Штрихи к портрету Константина Коровина: чего даже настоящие ценители искусства не знают о первом русском импрессионисте

1. Талантлив и вооружен

Константин Коровин был хорошо известен как театральный художник. Но любая слава с чего-то начинается. Коровин в этой роли успешно дебютировал в Частной опере Саввы Мамонтов, а в 1910 году стал главным декоратором Императорских театров. Но театральная карьера Константина Коровина — не только ошеломительная история успеха. Поначалу приходилось и пистолетом размахивать: когда возмущенные актеры рвали костюмы, считая, что выходить в таком на сцену для них оскорбительно. Столь нестандартное решение, как являться на репетиции с оружием, оказалось кстати — актеры вели себя спокойнее (еще бы!), костюмы оставались целы, а потом публика привыкла, знатоки оценили, и репетиции снова стали мирными.

2. Сбежать из Петербургской Академии художеств через три месяца после поступления из-за невыносимой тоски и скуки – done

Если бы Константин Коровин вел социальную сеть, мог бы так броско озаглавить пост. Он уехал в Петербург, когда любимого его преподавателя Алексея Саврасова уволили за пьянство из Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Коровину казалось, что в МУЖВЗ оставаться после этого бессмысленно. Но в Академии художеств дела обстояли еще хуже. Вернувшись в Москву, Коровин узнал, что в Училище новый преподаватель — Василий Поленов, ставший впоследствии его любимым учителем и очень повлиявший на формирование художника.

3. Серовин и Коров

Константин Коровин и Валентин Серов при всей разности характеров были столь близки, что их нередко называли Коров и Серовин, а Савва Мамонтов сразу двоих именовал одним словом «Серовин». Что их объединяло? Баловень и любимец Мамонтова, всегда элегантный и сдержанный Валентин Серов — и сын обнищавшего «короля возниц», поклонник деревенских удовольствий, рыбалки и охоты Константин Коровин.
Как же получилось, что сумрачный, вечно рефлексирующий Серов и разухабистый балагур и весельчак, взъерошенный, легкомысленный (казалось бы) Коровин на долгие годы стали ближайшими друзьями? Серов прост в быту, Коровин — любитель роскоши (далеко не всегда ему доступной). Все это на первый взгляд. Второй, более пристальный, мог показать не только безупречные манеры, но и безупречное чувство юмора молчаливого большей частью Серова и не такую уж беззаботную жизнь Константина Коровина. И, конечно, объединял талант, в их случае не омраченный завистью.

А от критиков им доставалось в равной степени. Издание «Московский листок» за 1989 год, № 109 тоже не разделяет друзей-художников, а весьма неласково проходится сразу по обоим:

«Оба они словно сговорились, придумали такой нехитрый фокус для писания портретов: дурно ли, хорошо ли, как удастся, они выпишут эскиз, но прежде всего лицо, особенно подчеркнув иногда в явное противоречие с натурой глаза; затем, зажмурясь, мажут волосы на голове, на счастье кладут широкие пятна для изображения покрытых той или другой материей плеч, рук и стана, причем для выражения кисти рук считается обыкновенно достаточным два или три пальца, сделанных приблизительными мазками, остальные пальцы предполагаются запутавшимися в складках платья, — и портреты готовы. Окончив эту быструю работу машистых и талантливых мазков, остается обмыть и вытереть палитру: подливается немного масла и большой плоской кистью мешаются все вместе оставшиеся на палитре краски, чтобы этим месивом затереть белое полотно вокруг фигуры — это даст глубокий и воздушный фон»

4. На войну VS в театр?

В Первую мировую войну Константина Коровина куда больше волновали новости с фронта, чем дела театральные. Затянувшиеся военные действия очень угнетали его. Работа в театре в такое время казалась бессмысленным времяпровождением: «До театров ли теперь, когда развертываются события на полях брани огромного мирового значения; между тем в зрительном зале любого театра места свободного не сыщешь. Все это потому, что мы насквозь пропитались театральщиной <…> Театр играет слишком важную роль в нашей повседневности и отвлекает от более важных общественных вопросов». Коровин страстно ждал отпуск, чтобы отправиться на фронт в качестве художника-наблюдателя. Он мечтал собрать батальные сюжеты, но принес и практическую пользу.

Осенью 1916 года Константин Коровин был назначен консультантом при штабе Юго-Западного фронта. Его идеи по маскировке войск и боевых позиций оказались очень толковыми, потому были одобрены военным министерством, что отдельно отметили в приказе по армии.

5. Обаяние Коровина не помогло ему в личной жизни

Коровин в молодости очаровывал, кажется, всех, за исключением тех, кого раздражал (как частенько бывает с очень обаятельными людьми). В отношениях с женщинами его искрометный нрав тоже вполне проявлялся. Он пользовался успехом, женского внимания хватало. Однако семейная жизнь сложилась далеко не блестяще. Юная хористка Анна Финдлер в 16 лет родила ему сына, который вскоре умер. Через 10 лет родился второй сын, они поженились. Отношения их на протяжении этих лет оставались, что называется, вялотекущими. При этом, судя по скупым, иной раз вырывавшимся в личной переписке словам Коровина, супруга оказалась совершенно чуждым ему человеком. В обществе Коровин с ней практически не появлялся, в отличие от компании других дам, особенно актрисы Надежды Комаровской. В 16 лет сын Алексей попал в страшную аварию, в результате которой остался инвалидом на всю жизнь, а его и без того весьма неустойчивая психика пошатнулась еще сильнее. Коровин оказался вынужден постоянно изыскивать деньги на поддержание здоровья сына и сильно болевшей жены. Все это сопровождалось не теплом близости, а было горем, нуждой, тяжкой виной.

6. О дедлайнах и Коровине-писателе

Мало какой редактор обрадовался бы такому автору, как Константин Коровин в молодости. Некогда ему было, жизнь бурлила ключом, дедлайны срывались. К примеру, в журнале «Рампа и жизнь» в 1914 году анонсировалась статья Коровина, которая в итоге не появилась. Мемуары и очерки, выходившие под авторством Коровина в то время, по мнению исследователей, были результатами либо бесед корреспондентов с художником, либо ответами на вопросы анкет, которые сотрудники редакции проводили среди известных представителей культурной жизни, и сами записывали.
Первые годы после революции, уезжая в свое имение в Охотино (пока его не реквизировали), оторванный от привычной жизни художник увлекся записыванием воспоминаний. В своих мемуарах он добр, конкретных людей вспоминает или хорошо, или никак. Разве что по оговоркам типа «среди друзей моих, которые были лишены этих низких чувств и зависти, были В. А. Серов и М. А. Врубель. Почти все другие были ревнивы и завистливы», — мы понимаем, что его отношения с окружающими складывались далеко не безоблачно. Следующее обращение к литературе произошло уже в эмиграции после попытки суицида сына. Чтобы отвлечь Алексея от мрачных мыслей, Коровин делился с ним воспоминаниями и записывал их. Но всерьез за перо Константин Коровин взялся гораздо позже, когда не смог держать кисть в руке.

В парижской газете «Возрождение» за 1939 год приводится рассказ современника, который был свидетелем визита Коровина в редакцию. По его словам, первые литературные пробы художника были очень похожи на его живопись: ярко, сочно, цвет, свет, но «фразы без начала и без конца, отдельные слова… Пришлось сильно править и рассказывать ему, почему ему правят именно так, а не иначе». Коровин внимательно все выслушал, учел и успешно применил в дальнейших литературных опытах. Было ему 68 лет — самое время попробовать себя на новом поприще.

7. Эмиграция не пошла на пользу

Предыдущий пункт звучит весьма оптимистично, но не будем оставлять читателей в заблуждении. Эмигрантский успех — не история Константина Коровина. После отъезда из России он жил в крайней нужде, фактически в нищете. Не обладающему предпринимательским талантом даже в молодости, когда денег было то густо, то пусто, в эмиграции ему приходилось особенно тяжко: периодов «густо» в принципе не случалось. От связался с недобросовестными агентами и коллекционерами, поэтому хоть и не сидел без работы, получал сущие копейки, которые уходили на лечение жены и сына. Все сильнее сжималось кольцо долгов и обязательств вокруг Коровина, все беспросветнее становилась его жизнь в эмиграции, все острее ощущал он себя одиноким. Семья точно была не тем местом, где он мог получить поддержку и отдохновение. И тем сильнее тосковал Коровин по родине, и, наверное, в первую очередь по самому себе — молодому, счастливому, востребованному, легкомысленному.

«На одном из парижских бульваров, поставив мольберт прямо на улице, работал художник. Привычные к таким явлениям прохожие иногда останавливались рядом, заглядывали через плечо, вполголоса комментировали, иной раз задавали вопросы. Не отрывая взгляд от холста, художник мог переброситься словом-другим с любопытствующими. Пара русских туристов долго смотрела, как смелые, сияющие мазки, выходящих из-под кисти живописца, оживают на холсте. Один из них не выдержал: „Удивительно эти французские художники владеют колоритом!“. „И русские не хуже!“ — ответил первый русский импрессионист Константин Коровин…»

8. В поисках мыса Доброй надежды

Коровин в детстве был «книжным» ребенком, увлекающимся историями, впечатлительным. Особенно страстно мечтал добраться до мыса Доброй надежды. Маленьким переворачивал стул, завешивал скатертью, словно парус натягивал, брал с собой провиант — бутылку воды да кусок хлеба — и отправлялся в бесконечное путешествие. Как-то подговорил двоюродную сестренку отправиться на поиски мыса вместе. Наделали переполоху, и родителей, и всю округу на уши поставили. Сбегал и сам на несколько дней, с полицией домой вернули.
Глядя на сына, мать говорила отцу: «Он ищет мыс Доброй Надежды. Эх, где мыс этот… Ты разве не видишь, что Костя всегда будет искать этот мыс? Это же нельзя. Он не понимает жизнь, как есть, он все хочет идти туда, туда».
К этому мысу он пытался привести свою первую любовь, девочку Тату. Близко чувствовал его присутствие, когда гостил у бабушки, точно знал, что он где-то рядом, когда смотрел, как рисует мама. К нему стремился всю жизнь. Дошел ли? Тут бы уместно сказать, что когда картины писал, оказывался на мысе своем долгожданном.

Но в мемуарах вспоминает совсем другое: как с деревенским дружком ходил в лес, охотились на уток, рыбу ловили, а на ночь забрели в лесную избушку и устроились в ней на ночлег. «Земляной пол. Избушка низенькая, так что человек взрослый достанет до потолка головой. А нам — в самый раз. Ну что это за избушка, красота. Наверху солома, маленькая печка кирпичная. Сейчас же зажгли хворост. Замечательно. Тепло. Вот мыс Доброй Надежды. Сюда я перееду жить…»