«Мертвые души» в вопросах и ответах: в чем заключалась афера Чичикова?

Среди героев поэмы чичиковское «предприятие, или, чтоб еще более, так сказать, выразиться, негоция» вызвало полнейшее недоумение, переходя­щее в панику: и как действие незаконное, опасное и непонятное, и как фор­мула прежде невиданная, способная обозначать что угодно и без­условно таящая в себе какую-то угрозу. Чего только не стали подозревать: от похи­щения губернаторской дочки до недавно случившихся в губернии и аккурат­но замятых убийств. Что же предпола­гал сделать Чичиков и как это пред­ставлено в романе?

Кого покупает Чичиков?

Чичиков у Манилова. Гравюра Евстафия Бернардского по рисунку Александра Агина. 1846 год

«Я полагаю приобресть мертвых, которые, впрочем, значились бы по реви­зии как живые», — объясняет Манилову Чичиков. Это объяснение не слишком удовлетвори­тельно ни для чичи­ковского собеседника, ни для современного читателя. Что за ревизия? Ревизия — это перепись крестьян, подлежащих налогообло­жению. В 1724 году Петр I провел реформу, заменив подворный налог подушным. За этим историческим событием стоит сюжет в духе Чичикова — о многократных попытках обмануть закон в рамках законности.

Суть подворного налога, существовав­шего в России с 1678 года, заключа­лась в том, что единицей налогообложения был двор — отдельное, огороженное крестьянское хозяйство, вне зависимости от количества людей, там живущих, и числа хозяйственных и жилых построек. На фоне непрерывно возраставших во время Северной войны податей многие крестьяне бросали свои хозяйства и бежали на Дон, на Урал, в Сибирь. Обнаружилось, впрочем, что сокращение числа дворов сопровождалось ростом их населенности, то есть несколько семей представлялись при переписи как один «двор» и облагались налогом соответст­вен­но. Этого можно было достигнуть разными способами: объединить несколь­ко хозяйств одним забором, подкупить переписчика, не отделять свое хозяйство от родительского.

Проведенная в 1710 году подворная перепись зафиксировала сокращение числа дворов на 20 % по сравнению с результатами предыдущей переписи 1678 года. Целью Петровской реформы было ввести более надежную единицу налогооб­ло­жения — «душу мужского пола» вне зависимости от возраста. В конце 1718 года Петр I издал указ о проведении подушной переписи, на всякий случай сразу сопроводив его ужасными угрозами: конфискация скрытых от переписи крестьян, смертная казнь для старост, ответственных за утайку, и проч. Ответственность за подачу реестров крестьян (сказок) возлагалась на их владельцев, старост, приказчиков и выборных крестьян. Угрозы не очень помогли, и, хотя в течение 1719 года сказки были присланы, вскоре обнару­жились многочисленные случаи утайки людей от переписи (всем было понятно, что считают их не к добру).

В конце 1720 года вышли указы о начале расследования случаев утайки, о конфискации имений помещиков, вообще не подавших ревизских сказок, и об аресте старост и приказчиков, виновных в утайках. С 1722 года и вплоть до 1724-го происходит проверка результатов переписи, призванная уточнить «подушное число». Эта непростая задача была поручена специальным военным ревизорам, отобранным Сенатом и лично Петром. Все это позволило увеличить число ревизских душ с 3,8 миллиона (по данным переписи 1721 года) до 5,5 миллиона. Так прошла первая ревизия податного населения. Ревизская душа могла быть вычеркнута из ревизской сказки только при следующей ревизии, а до того облагалась налогом вне зависимости от того, что в действи­тельности произошло с самим человеком.

Какая выгода от мертвых?

Все изложенное выше — источник неудобств для владельцев «мертвых душ» и формальное основание для их приобретения Чичиковым. Какая же от них должна быть польза? Идея Чичикова заключалась в том, чтобы заложить накупленные им ревизские души в Опекунский совет. Каким образом он соби­рался это сделать?

История предоставления займов дворянам со стороны государства на момент действия романа еще не так продолжительна. Она начинается в 1754 году, когда указом императрицы Елизаветы Петровны были созданы петербургский и московский дворянские банки, которые должны были, с целью поддержки разоряющегося и закладывающего свои поместья дворянства, выдавать дворя­нам ссуды под невысокий процент. При чем тут Опекунский совет? Вообще-то, Опекунский совет был создан в 1763 году для управления Воспитательным домом в Москве (а затем и в Санкт-Петербурге) — благотворительным учреждением для сирот и подкидышей. Существенную часть изначального бюджета Воспитательного дома составляли пожертвования. Жертвователей было немало, и самые щедрые из них входили в Опекунский совет, который в результате распоряжался огромными ресурсами. Его история как организа­ции, дающей ссуды, началась с того, что в 1771 году князь Петр Иванович Репнин попросил у Совета взаймы 50 000 рублей под залог своего имения. Просьба эта была удовлетворена, за ней последовали аналогичные, и вскоре эта практика была легализована манифестом 1772 года: при Опекунских советах в Москве и Санкт-Петербурге были организованы ссудные и сохранные казны. Они выдавали ссуды под залог имений, домов, драгоценностей, а также принимали вклады. Со временем это стало главным источником дохода для Воспитатель­ных домов и прекрасным дополнением к дворянским банкам: средства последних были небесконечны, а потребность в ссудах — очень велика.

Почему Чичиков переселяет мертвые души в Херсонскую губернию?

Карта Херсонской губернии. 1821 год

Чичиков покупает крестьян без земли, «на вывод», с намерением переселить их в другие места. Переселять их, строго говоря, некуда, собственного поместья у Чичикова нет, а оно очень нужно, потому что закладывается именно имение (количество ревизских душ определяет лишь размер ссуды). Однако в плане Чичикова и это предусмотрено: переселять мужиков он намерен в Херсонскую губернию. Эта территория под названием Новороссия вошла в состав России в середине XVIII века после войн с Турцией и представляла собой практически не заселенные степи. Поэтому правительство всячески поощряло тех, кто был готов занять их и облагородить. Раздача земель частным владельцам начала осуществляться в Новороссии с 1764 года в соответствии с «Планом о раздаче в Новороссийской губернии казенных земель к их заселению». Пик пришелся на 1770–90-е годы, но колонизация давалась с таким трудом, что, несмотря на огромные объемы розданных в конце XVIII века земель, на активное пере­селение государственных крестьян и поощрение притока иностранных колонистов, по данным на 1837 год, в Херсонской губернии оставалось свобод­ных казенных земель более 180 тысяч десятин, а в Таврической — более 270 тысяч.

Тут мы сталкиваемся с хронологичес­кими привязками, которые у Гоголя нередко противоречат друг другу, создавая тот тревожный, очень характерный эффект, когда в подробностях описанная, казалось бы очень конкретная реальность начинает расплываться перед глазами читателя, распадаться на кусочки, которые никак не удается собрать в устойчивую последователь­ную картинку. Это не единственные противоречащие друг другу хронологические зацепки. Например, прямым текстом повествователь характеризует время действия как время «вскоре после достославного изгнания французов» (и этому не противоречит обсуждение гипотезы, что Чичиков — это переодетый Наполеон), то есть речь должна бы идти о 1810-х годах, по крайней мере до смерти Наполеона (1821 год). Но в поэме несколько раз упоминается жандармский офицер, а особый корпус жандармов был образован в 1827 году. При заключе­нии сделок упоминается, что «крепости были запи­саны, помече­ны, занесены в книгу и куда следует, с принятием полупроценто­вых и за припе­чатку в „Ведомостях“», а «Губернские ведомости» выходили в Рос­сии с 1838 года. Упоминание же о недавно бывшей массовой эпидемии явно отсылает к эпидемии холеры 1831 года (предыдущая эпидемия была в 1823 году в Закавказье и Астрахани, а следующая будет в 1846 году).

Существовали ли подобные аферы в реальности?

Московские цензоры, согласно письму Гоголя к Плетневу от 7 января 1842 года, опасались, что «пойдут другие брать пример и покупать мертвые души». О том, рискнул ли кто-нибудь повторить фантасмагорическую аферу Чичикова, ничего не известно, но известно, что гоголевский текст стал толчком для выискивания прототипического сюжета для чичиковской аферы. Истории про аферы с ревизскими душами, потенциально знакомые Гоголю (или Пуш­кину как возможному дарителю фабулы), стали восприниматься как прямые источники сюжета «Мертвых душ». Хорошим примером тому служит рассказ Гиляровского про его дядю, помещика Пивинского:

«Вдруг… начали разъезжать чиновники и собирать сведения о всех, у кого есть винокурни. Пошел разговор о том, что, у кого нет пятиде­сяти душ крестьян, тот не имеет права курить вино. <…> И поехал он [Пивинский] в Полтаву, да и внес за своих умерших крестьян оброк, будто за живых… А так как своих, да и с мертвыми, далеко до пятиде­сяти не хватало, то набрал он в бричку горилки, да и поехал по соседям и накупил у них за эту горилку мертвых душ, записал их себе и, сделав­шись по бумагам владельцем пятидесяти душ, до самой смерти курил вино и дал этим тему Гоголю, который бывал в Федунках, да, кроме того, и вся миргородчина знала про мертвые души Пивинского».

В целом в такой читательской реакции нет ничего необычного, но в данном случае соблазн найти прямые источники сюжета (как и, например, обнаружить точную хронологию) парадоксальным образом подыгрывает гоголевской поэтике, заостряя противоречие между правдоподобием и абсурдом, на постоян­ном соединении которых она строится.

Что не так с названием?

Титульный лист первого издания поэмы «Мертвые души». 1842 год

Словосочетание «мертвые души» вызвало панику не только у героев гоголев­ской поэмы. Обсуждение гоголевского романа в Московском цензурном комитете очень напоминает обсуждение чичиковской аферы непосредственно в романе:

«…Обвинения, все без исключения, были комедия в высшей степени. Как только занимавший место президента Голохвастов услышал название „Мертвые души“, закричал голосом древнего римлянина: „Нет, этого я никогда не позволю: душа бывает бессмертна; мертвой души не может быть, автор вооружается против бессмертья“. В силу наконец мог взять в толк умный президент, что дело идет об ревижских душах. Как только взял он в толк и взяли в толк вместе с ним другие цензоры, что мертвые значит ревижские души, произошла еще бо̀льшая кутерьма».

Это сходство не слишком удивительно, поскольку подробности обсуждения в цензурном комитете известны нам из все того же письма Гоголя к Плетневу. Но это и не единственный случай, когда словосочетание «мертвые души» прочитывалось современниками как опасная несуразица. Прекрасный пример тому — письмо Михаила Петровича Погодина к Гоголю, где мы читаем сле­дующее: «Мертвых душ в русском языке нет. Есть души ревизские, припи­санные, убылые, прибылые». Если для современного читателя гоголевская метафора давно стала привычной, то Погодину она казалась странной и неу­местной. Обратим внимание на упомянутые в этом перечне «убылые души» — как раз конвенциональное обозначение предмета чичиковской «негоции». Например, его употребляет Салтыков-Щедрин в сборнике статей «Благо­наме­ренные ре­чи»: «Десять лет сряду за убылые души плачу — очень хорошо знаю! Кого в сол­даты, кого в ратники взяли, а кто и сам собой помер — а я плати да плати!»

Таким образом, с одной стороны, юридически точная формула существует (и ни разу не упоминается в тексте Гоголя), с другой же стороны, метафора омертвения души, заменяющая в тексте эту формулу, не была чем-то совер­шенно необычным для этого времени. Она встречается как в лирике того времени, так и в религиозных текстах, хорошо известных Гоголю. Приведем лишь несколько примеров. «Хотя человеческая душа справедливо признается бессмертной, однако и для нее существует некоторая своего рода смерть. <…> Но смерть души бывает тогда, когда ее оставляет Бог…» — пишет святой Авгу­стин в книге «О граде Божием». Аналогичную трактовку видим у Григория Паламы в сборнике «Добротолюбие», который внимательно читал Гоголь: «Знай… что и у души есть смерть, хотя она бессмертна по естеству. <…> …Отделение Бога от души есть смерть души». Таким образом, Гоголь соеди­няет, в общем-то, знакомую современникам метафору с так же хорошо знакомой реальностью, но именно это соединение и создает тот стилисти­ческий и смысловой слом, который делал название таким тревожащим, непонятным и провокативным.