Веселье, девушка и хулиганство: напились раз Есенин и Набоков

«Проснулся я с мучительной головной болью и тошнотой, совершенно голый, на диване в неизвестной мне комнате.
Прежде чем я успел что-либо припомнить, до меня донёсся свежий молодой голос. У изножья моего дивана в легчайшем пеньюаре стояла Додерл.
- Господи, ну вы и напились! — со смехом произнесла она. — Вы оба».

Это строки из воспоминаний Набокова «Багаж. Мемуары русского космополита», написанных в начале 1980-х. Речь идёт, конечно, не о писателе Владимире Набокове, а о его двоюродном брате Николае, композиторе. Зато Сергей Есенин в этой истории — тот самый. Вскоре после женитьбы на знаменитой танцовщице Айседоре Дункан поэт отправился с ней в путешествие, и сперва молодожёны полетели «Добролётом» в Германию. В отличие от Набоковых, которые уже жили в Берлине, Есенин, разумеется, эмигрантом не был, но охотно общался со всеми русскими, что ему попадались за границей.

Дом искусств, пролитое пиво и приглашение в клуб

Николай Набоков (1903−1978) в том далёком 1922 году был ещё студентом. Как и его брат, он тянулся к творческим людям и завёл много потрясающих знакомств: чилийский пианист Клаудио Арро, знаток русского искусства граф Гарри Кесслер, журналист и политик Иосиф Гессен, бывшие генералы и полковники, помещики и бароны… Берлин начала 1920-х кишел знаменитостями. Среди таких знакомых Набокова оказался и Николай Максимович Минский, управляющий эмигрантского Дома искусств, в котором выступали русские поэты и писатели. Минский, тоже поэт, устроил феерическое выступление Есенина: зал битком, громовые аплодисменты, вызовы на бис. Набоков опоздал. Когда он пришёл, народ уже веселился вовсю и, конечно, пил.

«Они оба немного пьяны, — вновь зажужжал Минский мне на ухо. — Уже успели устроить скандал. У неё синяк под глазом. Но умоляю, делайте вид, что ничего не замечаете». Набоков сразу узнал «пепельно-белокурую голову Есенина» и Айседору Дункан в меховом манто. Вид её был далёк от прежнего сценического великолепия: «Она походила на пожилую римскую матрону после длительных возлияний. Одутловатое багрово-красное лицо лоснилось. Один глаз закрывала чёрная повязка. Губы и брови были щедро накрашены. (…) В противоположность Айседоре, Есенин блистал элегантностью: твидовый клетчатый костюм, белоснежный крахмальный воротничок, малиновый галстук, светлые гетры».

Минский представил этой паре Набокова, завязалась беседа, однако, недолгая. Есенин столкнулся с официантом, облился пивом и поскандалил с Айседорой (на её крики отвечал «отборной русской бранью»), а затем позвал Набокова в клуб: «Послушайте, поедем с нами — со мной и с этой старой кобылой — в ночной клуб. (…) Мы идём в ночной клуб [людей нетрадиционной ориентации]. (…) Они там прямо на сцене, в чём мать родила, занимаются этим делом. Интересно взглянуть. Составьте компанию нам с Дунканшей!».

Пьяный поэт и берлинская экзотика

Берлин того времени отличался бурной ночной жизнью — бары, дансинги, эротические кабаре, клубы, публичные дома… Всего хватало и на любой вкус. В Москве и Петрограде свои злачные места имелись, но в Германии всё казалось экзотичнее, к тому же правительство здесь вполне лояльно относилось к разнообразию сексуальных ориентаций.

Есенин настоял на своём, и вот он с женой и Набоковым на Бюловштрассе. Улица, названная в честь уважаемого рейхсканцлера Германской империи, кишела кабаками разного пошиба. Наконец, нужное заведение нашлось. «Там буквально яблоку негде было упасть, — вспоминал Набоков. — Всё вокруг пропахло египетскими сигаретами, потом, дешёвой косметикой и духами «Лориан Коти».

Метрдотель немедленно узнал Айседору и тут же усадил троицу за столик прямо перед сценой. Как раз за минуты до представления. Выпивший поэт не церемонился. Отчаянные попытки Дункан призвать мужа к пристойности потерпели крах. «Как вы думаете, они правда выйдут на сцену нагишом? — обратился он ко мне. Мейерхольд уверял, будто они у всех на виду [займутся любовью]".

Есенин заказал шампанского и водки. Немецкие официанты — в косметике, юбках и париках с розовыми ленточками — бросились исполнять. В зале шумели и танцевали одетые в женскую одежду мужчины. Кто-то назвал Есенина «Liebling» (нем. «дорогуша»). Наконец спектакль начался: артисты в баварских платьях и шляпах с перьями плясали под национальную музыку, оркестр давал жару. Мешая шампанское и водку, Есенин кричал «браво» и «ура», Айседора назвала его идиотом, но муж не остался в долгу: «Отвали, кобыла!». Финал сценического действия привёл поэта в восторг, он хохотал: «Смотри, смотри!». «Барышни превратились в мужчин и (…) нагишом раскланиваются перед публикой. Чресла у всех троих были прикрыты огромными фиговыми листками, из-под которых торчали надувные резиновые колбасы, вроде тех, что продаются на ярмарках. Каждую колбасу венчала крошечная баварская шляпка. Зал разразился одобрительными возгласами».

Айседора поморщилась и сказала, что её тошнит. Есенин с гоготом посоветовал блевать прямо на пол. Не зная, куда себя деть, Набоков осматривал соседние столики и вдруг заметил графа Кесслера (чрезвычайно интеллигентного человека) в компании юной девушки и мужчины. Кесслер тоже обратил на них внимание. Есенин решил, что немец строит ему глазки и обозвал его «алте танте» (нем. «старая тётушка»). Но граф уже решил познакомиться с Дункан, и вот он уже просит Набокова представить его. «Есенин пришёл в ярость. Видно было, что он готов наброситься на Кесслера с кулаками». Набокову удалось его успокоить и убедить, что перед ними совершенно безобидный человек.

Веселье, девушка и хулиганство

Есенин заказал ещё водки, и обстановка немедленно разрядилась. Все устроились за одним столиком — поэт, студент, граф, некий Макс, Айседора и девушка. Дункан была польщена вниманием графа, а Набоков стал знакомиться со спутницей Кесслера — Додерл. В мужском цилиндре, совершенно прозрачной сорочке и без белья, в жабо и красной помаде, она оказалась весьма соблазнительной. Очень скоро Додерл уселась на колени Набокова и обвила рукой его шею. Все пили шампанское, которое поэт «укреплял» водкой, добавляя её каждому в бокал.

Закончилось всё так, как и следовало ожидать. «Ночь начала таять, разваливаться, превращаясь в череду бессвязных, обрывочных видений. Багровая от гнева Айседора пытается ударить Есенина бутылкой водки… Кесслер уводит её прочь… Мы с Есениным, поддерживаемые девушкой и Максом, стоим на улице посреди слякоти и при помощи помады выводим огромными буквами русское ругательство на какой-то витрине». Очнулся Набоков лишь утром.

Больше Набоков и Есенин не виделись. Ну, а Додерл… с ней будущий композитор ещё не раз пускался в приключения.