Наполеон I: узник собственной славы

198 лет назад, в начале мая 1821 года на крошечном, затерянном посреди бескрайнего Атлантического океана скалистом островке Святая Елена мучительно умирал человек, изменивший мир настолько, насколько это удавалось немногим. О причинах его смерти по сей день спорят историки, криминалисты и врачи. Рак желудка (болезнь, от которой умер в свое время его отец), заболевание печени, отравление мышьяком — вот далеко не полный перечень гипотез. Однако наш предмет — не причины его смерти, а последствия его жизни.

«…Есть остров на том океане»

Писатель Марк Алданов утверждал, что последняя запись в тетради по географии курсанта Парижской королевской военной школы Бонапарта гласила «Sainte Hélène, petite île» («Малый остров святая Елена»). Так это или нет, но остров Св. Елены действительно невелик — 122 кв. км. На этом пятачке бывший властитель половины Европы провел последние 6 лет своей жизни. Ему разрешено было взять с собой несколько соратников и слуг; всего за Наполеоном в добровольное для них изгнание последуют 27 человек. Охранять узника будут 3 тысячи солдат и целая эскадра военных кораблей.

Англичане весьма опасались своего именитого пленника. Им были известны и его нрав (включающий в себя «склонность к побегу» — вспомним Эльбу), и наличие во Франции тайных бонапартистских организаций, вынашивавших планы освобождения Императора (вспомним хотя бы завязку «Графа Монте-Кристо»; сын видного наполеоновского генерала Александр Дюма знал, о чем писал). В связи с этим меры предосторожности был приняты основательные. Здесь и многочисленные часовые, и особая система сигнальных постов на доминирующих вершинах острова, и режимные ограничения для Наполеона, ставшие особенно строгими после прибытия на остров нового губернатора сэра Хадсона Лоу.

Герцог Веллингтон характеризовал своего бывшего подчиненного как человека неумного, подозрительного и завистливого. Эти качества в полной мере проявились в должности тюремщика — Лоу, панически боявшийся провалить сулящее всяческие награды задание, стремился максимально ограничить как свободу передвижения пленника, так и круг его общения. Во многом благодаря ему остров вынуждены были покинуть граф Лас-Каз, автор знаменитого «Мемориала», и врач О’Мира, которому Наполеон доверял (с его преемником Антомарки у императора отношения не сложились, да и квалификация его вызывала большие нарекания как у современников, так и у последующих исследователей вопроса).

Деятельная натура Наполеона не находила на острове применения. Он предавался воспоминаниям, завел роман с женой маркиза де Монтолон Альбиной (следствием чего было рождение его последнего ребенка, девочки с говорящим именем Жозефина Наполеоне; к несчастью, она прожила всего 1 год), подружился с дочерями местного фермера. Но тихие радости дружбы, неторопливого общения, романа с женой соратника были не для него. Его главный друг и собеседник, его самая любимая женщина — Слава — продолжала в первую очередь занимать его мысли в изгнании, из которого ему уже не суждено было вернуться.

«Мое будущее наступит тогда, когда меня не будет…»

В последние недели жизни в те моменты, когда он бывал в сознании, его заботили вполне понятные и естественные вещи: передать привет и наставление сыну, распорядиться принадлежащим ему имуществом, вознаградить соратников и слуг.

О своей посмертной славе он думал раньше. В беседах с Лас-Казом Наполеон постоянно возвращался к оценке сделанного. Память человечества волновала его, хотя подчас он и отзывался о ней презрительно: «Пускаясь во всякого рода преувеличения, меня восхваляли, как и прочих монархов, коим дано было свершить нечто необыкновенное; но то, в чем истинная моя заслуга, известно лишь мне одному». Иногда он оценивал себя в первую очередь как выдающегося полководца, вспоминая победы, из которых более всего ценил Маренго, Аустерлиц и Иену. Иногда — как законодателя: «Моя истинная слава — не в том, что я выиграл сорок сражений… Но то, что не может быть забыто, то, что будет жить вечно, — это мой Гражданский кодекс». Подчас — как устроителя послевоенной Европы: «В Европе списывают мои законы, подражают моим учреждениям, завершают мои начинания, следуют моей политике и так далее, вплоть до того тона, который задавал мой двор; значит, мое правление было не так уж плохо и нелепо, как о том говорят?». И неизменно, как человека, принесшего Франции величие: «Наступит день, и история скажет, чем была Франция, когда я взошел на престол, и чем стала она, когда я предписал законы Европе».

Во многом он оказался прав. Его Гражданский кодекс не только не был забыт, но и действует по сей день (разумеется, с многочисленными поправками) во Франции и ряде ее бывших колоний. В свое время он оказал определяющее влияние на законодательство германских и итальянских государств, а также нескольких стран Латинской Америки и штата Луизиана в США; следы этого влияния отчетливо видны и сегодня. Колоссальный по объему и революционный по содержанию, Кодекс окончательно разрушил старое феодальное право и на практике закрепил один из основополагающих лозунгов Французской революции — Равенство — как в сфере предпринимательства, так и в вопросах семейных правоотношений, наследственного права и других важнейших областях. Именно благодаря этому документу (а не многочисленным конституциям этой эпохи) жители Франции независимо от социальной принадлежности и толщины кошелька почувствовали себя защищенными Законом.

Интересно, что не только содержание и юридическая техника Кодекса, но и его безупречный стиль нашли своих поклонников: так, например, Стендаль имел обыкновение прочитывать по нескольку страниц в день для обострения чувства языка, а Поль Валери вообще считал его величайшим произведением французской литературы.

В отношении величия Франции ее император также не ошибся. Сегодня подавляющее большинство французов считают наполеоновскую эпоху периодом величайшего подъема своей родины. Достаточно побродить по центру Парижа, пройти по кольцу бульваров, названных именами маршалов, постоять у Вандомской колонны и надгробия самого Бонапарта в Доме инвалидов, чтобы убедиться в этом.

Что же касается побед, то они, несомненно, не забыты. Полководческий гений Бонапарта берутся отрицать немногие (правда, среди них есть Лев Толстой; но уж больно он пристрастен к этому человеку, отказывая ему вообще в каком-либо величии), а число только специальных монографий и статей, исследующих различные аспекты его военной деятельности, давно перевалило за десять тысяч.

Названия величайших сражений этой эпохи по-прежнему звучат гордой музыкой для каждого любителя военной истории (а их немало: одних только клубов исторической реконструкции, занимающихся данным периодом, в Европе более сотни), а места, где некоторые из них происходили, превращены в музеи (среди них — Аустерлиц и Иена, Бородино и Ватерлоо). Другое дело, что посмертную славу величайшего полководца омрачает репутация политика, стремившегося решать как внутренние, так и международные проблемы в первую очередь при помощи пушек, и мало думавшего о цене, которую предстоит заплатить за эти решения.

«…для нас орудие одно»

Наполеоновские войны знали как колоссальные кровопролитные битвы (в трехдневном сражении под Лейпцигом сошлись около полумиллиона солдат, а на поле боя у Бородина остались лежать около 60 тысяч убитых и умирающих), так и относительно небольшие боестолкновения. Если учитывать только боевые операции, в которых потери с обеих сторон составляли не менее 2 тыс. человек, то число таких битв за 15 лет от Маренго до Ватерлоо составит не менее 230-и. Помимо этого, в тот же период было 7 крупных морских сражений и 91 осада.

Наполеон неоднократно подчеркивал, что не хотел проливать кровь. Так, например, на Св. Елене он говорил об обстоятельствах своего первого (1814 г.) отречения: «Вместо того чтобы отречься в Фонтенбло, я мог сражаться: армия оставалась мне верна, но я не захотел проливать кровь французов из своих личных интересов». Здесь он, мягко говоря, кривил душой. Его отношение к жизням его солдат и офицеров скорее сродни отношению шахматиста к фигурам на доске — их надо беречь для достижения победы, но поражение противника оправдывает любые жертвы. Так в 1805-м он заявил австрийскому дипломату Меттерниху, что «может позволить себе расходовать 30 тыс. человек в месяц». Даже в период триумфального шествия по Европе победы Наполеона очень часто достигались ценой огромных жертв.

Точный подсчет потерь в эпоху наполеоновских войн вряд ли возможен. Однако даже самые осторожные из оценок потрясали воображение людей XIX века. Например, в период 1800—1815 годов только Франция потеряла убитыми и умершими от ран не менее 370 тыс. человек. А общие безвозвратные потери участников европейских войн этого периода составляют по меньшей мере миллион человек. Разумеется, после ХХ века нас этими цифрами удивить трудно…

При всём том совсем уж бессердечным он не был и его слезы над телами генерала Дезе при Маренго и маршала Ланна под Эсслингом были искренними. Впрочем, Е. В.Тарле, рассказывая о гибели последнего, утверждает (и нет никаких оснований подвергать сомнению слова этого крупнейшего специалиста), что это был «второй и последний раз в его жизни», когда Наполеон плакал. Но вряд ли приходится сомневаться и в том, что, случись ему повторить эти две битвы, он еще раз не колеблясь заплатил бы за победы жизнями близких ему сподвижников.

У потомков есть привилегия судить победителей. То, что мы все чаще ставим вопрос о цене побед применительно к посмертной славе Наполеона и Кутузова, Фоша и Жукова, свидетельствует о том, что человеческая жизнь в наших глазах поднимается в цене. Впрочем, по-прежнему для многих (особенно в нашей стране с ее привычным «мы за ценой не постоим») такая оценка не является правомерной. И это — печально.

«…Остался неизменный след»

Наибольшее влияние пример Наполеона Бонапарта оказал на умы современников и потомков — неслучайно он воспет величайшими поэтами как своей эпохи (Пушкин и Лермонтов, Байрон и Гейне), так и последующих (из наших — Брюсовым, Маяковским и Цветаевой). По сей день человека, вынашивающего честолюбивые планы, сравнивают в первую очередь с ним. Наполеону уподобляли Ермолова и Пестеля, Тухачевского («красный Бонапарт») и Жукова (официально обвиненного в «бонапартизме»), французского маршала Петэна, гитлеровского генерала Роммеля и американского генерала Паттона. Иногда это звучало как лесть; чаще — как обвинение в намерении захватить власть путем военного переворота. Пример юного капитана артиллерии, взявшего в 1794-м штурмом неприступный Тулон, вознесшегося за 4 года в победоносные командармы, а еще через два ставшего правителем Франции, кроившего карту мира по своему усмотрению, создававшего и свергавшего королей мановением руки, повелевавшего жизнями миллионов — не может не будоражить умы тех, кто жаждет славы.

И не только их. Те, кто мечтает о «сильной руке» и «державе, которую все боятся» — тоже поклонники покойного императора, хотя и не всегда по малограмотности об этом подозревают. Таковы парадоксы этого человека: он ценил законы — и ставил себя над ними, он освобождал целые народы — и тут же порабощал их. «Мятежной вольности наследник и убийца» — вряд ли кто определил его историческую роль точнее Пушкина.

Впрочем, мы обязаны Наполеону и вполне безобидными и даже полезными вещами. Например, правостороннее движение в континентальной Европе было введено именно им (из соображений удобства переброски войск). По его заказу была изготовлена первая промышленная партия темных очков (для египетского похода) и первые наручные часы. А еще именно он внедрил в обиход консервы (присвоив изобретателю звание «благодетель человечества»). Мы с удовольствием пользуемся всем этим, но не связываем с Наполеоном. Жаль, что человечество помнит кровопролития гораздо лучше, чем полезные нововведения…