Виктор Шкловский: под страхом ходим

По материнской линии Шкловский имел в предках диакона, по отцовской – раввина. Отец был профессором математики, преподавал на высших артиллерийских курсах, имел фантастическую трудоспособность, но в быту был бестолков и ужасно наивен. Любил кинематограф, по воскресеньям посещал его дважды: утром и вечером.

Сам Шкловский родился в Санкт-Петербурге на Знаменской улице. Гимназию окончил с горем пополам, писал с чудовищным количеством ошибок, а приёмные экзамены снились ему до глубокой старости. Поступил он на историко-филологический факультет Петербургского университета – правда, так и не окончил его.

Когда началась Первая мировая война, записался в армию добровольцем. Сменив несколько военных профессий, добрался до школы броневых офицеров-инструкторов. Будучи активным участником Февральских событий, писал: «Буржуазная революция вещь лёгкая, ослепительная, ненадёжная и весёлая!» Также вспоминал, что был счастлив в этой толпе. В какой-то момент его отправили на Юго-Западный фронт помощником комиссара Временного правительства: требовалось урезонить разброд в войсках. Возглавляя одну из атак 3 июля 1917 года, Шкловский был ранен в живот, за что получил Георгиевский крест 4-й степени из рук генерала Корнилова. В приказе о награждении было сказано, что «он прошёл четыре ряда проволочных заграждений, два ряда окопов и переправился через реку под ружейным и пулеметным огнём».

После госпиталя Шкловский отбыл в Персию в Отдельный Кавказский кавалерийский корпус и вернулся в Петроград в начале января 1918 года вместе с русскими военными, эвакуацию которых он и организовывал. Чувствовал себя сильно измотанным. А власть в России к тому времени окончательно перешла к большевикам. В 1918 году он участвовал в заговоре эсеров. Когда их раскрыли, бежал на юг. В Киеве стал участником диверсии против гетмана Скоропадского: вывел из строя его броневики, накидав сахару в бензобаки. Это потом Булгаков увековечил в «Белой гвардии»: Шкловский там выведен Шполянским.

В начале 1919 года Шкловский еле спасся от ареста – для этого просил заступничества у Горького и Троцкого. В итоге понял, что борьба с большевиками изнуряет – и от политической деятельности решил отойти. В мирной жизни он себя нашёл мгновенно: стал читать теорию литературы в Студии художественного перевода при петроградском издательстве «Всемирная литература». Все потому, что первые его заметки о литературе публиковались ещё до революции. А к 1917 году уже были написаны первый и второй выпуски «Сборников по теории поэтического языка». Их авторами, помимо Шкловского, стали филолог Лев Якубинский, лингвист Евгений Поливанов и теоретик русского авангарда Осип Брик. Сборники оказались настолько востребованы, что тексты Шкловского «О поэзии и заумном языке», а также «Искусство как приём» стали хрестоматийными сразу после выхода. «Художник волен выражаться не только общим языком, но и личным, не имеющим определенного значения, заумным», – писал он. Он имел в виду, впрочем, не то что «слишком умным», а сюрреалистичным, указующим необычное в обыденном.

Высказываниям жадно внимала авангардно мыслящая молодёжь, но были и курьёзы. В 1914 году своим докладом о новом языке он сорвал одноимённый диспут, который проводил лингвист Иван Бодуэн де Куртенэ. Профессор покинул стены актового зала училища со словами: «Я попал в бедлам!» Заумь многие называли шарлатанством. И это при том, что «Пощёчина общественному вкусу» Владимира Маяковского, декларирующая право поэта на любое словотворчество, появилась ещё в конце 1912 года. Работы Шкловского стали очередной ступенью в создании нового языка, о котором грезила утомлённая классикой свора молодых и борзых литераторов Серебряного века.

Шкловский объявил прежнюю науку о тексте отжившей и объединил единомышленников в ОПОЯЗе – почти научном кружке из теоретиков, историков литературы, лингвистов и поэтов. Они работали с 1917-го по 1922-й, «катили камень в гору», как охарактеризовал он сам это потом, и создали целую науку о структуре и механизмах текста. Участниками объединения были, кроме Шкловского, Роман Якобсон, Осип Брик, Юрий Тынянов, Борис Эйхенбаум, Евгений Поливанов, Лев Якубинский, Сергей Бернштейн и Владимир Маяковский.

Связи закручивались сами после того, как Шкловский однажды пришел по делу к Брикам, жившим на Жуковской улице в Петрограде: у них собирались модные поэты и художники. С молодым лингвистом Романом Якобсоном Шкловский познакомился там же, они сошлись на увлечении футуризмом и главном его символе – Владимире Маяковском. Шкловский был на три года старше, имел вес и авторитет не только в литературном мире. Был тонким и едким, но мудрым. Якобсон потянулся за ним в ОПОЯЗ, но вот политическую деятельность Шкловского не поддерживал. Якобсона интересовала лингвистика, а заниматься после революции в России приходилось непонятно чем. В начале 1920-х годов Якобсон уехал сначала в Ревель в составе торговой делегации Центрторгсоюза, оттуда – в Чехословакию переводчиком миссии Красного Креста. Искал способы не возвращаться в Россию и рассматривал все подходящие варианты. Когда Шкловский стал демонстрировать чрезмерную лояльность большевикам, их дружба прервалась. Драматично и некрасиво.

Большевики подавляли мятежи эсеров и готовили финальное их устранение. Арестовывали одного за другим. Все знали, что Шкловского ищут, об этом даже в газетах писали. Вячеслав Иванов видел его накануне бегства в петроградском Госиздате в начале весны. Тот сидел у окошка кассы и на шёпот Иванова по поводу газетных публикаций ответил, что бежать надо срочно, нужны деньги для перехода финской границы. Иванов уступил ему свою очередь. В июне 1922 года в Москве начался процесс над правыми эсерами. Все его подсудимые были соратниками Шкловского, его имя неоднократно упоминалось в зале суда, а потом на первых полосах «Известий». Стало известно, что именно он должен был вывести броневики против большевиков в час готовящегося переворота. Тогда 12 подсудимых приговорили его к смертной казни, но исполнение наказания отложили на неопределённый срок.

В истории русской революции самый яркий след Шкловский оставил на льду Финского залива, по которому уходил. Это один из самых пронзительных образов поражения. Под кроватью дома остался пулемёт, тачанка в сарае, жена Василиса – в заложниках у ЧК, кстати. Пишут, что держали её недолго, помогло вмешательство Горького с деньгами. В Германии сначала было хорошо – там же был и Якобсон, они ещё пока дружили. На следующий год вышли мемуары Шкловского «Сентиментальное путешествие». Но заграничной жизни скоро хватило, и стало раздражать буквально всё. Он выл и скулил в разговорах и публикациях, просил и требовал разрешения вернуться домой. Маяковский, с которым они встречались в Берлине, в этом плане его понимал хорошо. Якобсон о возвращении в большевистскую Россию даже слушать не хотел.

Шкловский вернулся в Москву в сентябре 1923 года. «Признаем эту трижды проклятую советскую власть. Как на суде Соломона, не будем просить половину ребёнка. Отдадим его чужим – пусть живёт», – красиво вспоминал он потом о своём решении. ОПОЯЗ в СССР к этому времени тоже уже проклинали. На литературоведов типа Тынянова шикали, вести себя требовалось тихо и лояльно. Шкловский написал покаянную статью «Памятник научной ошибке».

В начале 1930-х годов готовились планы написания огромной коллективной монографии, воспевающей великую советскую стройку Беломорканала. Строили его, как известно, заключенные: слово «зэк» и произошло в общем-то от словосочетания «заключённый каналоармеец» – так называли строителей канала в официальной советской документации. В Белбалтлаге – главном поставщике «строителей» – отбывал наказание брат Шкловского Владимир, филолог и преподаватель духовной академии. Ещё один его брат погиб во время Гражданской войны, а сестра Женя умерла от голода в Петрограде зимой 1919 года. В надежде вытащить оставшегося в живых брата Шкловский принял участие в поездке группы писателей, готовых прославлять стройку века как место исправления заблудшего криминального контингента. С ним тогда были Алексей Толстой, Михаил Зощенко, Валентин Катаев, Вера Инбер и десятки других – всего 120 человек.

Горький не поехал. В 1929 году он уже посетил Соловецкий лагерь, набитый до отказа интеллигентами. Всех тогда выслушал, посочувствовал, пообещал помочь, а по возвращении опубликовал в «Известиях» статью о благе большевистского рабства. Впрочем, Горький вместе с Львом Авербахом стал редактором той монографии «Беломорско-Балтийский канал им. Сталина. История строительства». Шкловский стал соавтором большинства глав книги.

На одной из экскурсий по Белбалтлагу сопровождавший группу чекист спросил, как Шкловский себя чувствует, тот ответил: «Как чернобурая лиса в меховом салоне». Нет информации, что братья встретились, но известно, что Владимира в 1933-м освободили. Правда, в 1937-м повторно арестовали – и теперь уже расстреляли. Как и начальника Белбалтлага Семена Фирина, хотя ни в какой другой жизни их ничто не могло бы связать.

Самого Виктора Шкловского до самой смерти – а умер он в 1984 году – никогда не трогали. В 1939 году даже наградили орденом Трудового Красного Знамени – потом выдавали ему его еще дважды, в 1963 и 1973 году. За второе издание «Эйзенштейна» выписали и Государственную премию СССР. Он писал свои заметки – то о Пушкине, то о Достоевском, то о русских классиках в целом – и цензуру никак не интересовал. В газетах и журналах часто выходили его рецензии, в какой-то момент он пылко хвалил картину «Клятва» Михаила Чиаурели – ярчайший пример сталинианы. Кинематограф вообще был ему не чужд: его привлекали и к немому кино, и к мультфильмам – он значится сценаристом в «Трех толстяках» и «Трех медведях». И в «Сказке о золотом петушке». В одном из воспоминаний о Шкловском кто-то приводил разговор с ним о времени, в котором приходится жить. «Понимаете, когда мы уступаем дорогу автобусу, мы делаем это не из вежливости», – ответил тогда Виктор Борисович.