с гуморальными представлениями о крови, в ходу до сих пор — от «разогре­вающих» горчичников или гусиного жира при простуде до банок, которые широко использовались в советской медицине и советских же практиках самолечения. В современной биомедицине банки считаются то ли плацебо, то ли альтернативной техникой, но в Китае и Финляндии они по-прежнему сохраняют репутацию укрепляющего, расслабляющего и обезболивающего средства.

Для восполнения недостатка крови использовались другие средства. Галенова физиология помещала центр кроветво­рения в печень, где пища перерабаты­валась в телесные жидкости и мышцы, — таких взглядов европейские медики продолжали придерживаться примерно до XVII века. Кроме того, существовало представление о так называемом «нечувствительном испарении», которое можно условно отождествить с кожным дыханием.

Эту доктрину, восходящую к греческим сочинениям, сформулировал в начале XVII века падуанский врач, корреспондент Галилея Санторио Санторио. С его точки зрения, через кожу незаметно для человека испарялась внутренняя влага, извлекаемая телом из пищи и напитков. В обратную сторону это тоже работало: раскрывшись, кожные и внутренние поры («скважины») впитывали наружные частицы воды и воздуха. Поэтому недостаток крови предлагалось восполнять питьем свежей крови животных и людей и ваннами из нее же. Например, в 1492 году ватиканские медики тщетно пытались вылечить папу Иннокентия VIII, давая ему питье из венозной крови трех здоровых юношей.

Кровь Христова

Якопо ди Чоне. Распятие. Фрагмент. 1369–1370 годы и Гертген тот Синт Янс. Муж скорбей. Около 1485–1495 годов

Рядом с прагматическими представлениями о крови как гуморе существовала разветвленная символика крови, соединявшая языческие и христианские воззрения. Медиевисты отмечают, что казнь через распятие приводила к смерти от удушья и обезвоживания, но не от потери крови, и в раннем Средневековье это было хорошо известно. Тем не менее начиная с XIII века центральными образами для размышления о душе и набожного поклонения стали бичевание, путь на Голгофу и распятие, представавшие как «кровавые страсти». Сцена распятия изображалась с потоками крови, которую скорбящие ангелы собирали в чаши для причастия, а одним из важнейших иконографи­ческих типов стал «Vir dolorum» («Муж скорбей»): израненный Христос в окружении орудий пыток — тернового венца, гвоздей и молотка, губки с уксусом и копья, пронзившего его сердце.

К Высокому Средневековью визуальные репрезентации и религиозные видения страданий Христа делались все более кровавыми и натуралистичными, прежде всего в северном искусстве. В эту же эпоху происходят первые случаи стигма­тизации — Франциска Ассизского и Екатерины Сиенской, а популярной прак­тикой смирения духа и умерщвления плоти становится самобичевание. С конца XIV века богословы обсуждают состояние крови Христа в период triduum mortis, трехдневного промежутка между распятием и воскресением. В видениях мистиков Христос являлся распятым или истерзанным, а вкус облатки — символического аналога Тела Христова во время причастия — в некоторых житиях начинает описываться как вкус крови. В разных углах христиан­ского мира происходили чудеса со статуями, плачущими кровавыми слезами, и кровоточащими облатками, которые превращались в объекты поклонения и паломничества.

Одновременно по всей Европе распространяются кровавые наветы — рассказы о евреях, которые тем или иным способом пытаются осквернить священную гостию или используют кровь христиан для колдовства и жертвоприно­шений; по времени эти рассказы совпадают с первыми крупными погромами и изгнаниями.

Эта одержимость кровью и телом Христа достигает пика к XV веку: в этот период богословие и медицина с одной стороны и верующие с другой задаются вопросами о статусе тела и его жидкостей, о статусе Христова Тела, о присут­ствии и явлении Спасителя. Вероятнее всего, кровь Христа и святых вызывала скорбь в той же мере, что и радость: она свидетельствовала о челове­ческой природе, более чистой, чем тело обычного человека, о надежде на спасение и победе над смертью.

Кровь как ресурс

В течение столетий гуморальная медицина считала, что кровь образуется в печени из пищи и затем через сердце по венам расходится к внутренним органам и конечностям, где может испаряться, застаиваться и сгущаться. Соответственно, кровопускания ликвидировали застой венозной крови и не причиняли больному вреда, ведь кровь тут же образовывалась снова. В этом смысле кровь представляла собой быстро возобновляемый ресурс.

В 1628 году английский естествоиспытатель Уильям Гарвей опубликовал трактат «Анатомическое исследование о движении сердца и крови у живот­ных», где суммировал свои десятилетние опыты и наблюдения над движе­нием крови. Во введении Гарвей ссылался на трактат «О дыхании» своего учителя, преподавателя Падуанского университета Джироламо Фабриция д’Аквапенденте, который обнаружил и описал венозные клапаны, хотя и ошибся с их функцией. Фабриций считал, что клапаны замедляют движение крови, чтобы она не скапливалась в конечностях слишком быстро (такое объяснение еще вписывалось в гуморальную физиологию античных медиков — прежде всего в учение Галена).

Однако, как это часто бывает в истории науки, Фабриций не был первым: до него о клапанах, или «дверках» внутри жил, писали феррарский врач Джамбаттиста Каннано, его ученик, португальский врач Амато Лузитано, фламандский анатом Андреа Везалио и виттенбергский профессор Саломон Альберти. Гарвей вернулся к более ранним гипотезам и понял, что функция клапанов иная — их форма и количество не дают венозной крови течь обратно, а это значит, что кровь идет по венам только в одном направлении. Затем Гарвей исследовал пульсацию артерий и рассчитал скорость прохода крови через сердце. Кровь не могла образовываться в печени и медленно струиться к конечностям: наоборот, она стремительно обращалась внутри тела по замкнутому циклу, попутно просачиваясь через внутренние «скважины» и всасываясь венами. Для открытия капилляров, соединяющих артерии и вены, был необходим как более совершенный микроскоп, так и навык разгляды­вания: поколением позже их обнаружил итальянский врач Марчелло Мальпиги, отец микроскопической анатомии.

Работы Гарвея означали как пересмотр физиологических концепций Галена, так и новый подход к крови. Замкнутый круг кровообращения повышал ценность крови и ставил под вопрос разумность кровопусканий: если кровь — это конечный ресурс, стоит ли его тратить или терять впустую?

Медиков занимал и другой вопрос: если кровь движется по замкнутому кругу из вен и артерий, можно ли восполнить ее утрату при сильном кровотечении? Первые эксперименты с внутривенными инъекциями и переливаниями крови начались в 1660-е годы, хотя впрыскивания в вены жидких лекарств, вина и пива производились и раньше (например, английский математик и архи­тектор сэр Кристофер Рен из любопытства впрыснул собаке вино, и она мгновенно опьянела). В Великобритании придворный врач Тимоти Кларк вливал лекарства в обескровленных животных и птиц; оксфордский анатом Ричард Лоуэр изучал переливание крови на собаках и овцах; во Франции философ и врач Людовика XIV Жан-Батист Дени экспе­римен­тиро­вал с людьми. В Германии вышел трактат «Новое искусство вливаний» немецкого алхимика и натуралиста Иоганна Эльсхольца с подробными схемами переливания крови от животных человеку; там же приводились советы, как с помощью перелива­ний крови «холерической» жены «мелан­холическому» мужу достичь гармонии в браке.

Первым человеком, которому Лоуэр перелил кровь животного, стал некий Артур Кога, 22-летний студент-богослов из Оксфорда, страдавший от слабо­умия и приступов ярости, каковую врачи и надеялись усмирить кровью кроткого агнца. После вливаний 9 унций крови пациент выжил, но излечить его от слабоумия не удалось. Французским подопытным Дени повезло меньше: из четы­рех случаев переливаний относи­тель­но успешным был только один, а последний пациент, которого хотели излечить от буйства и склонности к дебошам переливанием крови теленка, умер после третьей инъекции. Дени попал под суд за убийство, а сама необходимость перелива­ния крови была поставлена под сомнение. Памятником этому эпизоду в истории меди­цины стал фронтиспис «Анатомических таблиц» Гаэтано Петриоли, поместившего в левом нижнем углу аллегорическую фигуру переливания крови (transfusio) — полуобна­женного мужчину в обнимку с овцой.

Новые попытки переливаний крови начинаются в эпоху ампира, после открытия кислорода и его присутствия в артериальной крови. В 1818 году британский врач-акушер Джеймс Бланделл, к этому моменту опубликовавший несколько опытов по переливанию крови, впрыснул роженице, умирающей от послеродового кровотечения, кровь ее мужа — и женщина выжила. За свою профессиональную карьеру Бланделл предпринял внутривенные инъекции крови как последнее средство спасения еще в десяти случаях, и в половине из них пациенты поправлялись: кровь стала тем ресурсом, который мог спасти жизнь другому человеку и которым можно было делиться.

Тем не менее две проблемы — свертывания крови при инъекции и осложнения (от резкого ухудшения самочувствия до смерти) — оставались нерешенными до открытия групп крови в начале XX века и применения антикоагулянтов (цитрата натрия) в 1910-е годы. После этого число успешных переливаний резко выросло, а врачи, работавшие в полевых лазаретах, нашли способ продлевать срок жизни взятой крови: чтобы спасти человека, уже было не обязательно прямое переливание крови — ее можно было запасать и хра­нить. Первый в мире банк крови был создан в Лондоне в 1921 году на базе Красного Креста; за ним последовали банки крови в Шеффилде, Манчестере и Норвиче; вслед за Великобри­танией хранилища стали открываться и в кон­тинентальной Европе: добровольцев привлекали возможностью узнать группу крови.

Группы крови

Как правило, люди знают о восьми типах крови: кровь может принадле­жать к группе 0, A, B или AB и иметь положительный или отрицатель­ный резус (Rh+ и Rh-), что дает восемь вариантов. Четыре группы, открытые Карлом Ландштейнером и его учениками в 1900-х годах, образуют так называемую систему AB0. Независимо от команды Ландштейнера четыре группы крови выделил в 1907 году чешский психиатр Ян Янский, который искал связь между кровью и психиче­скими заболеваниями — но не нашел и честно опубликовал об этом статью. Резус-фактор — это еще одна система, обнаруженная Ландштейнером и Александром Винером в 1937 году и эмпирически подтвержденная врачами Филипом Левином и Руфусом Стетсоном двумя годами позже; свое название она получила из-за сходства антигенов человека и макаки-резуса. С тех пор, правда, выяснилось, что антигены не идентичны, но прижившееся название менять не стали. Системы крови не исчерпываются резус-фактором и ABo: на 2018 год их открыто 36.

Однако старинные представления о том, что кровь и другие телесные жидко­сти, взятые у молодых людей, способны оздоровлять и возвращать юность, никуда не делись. Напротив, именно их живучесть и перевод на новый язык прогресса позволяли делать медицинские исследования свойств крови и клинические опыты достоянием публики. И если роман Брэма Стокера «Дракула» (1897) все еще опирался на архаические представления об омола­живающем действии питья крови, то другие произведения апеллировали к будущему и помещали обновление крови в актуальный научный контекст.

В 1908 году русский врач, революционер и писатель Александр Богданов опубликовал роман «Красная звезда», одну из первых русских утопий. Идеальное социалисти­ческое общество будущего Богданов обнаруживал на Марсе, обитатели которого делятся друг с другом кровью. «Мы же идем дальше и устраиваем обмен крови между двумя человеческими существами… <…> …кровь одного человека продолжает жить в организме другого, смеши­ваясь там с его кровью и внося глубокое обновление во все его ткани», — рассказывает марсианка герою-попаданцу. Тем самым марсианское общество буквально превращалось в единый организм, омолаживаемый общей кровью. Этот физиологический коллективизм существовал не только на бумаге: как врач, Богданов пытался воплотить его в жизнь, добившись в 1926 году созда­ния московского Института переливания крови (первая станция переливания крови открылась в Ленинграде пятью годами позже). Правда, как и другие утопические проекты раннего советского времени, омолаживающие «обменные переливания» были отвергнуты в начале 1930-х.

Не желая следовать мистической программе Богданова, его коллеги придер­живались более узкого и хозяйственного взгляда на кровь. В частности, советские транс­фузиологи Владимир Шамов и Сергей Юдин исследовали возможность переливания трупной крови: если кровь — это ресурс, то его нужно использовать целиком и он не должен пропадать со смертью человека.

Кровь и раса

Во второй половине XIX века благодаря диалогу между множеством разных научных дисциплин возникли новые социальные и естественно-научные теории. В частности, физическая антропология заимствовала из натуральной истории понятие расы; самые разные ученые предлагали классификации человеческих сообществ и соответствующую типологию рас на основании таких признаков, как форма и объем черепа, пропорции скелета, цвет и форма глаз, цвет кожи и тип волос. После Первой мировой войны антропометрику (измерение черепов) дополнили новые методы — разнообразные тесты на когнитивные способности, в том числе известный тест IQ, и серологические исследования.

Интерес к свойствам крови был вызван открытиями австрийского химика и иммунолога Карла Ландштейнера и его учеников Альфреда фон Декастелло и Адриано Штурли: в 1900 году Ландштейнер обнаружил, что образцы крови двух человек слипаются вместе, в 1901 году разделил образцы на три группы (A, B и С — позже переименованная в группу 0, она же «универсальный донор»), а ученики нашли четвертую группу AB, ныне известную как «универсальный реципиент». С другой стороны, спрос на такие исследования был вызван нуждами военной медицины, столкнувшейся с острой необходимостью переливаний крови в многонациональной бойне Первой мировой. В период между двумя мировыми войнами медики обследовали и типировали кровь 1 354 806 человек; за это же время в США, Великобритании, Франции и Германии вышло больше 1200 медицинских и антропологических публикаций, посвященных крови.

В 1919 году польские врачи-инфекционисты Ханна и Людвик Хиршфельд, опираясь на типирование крови солдат сербской армии, опубликовали работу о предпола­гаемой связи групп крови с расой. Эта работа вдохновила целое направление — арийскую сероантропологию, которая представляла собой причудливую смесь евгеники, расовой антропологии, прикладной медицины и фолькиш-идеологии. Сероантропология занималась поиском связей между кровью, расой и почвой — и пыталась обосновать биологическое превосходство германцев над их восточными соседями. Над этой проблематикой работало целое Немецкое общество исследования групп крови, основанное в 1926 году антропологом Отто Рехе и военным врачом Паулем Штеффаном. Первый пришел к сероантропологии из чистой науки, второй — из практики: Штеффан делал анализы крови, проверяя солдат и моряков на сифилис; оба стремились реконструировать расовую историю Германии и обнаружить нордическую расу — «истинных германцев» — с помощью серологического анализа. Так группа крови превратилась в еще один параметр, определяющий границу между расами и связывающий немецкую кровь и немецкую почву.

Тогдашние статистические данные позволяли предположить, что носители группы A преобладают в Западной Европе, а группы B — в Восточной. Следую­щим шагом кровь соединялась с расой: долихоцефалы, нордические стройные блондины с высокими скулами, противопоставлялись брахицефалам, низкорослым обладателям круглых черепов.

Для наглядной демонстрации Штеффан составлял карты мира с двумя изобарами — атлантической расой А, зародившейся в горах Гарца, на севере Германии, и годванической расой B, зародившейся в окрестностях Пекина. Изобары сталкивались на восточной границе Германии. А поскольку базовым допущением была иерархия рас, группам крови также могла приписываться разная физиологи­ческая и социальная ценность. Были попытки доказать, что обладатели группы B больше склонны к насильственным преступлениям, алкоголизму, нервным болезням, умственной отсталости; что они менее инициативны и более порочны; что они в большей степени руководствуются мнением других и в разы больше времени проводят в туалете.

Подобные построения нельзя назвать новшеством: они лишь переносили в область серологических исследований гипотезы из области евгеники и социальной психологии. Например, еще в конце XIX века французский философ Альфред Фулье размышлял о нравах города и деревни в расовых терминах:

«Так как города являются театром борьбы за существование, то в среднем победа одерживается в них индивидами, одаренными известными расовыми свойствами. <…> …долихоцефалы преобладают в городах по сравне­нию с деревнями, так же как в высших классах гимназий по сравнению с низ­шими и в протестантских учебных заведениях по сравнению с католиче­скими… <…> Итак, несомненно, что деревни все более и более теряют своих долихоцефалов, становясь все более и более брахицефалическими».

Осмысление группы B как «еврейского маркера» объяснялось теми же механиз­мами: для старых антисемитских воззрений старались использовать научные обоснова­ния, даже если они не подтверж­дались эмпирическими данными (например, по исследованиям, проведенным в 1924 году в Берлине, пропорция групп A и B у еврей­ского населения была 41 и 12, у нееврейско­го — 39 и 16). В эпоху национал-социализма сероантропология помогала обосно­вывать Нюрнбергские расовые законы, призванные защищать кровь ариев от смешения с азиатской расой и наделявшие кровь политическим смыслом. Хотя на практике для определения расовой принадлежности использовались свидетельства о рождении и крещении, в документах нацистской Германии существовала специальная строчка для группы крови, а прецеденты крово­смешения широко обсуждались. Помимо вопросов брака и деторождения в сферу внимания нацистов попадали и сугубо медицинские проблемы трансфузиологии  : так, в 1934 году врача Ганса Зерельмана, перелившего пациенту собственную кровь, отправили на семь месяцев в лагерь. В этом аспекте нацисты также не были оригинальны: недопустимость переливать арийскую кровь в еврейские жилы пропове­довал в конце XIX века лютеранский пастор Адольф Штёкер, а в антисемитском памфлете «Прооперированный еврей» Оскара Паниццы (1893) трансформацию еврея в немца должно было завершить переливание крови шварцвальдских девственниц.

Довольно похожие представления существовали по другую сторону океана, только касались они чернокожих. Первый американский банк крови, созданный в 1937 году в Чикаго, предписывал донорам при анкетировании указывать расу — афроамериканцы опознавались по литере N (negro), и их кровь использовали только при переливаниях чернокожим. Некоторые пункты сдачи крови не брали ее вовсе, а американский филиал Красного Креста стал принимать афроамериканских доноров с 1942 года, строго следя за тем, чтобы кровь разных рас не смешивалась. Тогда же в армии США стали указы­вать группу крови на солдатских жетонах вдобавок к имени, номеру части и вероисповеданию. Сегрегация крови продолжалась до 1950-х годов (в некоторых южных штатах — до 1970-х).

Кровь как дар

Если Первая мировая война способствовала исследовательскому интересу к группам крови, то Вторая мировая и ее последствия — в первую очередь создание атомной энергии и ядерный удар по Хиросиме и Нагасаки — подстегнули изучение пересадки костного мозга. Предпосылкой стало понимание функции костного мозга как органа кроветворения: если телу пациента нужна не просто временная поддержка, а постоянное сопрово­ждение — например, при заболеваниях крови, — то логично попробовать пересадить орган, прямо ответственный за производство крови. Знания о системах крови и многочисленные случаи осложнений привели к предпо­ложению, что пересаживать можно только костный мозг от близкого родственника, лучше всего — генетически идентичного реципиенту. Все предыдущие попытки пересадки костного мозга заканчивались смертью больных от инфекций или иммунных реакций, позже получивших название РТПХ — реакция «трансплантат против хозяина», когда клетки реципиента вступают в иммунный конфликт с клет­ками донора и начинают воевать друг с другом. В 1956 году в Нью-Йорке врач Эдвард Донналл Томас провел пересадку костного мозга пациенту, умираю­щему от лейкемии: больному повезло иметь здорового близнеца.

Два года спустя другой врач, фран­цузский иммунолог Жорж Мате, предложил пересадку костного мозга от неродственного донора. Опыты на животных помогли понять, что для успешной пересадки реципиента следует облучить, чтобы нейтрали­зовать его иммунную систему. Поэтому с этических позиций единственным шансом были пациенты, уже страдав­шие от радиационного облучения, и такой шанс появился: в ноябре 1958 года в парижскую больницу Кюри после несчастного случая в сербском институте ядерной физики в Винче попали четыре физика с облучением в 600 бэр. Решившись на неродствен­ную пересадку, Мате поместил пациентов в стерильные боксы, чтобы обезопасить их от инфекций.

Последующие исследования клеток костного мозга позволили не только понять природу иммунного конфликта, но и разделить трансплантацию и кровное родство в узкомедицинском смысле. Современные национальные и международные регистры доноров костного мозга насчитывают в общей сложности больше 28 миллионов человек. Они работают поверх семейных связей, границ и территорий — и создают новый тип родства, когда донор с одного края света и реципиент с другого оказы­ваются объединены не только набором белков на поверхности клеток, но и отношениями дарения.