Окинава: остров долгожителей

Страноведение

Сразу скажу, что Окинава — это вовсе не та Япония, какой мы себе ее представляем. Здесь нет ни столпотворений под светящимися рекламами, ни пронизывающей все и вся техногенной доминанты, ни скоростных поездов-пуль.

Еще утром в Токио у меня мерз нос, но три часа полета — и вместо высоток футуристического мегалополиса над головой шелестят пальмы, а вместо стада менеджеров среднего звена в одинаковых засупоненных пальто и шарфиках «Берберри» — улыбчивые загорелые люди в цветастых рубашках, далекие от проб­лем «большой земли», как они называют четыре острова к северу: Кюсю, Сикоку, Хонсю и Хоккайдо.

Окинава слывет самой «азиатской» префектурой в Японии. Жизнь на «большой земле» давно ушла далеко вперед от шумных и безалаберных стран, с которыми у нас ассоциируется Азия. На Окинаве, например, незазорно опоздать на деловую встречу, а в Японии после этого — только в петлю. Вечером на Кокусай-дори, главной улице города Наха, столицы префектуры, я смотрю, как резвятся американские джи-ай в увольнительных, пекинские туристы братаются с тайваньскими ревизионистами, филиппинцы, чья столица ближе отсюда, чем Токио, пытаются клеиться к туристкам из какой-нибудь Нагои, приехавшим в отпуск не с семьями, а с коллегами по работе, как это принято в японском корпоративном быту.

В магазинах выставлен популярный сувенир — заспиртованные в 60-градусном перваче авамори ядовитые змеи хабу (видел похожее во Вьетнаме). Вообще, Кокусай-дори напомнила мне большой бар караоке где-нибудь в Юго-Восточной Азии. Если бы Таиланд и Гавайи сделали ребенка, которого потом бы отдали на усыновление в японскую семью, малыш во многом был бы похож на Окинаву.

Окинавское отличие от остальной Японии объясняется просто: лишь в 1879 году японский император Мэйдзи аннексировал эти 160 островов, а раньше в течение пятисот лет они входили в состав независимого королевства Рюкю. Собственно, Рюкю — это и есть китайское название архипелага, а Окинава — японское.

Пока Япония отгораживалась от остального мира, королевство торговало с Кореей, Китаем, Филиппинами и процветало: большая часть акватории Южно-Китайского моря была под контролем правителей замка Сури, возвышающегося на холме над столицей префектуры Окинава — городом Наха. Аннексия превратила Рюкю в отсталую окраину имперской Японии. Окинава и по сегодняшний день остается самой бедной префектурой в стране.

Свой язык здесь вытеснялся, традиции забывались, а обучавшаяся в Китае интеллигенция оказалась невостребованной. Началась трудовая эмиграция — в Японию, на Гавайи, в Южную Америку.

Тем не менее сегодня на архипелаге не возникает проблем с самоидентификацией: «Прежде всего мы окинавцы, а уже потом японские граждане», — заявила мне группа парней на лодочных гонках «хаари».

Я подошел к ним, потому что у команды на футболках красовалось на чистом русском языке: «Ветвь. Окинава Электрическая Компания». Я уж подумал, что РАО ЕЭС до Окинавы дотянулось, а оказалось, что местная электрокомпания выбрала диковинный язык, чтобы привлечь к себе внимание.

Традиционную греблю и другие обычаи окинавцы берегут. На фестивале «Наха Мацури» я полчаса корячился в команде гайд­зинов (инородцев), пытаясь перетянуть канат под 200 метров длиной, полтора метра в диаметре и весом около 40 тонн. Думал, что такую здоровую дуру (канат числится в Книге рекордов Гиннесса) и без сопротивления другой команды сдвинуть с места нелегко, и был уверен в ничьей. Но окинавцам удалось выиграть: канат подвинулся в их сторону на целых полтора метра!

После провозглашения победителей участники и зрители бросились кромсать канат ножницами, ножами и даже топорами, чтобы унести его кусочек себе на счастье, а поскольку многие были под градусом и в одних набедренных повязках, то традиционной японской сдержанностью совсем не пахло.

Зато все в замке Сури, от ярко-красного фасада до богато инкрустированного трона, дышало высокой культурой, хоть и недавно воссозданной: оригинал был сметен «стальным тайфуном», как на Окинаве прозвали штурм острова американскими войсками под занавес Второй мировой войны. В битве за Окинаву с апреля по июнь 1945 года погибло более 200 тысяч человек: 12 тысяч американцев, 107 тысяч японцев и свыше 100 тысяч окинавцев.

После роскошных интерьеров теплого замка я спустился в холодный подземный бункер штаба японских ВМФ, где, понимая, что ситуация безвыходная, 13 июня 1945 года адмирал Минору Ота и его приближенные офицеры подорвали себя гранатами. На стенах следы от осколков, на столе живые цветы.

На следующий день меня отвезли в менее известное, но гораздо более печальное место. В пещере Чибичири от «стального тайфуна» прятались несколько десятков окинавских семей. Японская пропаганда внушила им, что американцы пытают и насилуют гражданское население, поэтому многие предпочли убить себя, лишь бы не попасть в руки к американским «дьяволам». Матери менялись детьми, потому что зарезать чужих легче, чем своих. В свет фонарика попадают детские кости и зубы.

В меру американской военщины

После Второй мировой войны Окинава оставалась под контролем янки до 1972 года. Сейчас тут по договору между США и Японией расквартированы на семи базах порядка 50 тысяч американских военнослужащих, которые рады-радешеньки, что не в Афганистан их отправили. «Потому что тут серфинг и дайвинг, а там талибы», — просветил меня белобрысый капрал, обсасывая краба в едальне над рынком «Макиси Косэцу Итиба».

«Снимать не разрешается», — предупредила меня чернокожая солдатка на КПП американской военно-воздушной базы «Кадена» на острове Окинава, где сосредоточено 75 процентов американских баз в Японии. Я демонстративно щелкнул ее, зная, что стрелять она не будет и пост оставлять, чтобы бежать за мной, тоже.

К тому же я находился на японской территории. Американцы постепенно сворачивают присутствие, и уже через год на месте бывших ВПП вырастают аккуратные домики, чье благополучие теперь охраняют не американские истребители, а традиционные окинавские полульвы-полудраконы шиса, сидящие на черепичных крышах.

Помня, сколько денег за базы отгружает Токио их префектуре и сколько рабочих мест они дают, окинавцы относятся к присутствию американцев спокойно. Требования закрыть базы вспыхивают, когда рухнет на жилой дом американский вертолет или какой-нибудь джи-ай после пары лишних рюмок собьет зазевавшуюся старушку-долгожительницу.

В гостях у доктора Судзуки

«С тех пор как островитяне стали есть то же, что и победители, американская диета угробила куда больше окинавцев», — сказал мне д-р Макото Судзуки, который вот уже 30 лет занимается вопросом окинавского долголетия. Несколько лет назад я прочитал его книгу The Okinawa Program, написанную в соавторстве с двумя канадскими геронтологами — братьями Брэдли и Крэгом Уилкоксами. В России она вышла под не очень точным названием «Почему японцы не стареют. Новый образ жизни».

Оказавшись на Окинаве, я встретился с доктором в его геронтологическом центре, где он показал мне папки с данными на семьсот с лишним долгожителей старше ста лет, давших фактическую основу для книги. И сразу пояснил, что его биометрии можно доверять: «В отличие от кавказских горцев, хунзакутов Северного Пакистана и других народностей, похваляющихся своим долголетием, все окинавские акты рождения начиная с 1879 года задокументированы в японском семейном реестре — косэки».

Выяснив, что стоило окинавцам переехать в другие страны, как они переставали жить долго, Судзуки и Уилкоксы поняли, что в их долгожительстве генетический фактор роли не играет и что секрет окинавского долголетия покоится на четырех китах: диета, активный образ жизни, самодостаточность и духовность.

«Окинавцы не переедают, у них даже есть выражение „хари хачи бу“ — наесться на восемь десятых. Такая самодисциплина не дает желудку растягиваться и требовать с каждым приемом пищи все больше еды, чтобы почувствовать себя сытым», — констатировал д-р Судзуки. И потом добавил на прощание, что сегодня около 85 процентов долгожителей в префектуре Окинава — женщины, потому что они придерживаются более традиционного образа жизни.

В гостях у местных дам

В деревне Шиоя я попал на еженедельную сходку долгожителей — что-то вроде посиделок с медобследованием и танцульками. Около 30 женщин однозначно принарядились по случаю.

Две дамы по 98 лет танцевали с завидной грацией, но при этом заявили, что не помнят, когда умерли их мужья. Я напросился на обед на следующий день к двоюродным сестрам — 89-летней Хане, 86-летней Мичико и 85-летней Мисако Мияги. Приехал пораньше, чтобы покрутиться на окинавской кухне.

Окинавцы не очень налегают на рыбу, они предпочитают свинину и практически не едят курицу и говядину. «У нас в дело идет весь поросенок, кроме писка», — пошутила Мичико. Из головы варят суп, уши мелко рубят и слегка маринуют. Любят старушки и поросячьи ножки «тебичи»: желатин, выделяющийся при их долгой варке, придает упругость постаревшей коже. Я вспомнил слова д-ра Судзуки, что в окинавской свинине меньше холестерина и больше глютаминовой кислоты.

Молочных продуктов окинавцы не едят совсем, зато тофу (соя) и водоросли уплетают активнее японцев, в том числе морской виноград «умидобо», похожий на лягушечью икру на веточке, и склизкий, но богатый фукоиданом «мозуку», который первым ставят на стол.

Оксиданты получают из овощей, в том числе из фиолетового картофеля, из которого Хана сделала оладьи, и из дайкона — японской редьки. Крайне популярен овощ гоя, похожий на горький пупырчатый огурец, умудряющийся после готовки горечь потерять, а все витамины сохранить. Но на традиционном блюде «гоя ченпуру» сказалось американское влияние: Мисако в него добавила консервированной ветчины «Спам».

Хана, Мисако и Мичико живут самостоятельно, хотя вместе у них 27 детей и почти 90 внуков. «Тогда в деревне телевизора не было, да и электричества тоже. Как темнело, так ложились в кровать», — по-простому объяснила многодетность Мичико. Когда начались американские бомбежки, три кузины с родителями перебрались в пещеры и там отсиживались почти полгода. Мичико помнит, как она первый раз вышла на свет и американский солдат угостил ее шоколадом, которого она никогда не пробовала.

Образ жизни

На учете у д-ра Судзуки большинство пожилых окинавцев. Дело не только в количестве лет, а в том, как последние годы проживаются. Деревенские жители продолжают ковыряться в земле практически до гробовой доски. Долгожители и в свободное время не сидят на месте: то у них кружок по плетению корзин, то икебана, то каллиграфия, то карате. Мужчины играют в местную разновидность крокета, площадки для него устроены в каждой деревне.

Есть и те, кто в 80 лет бегает марафон и добывает себе рыбу подводной охотой. Но большинство просто ходят пешком, трудятся в поле и участвуют в жизни общины. И хотя пожилые окинавцы чаще живут в одиночку, они приверженцы философии юимару — д-р Судзуки перевел это слово как «добросердечное и дружеское совместное усилие».

«Мы неторопливый, оптимистичный народ, и этим нашим качеством часто пользуются другие. Но мы не меняемся», — сказал мне пожилой рыбак на крошечном острове Огими. Там осталось 17 душ, самой старой женщине 92 года. Доктора там нет, но уезжать никто не собирается: во-первых, большая часть острова считается священной и доступна лишь двум пожилым жрицам, а во-вторых, все друг другу помогают.

Кстати, я чуть не опоздал на паром на Огими с другого острова, Мияко, потому что таксист не мог объехать на узкой дороге еле ползшую молотилку. Тогда он позвонил начальнику порта и попросил задержать паром — немыслимое дело в Японии, где все происходит точно по часам. И паром меня подождал!

Я не хотел уезжать с Окинавы, не побеседовав хотя бы с одним мужчиной за сто. Случай представился на поросшем мангровыми зарослями острове Ириомоте. Казалось, о Японии на Ириомоте уже ничто не напоминает. Гребу на каяке по бурой реке, и оттого, что она становится все уже, ощущение такое, что мангры вот-вот цапнут за весло. За пару часов не попадается ни души, только какая-то змейка плюхается в воду с ветки перед самым носом, отчего я чуть не теряю равновесие.

Больше, чем последствиями аварии на Фукусиме, жители Ириомоте обеспокоены судьбой дикой кошки яманэко (кошка ночная и пугливая, и большинство жителей видели ее лишь на фото, так как осталось менее ста экземпляров). А еще жители выходят на вахту с радарами вдоль единственной на острове асфальтированной дороги. Они бесстрашно бросились мне наперерез, потому что я ехал быстрее предписанных 25 километров в час.

В местечке Ширахама дорога заканчивалась, и я снова пересел на катер, чтобы попасть в одно из самых отдаленных поселений в Японии — деревню Фунауки с населением 42 человека. В Фунауки нет гостиниц, но знаменитый на Окинаве поп-певец сдает комнаты. У него живет приемный мальчик Кей: чтобы правительство не закрыло школу, в окинавских деревнях, где много пожилых, принято заимствовать детей с «большой земли», чаще всего проблемных.

Утром мы идем в школу. Кей своим ключом открывает класс, где стоит лишь одна парта — его. «У нас всего три ученика: один в начальной школе, один в средней и один — старшеклассник. И на них десять учителей. Они приезжие. Но есть еще медсестра и повар, из местных», — рассказывает преподавательница английского Саюри — единственный человек в Фунауки, с которым я могу объясниться. «А если бы был только один ученик?» — спрашиваю. «Пока есть хоть один ученик любого возраста, школа будет работать».

Под впечатлением от услышанного я бреду с Саюри по главной тропинке деревни к домику у причала, где обитает Сабура-оджи. Живет он один и часто разговаривает с корзинками, когда их плетет. Сто лет ему исполнится только через два месяца. Он любит зайти в школу поболеть за Кея, когда тот один-одинешенек прыгает в длину или бегает стометровку. Любит выпить авамори с «молодняком». С острова последние восемнадцать лет никуда не уезжал. Вспоминает, что в молодости, когда не было скоростного катера, он три часа греб в Ширахару за сигаретами и три часа обратно.

За свою долгую жизнь Сабура-оджи дважды видел кошку яманэко в туннелях, вырытых перед Второй мировой японскими моряками, и считает, что ему сильно повезло. Я спрашиваю, какую еду он любит. «Хамбургеры, — не моргнув глазом отвечает он. — Я знаю, что окинавская еда полезнее, но они самые вкусные в мире».

Вот ведь как: балуется доходящим до 60 градусов авамори, курит — и живет долго! Но не вечно. Когда окинавцы наконец умирают, тело на пару лет закапывают, а потом достают косточки, обмывают их авамори и укладывают на вечный покой в саркофаг. Сабура-оджи сводил нас на кладбище над морем. Ветер свистел между трехметровыми саркофагами, похожими на врытые в землю внушительного размера черепаховые панцири.

«Саркофаг большой, потому что рассчитан на несколько поколений родни, — перевела Саюри. — Нам форма надгробия напоминает материнское чрево, откуда мы все вышли и куда вернемся. Поминать предков для нас — это не значит грустить».

Стоя на диковинном кладбище посреди Восточно-Китайского моря, я подумал, что мир мог бы поучиться у окинавцев, повидавших на своем веку много разных тайфунов и живущих долго не диетой единой.