Русские писатели (XVII-XIV веков) за рубежом - впечатления

Илья Ильф, 1935

Илья Ильф и Евгений Петров в Нью-Йорке

Илья Ильф и Евгений Петров прожили в США свыше трех месяцев. Побывали в 25 штатах, в нескольких сотнях городов. Итогом поездки стала книга «Одноэтажная Америка». Здесь — цитаты из писем Ильи Ильфа домой.

Русская пьеса на Бродвее. «Сейчас я смотрел "Квадратуру круга", которая идет на Бродвее. ...Перед началом представления пять американцев в фиолетовых косоворотках исполняют русские народные песни на маленьких гитарах и громадной балалайке. Потом подняли занавес. За синим окном идет снег. Если показать Россию без снега, то директора театра могут облить керосином и сжечь».

Полезная еда. «На ночь ем апельсины. Натощак тоже съедаю апельсин. Перед завтраком выпиваю стакан апельсинового сока. Всякого рода соки — это чисто американская особенность. ...Вообще американцы едят здоровую санаторную пищу — много зелени, очень много овощей и фруктов. Если бы они этого не делали, то в своем Нью-Йорке захирели бы очень быстро».

Хемингуэй. «Позавчера видел Хемингуэя. Он большой, прочный и здоровый мужчина... Хемингуэй был во фланелевых штанах, жилетке, которая не сходилась на его могучей груди, и в домашних чоботах на босу ногу».

Индейцы в снегу — это было то, что я представлял себе меньше всего

Тюрьма. «Тюрьму Синг-Синг я смотрел очень подробно. Ужасное впечатление производит, конечно, электрический стул. На стуле Синг-Синга окончили свои дела двести мужчин и три женщины. Он помещается в большой комнате с мраморным полом. Очень чисто. Висит надпись: "Тишина". Стоят четыре деревянных дивана для свидетелей. Почему-то имеется умывальник. Есть столик. В соседней комнате производят вскрытие тела. А еще в соседней — до самого потолка навалены гроба. За дверью распределительный щит. Включают рубильник — и все».

Бокс. «Не так был интересен бокс, как публика. Ревели и галдели. Вообще американцы шумные люди, веселые и крикливые... Свои газеты они шваркают прямо на тротуар. Идет человек и держит в руках газету весом в три фунта. И вдруг как шваркнет ее. Вечером по всему Нью-Йорку их носит ветер».

Форд и Эдисон. «Заводы Форда находятся в Дирборне, в десяти милях от Детройта. ...Сегодня были в громадном фордовском музее машин. Это удивительное учреждение... Тут все есть — первые паровые машины, первые паровозы и вагоны, первые автомобили, первые пишущие машинки, все есть. Потом был в лаборатории Эдисона, перенесенной сюда. Показывал ее единственный оставшийся в живых сотрудник Эдисона».

Контрасты Чикаго. «Вдоль озера Мичиган стоит великолепный фронт небоскребов. Весь горизонт занят ими. Я жил на набережной в отеле "Стивенс". Там три тысячи комнат. В здании неподалеку выставлен кукольный домик, который какой-то дурак подарил какой-то киноактрисе. Он стоит миллион долларов. Все ходят на него смотреть. А рядом с этим, в двух шагах совсем не фигуральных, начинается какая-то неслыханная дрянь. Разбитые мостовые, разбитые дома, пустыри, отвратительные дощатые заборы, переломанный кирпич, обломки железа, мусор и дым... Если стоять у озера, то нельзя поверить, что тут есть вся эта каменная и железная нищета, а если отойти на квартал, то не веришь, что есть грандиозный бульвар и озеро».

Индейцы в снегу. «Санта-Фе оказался городом совсем мексиканским по виду... Дома глинобитные, разноцветные. Жители ходят в ковбойских шляпах и в сапогах на высоких каблучках. Принимать их всерьез трудно. На другой день поехали на индейскую территорию. Здесь живут индейцы — пуэбло. ...Шел снег, когда я приехал в деревню. Индейцы стояли на крышах, завернувшись с головой в фабричные голубые одеяла. ...Индейцы в снегу — это было то, что я представлял себе меньше всего».

Федор Достоевский, 1867–1871 годы

Федор Михайлович Достоевский

Спасаясь от кредиторов, Достоевский был вынужден четыре года провести за границей. Нездоровье, долги и вечное отсутствие денег влияли на отношение к окружающему не лучшим образом. То холод, то жара — все не слава богу.

Прескучный город. «Вот уже скоро месяц, как я засел в Женеве; надо сказать, что это самый прескучный город в мире; он строго протестантский, и здесь встречаешь работников, которые никогда не протрезвляются».

Швейцарцы. «О, если б Вы понятие имели об гадости жить за границей на месте, если б Вы понятие имели об бесчестности, низости, невероятной тупости и неразвитости швейцарцев... На иностранца смотрят здесь как на доходную статью; все их помышления о том, как бы обманывать и ограбить. Но пуще всего их нечистоплотность! Киргиз в своей юрте живет чистоплотнее (и здесь в Женеве). Я ужасаюсь; я бы захохотал в глаза, если б мне сказали это прежде про европейцев. Но черт с ними! Я ненавижу их дальше последнего предела!»

Вевей. «...Это одна из первых панорам в Европе. В самом роскошном балете такой декорации нету, как этот берег Женевского озера... Горы, вода, блеск — волшебство. Рядом Монтрё и Шильон... Но скверно то, что в Вевее раздражаются нервы, и скоро предрекают сильные жары... Наконец, газет русских нет в Женеве, а для меня это очень важно. Книжная лавка одна. Галерей, музеев и духу нет; Бронницы или Зарайск! — вот Вам Вевей».  

Климат. «...Во Флоренции слишком уж много бывает дождя; но зато, когда солнце, — это почти что рай. Ничего представить нельзя лучше впечатления этого неба, воздуха и света. Две недели было холоду, небольшого, но по подлому, низкому устройству здешних квартир мы мерзли эти две недели, как мыши в подполье».

Вид из окна. «Окна наши выходили на рынок под портиками, с прекрасными гранитными колоннами и аркадами и с городским фонтаном в виде исполинского бронзового кабана, из пасти которого бьет вода (классическое произведение, красоты необыкновенной); но представьте себе, что вся эта громадная масса камня и аркад, занимавшая почти весь рынок, накаливалась каждый день, как печка в бане (буквально), и в этом-то воздухе мы и жили».

Иван Гончаров, 1852–1854 годы

Иван Александрович Гончаров

Осенью 1852 года будущий автор «Обломова» отправился в кругосветное путешествие в составе экспедиции, имеющей целью налаживание торговых отношений с Японией. Он побывал в Англии, Южной Африке, Индонезии, Японии, Китае, на Филиппинах. Итогом стала книга «Фрегат "Паллада"».

Китайцы. «У них тело почти как у нас, только глаза и волосы совершенно черные... У многих старческие физиономии, бритые головы, кроме затылка, от которого тянется длинная коса, болтаясь в ногах. Морщины и отсутствие усов и бороды делают их чрезвычайно похожими на старух».

Китаянки. «Женщины попроще ходят по городу сами, а тех, которые богаче или важнее, водят под руки. Ноги у всех более или менее изуродованы; а у которых "от невоспитания, от небрежности родителей" уцелели в природном виде, те подделывают, под настоящую ногу, другую, искусственную, но такую маленькую, что решительно не могут ступить на нее и потому ходят с помощью прислужниц».  

О невыносимости роз. «С наступлением ночи опять стало нервам больно, опять явилось неопределенное беспокойство до тоски от остроты наркотических испарений, от теплой мглы... Нет, не вынесешь долго этой жизни среди роз, ядов, баядерок, пальм, под отвесными стрелами, которые злобно мечет солнечный шар!»

У них тело почти как у нас, только глаза и волосы совершенно черные... У многих старческие физиономии

Презервы. «Это совсем изготовленная и герметически закупоренная в жестянках провизия всякого рода: супы, мясо, зелень и т. п. Полезное изобретение — что и говорить! Но дело в том, что эту провизию иногда есть нельзя: продавцы употребляют во зло доверенность покупателей... После... окажется, что говядина похожа вкусом на телятину, телятина — на рыбу, рыба — на зайца, а все вместе ни на что не похоже. И часто все это имеет один цвет и запах».

Обычай. «Обычай сидеть на пятках происходит у них будто бы... оттого, что восточные народы считают неприличным показывать ноги, особенно перед высшими лицами. Не думаю: по крайней мере, сидя на наших стульях, они без церемонии выказывают голые ноги выше, нежели нужно, и нисколько этим не смущаются».

Их храмы. «Не думайте, чтобы храм был в самом деле храм, по нашим понятиям, в архитектурном отношении что-нибудь господствующее не только над окрестностью, но и над домами, — нет, это, по-нашему, изба, побольше других, с несколько возвышенною кровлею, или какая-нибудь посеревшая от времени большая беседка в старом заглохшем саду».

Китайская монета. «Медной монеты, или кашей, множество. Она чеканится из неочищенной меди... и очень грязна на вид; величиной монета с четвертак, на ней грубая китайская надпись, а посредине отверстие, чтобы продевать бечевку. Я сначала не вдруг понял, что значат эти длинные связки, которые китайцы таскают в руках, чрез плечо и на шее, в виде ожерелья».   

Нега. «В предместье мы опять очутились в чаду китайской городской жизни; опять охватили нас разные запахи, в ушах раздавались крики разносчиков, трещанье и шипенье кухни, хлопанье на бумагопрядильнях. Ах, какая духота! вон, вон, скорей на чистоту, мимо интересных сцен! Однако ж я успел заметить, что у одной лавки купец со всеми признаками неги сидел на улице, зажмурив глаза, а жена чесала ему седую косу».

Николай Гоголь, 1837 год

Николай Васильевич Гоголь

Николай Васильевич Италию любил. И ничто не мешало этой любви — ни здоровье, ни отсутствие денег.

Душенька Италия. «Если бы вы знали, с какою радостью я бросил Швейцарию и полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию! Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня. Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр — все это мне снилось... Как будто с целью всемогущая рука промысла бросила меня под сверкающее небо Италии, чтобы я забыл о горе, о людях, о всем и весь впился в ее роскошные красы. Она заменила мне все. Я весел».

Трактир для «Мертвых душ». «Ехал я раз между городками Джансано и Альбано, в июле месяце. Середи дороги, на бугре, стоит жалкий трактир с бильярдом в главной комнате, где вечно гремят шары и слышится разговор на разных языках... В то время я писал первый том "Мертвых душ", и эта тетрадь со мною не расставалась. Не знаю почему, именно в ту минуту, когда я вошел в этот трактир, мне захотелось писать. Я велел дать столик, уселся в угол, достал портфель и под гром катаемых шаров, при невероятном шуме, беготне прислуги, в дыму, в душной атмосфере забылся удивительным сном и написал целую главу не сходя с места».

Вкусное мороженое. «Сижу без денег... За комнату, то есть старую залу с картинами и статуями, я плачу тридцать франков в месяц, и это только одно дорого. Прочее все нипочем. Если выпью поутру один стакан шоколаду, то плачу немножко больше четырех су, с хлебом, со всем. Блюда за обедом очень хороши и свежи, и обходится иное по 4 су, иное по 6. Мороженого больше не съедаю, как на 4; а иногда на 8. Зато уж мороженое такое, какое и не снилось тебе... Теперь я такой сделался скряга, что если лишний байок (почти су) передам, то весь день жалко».

Римская влюбленность. «Что сказать тебе вообще об Италии? Мне кажется, как будто бы я заехал к старинным малороссийским помещикам. Такие же дряхлые двери у домов со множеством бесполезных дыр, марающие платья мелом; старинные подсвечники и лампы в виде церковных... все на старинный манер. ...Здесь все остановилось на одном месте и далее нейдет. Когда въехал в Рим, я в первый раз не мог дать себе ясного отчета: он показался маленьким; но, чем далее, он мне кажется большим и большим, строения огромнее, виды красивее, небо лучше; а картин, развалин и антиков смотреть на всю жизнь станет. Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу — и уж на всю жизнь. Словом, вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить».

Денис Фонвизин, 1784–1785 годы

Денис Иванович Фонвизин

Автор «Недоросля» изучает европейскую действительность, и она ему, похоже, не очень нравится. Хотя великую силу искусства признает.

Дорога во Флоренцию. «Последний мой журнал кончился приездом нашим в Боцен. Сей город окружен горами, и положение его нимало не приятно, потому что он лежит в яме... Жителей в нем половина немцев, а другая итальянцев... Образ жизни итальянский, то есть весьма много свинства. Полы каменные и грязные; белье мерзкое; хлеб, какого у нас не едят нищие; чистая их вода то, что у нас помои. Словом, мы, увидя сие преддверие Италии, оробели».

Триент. «Поутру водил я жену мою слушать органы и смотреть дворец. Сей осмотр кончился тем, что показали нам погреб его преосвященства, в котором несколько сот страшных бочек стоят с винами издревле. Меня потчевали из некоторых, и я от двух рюмок чуть не с ног долой».

Образ жизни итальянский, то есть весьма много свинства. Полы каменные и грязные; белье мерзкое; хлеб, какого у нас не едят нищие

Верона. «Весь сей день наслаждались мы зрением прекрасных картин и оскорблялись на каждом почти шагу встречающимися нищими. На лицах их написано страдание и изнеможенно крайней нищеты; а особливо старики почти наги, высохшие от голоду и мучимые обыкновенно какою-нибудь отвратительною болезнью».

Картины. «После обеда смотрел я Моденскую картинную галерею. Не описываю тебе, матушка, картин поодиночке, потому что тебя это мало интересует, но уверен, что если б ты видела то, что мы здесь видим, то бы сама сделалась охотницею. ...Отобедав, выехали мы из Модены и под вечер приехали и Болонью. За ужином под окнами дали нам такой концерт, что мы заслушались».